– А как же контракт? Разве он не должен гарантировать тебе равновесие и постоянную связь с потоком. Ты ведь для этого всю жизнь работаешь на организацию.

– Хотела бы я задать этот вопрос Магрину, – вздохнула мама. – Боюсь, настали времена, когда и контракт не дает стопроцентных гарантий.

– Значит, ты можешь его спокойно расторгнуть. Раз они его нарушили.

Аллегра внутри меня проснулась и радостно запела: «Ты же больше всего на свете хотела сделать маму свободной от контракта!»

– Какая теперь разница… Стоит ли вообще говорить о контракте, если я больше не чувствую себя скрапбукером?

Я задумалась.

– Мам, а у тебя всегда в альбоме был Скраповик? С самого начала?

Мама молча кивнула.

– Может быть, если вернуть его назад…

Я не договорила, потому что поняла: мама уже думала об этом. Перед открыткой со Скраповиком лежала дорогая конфета в элегантной золотистой обертке. Больше всего на свете вредный клоун любил шоколадные конфеты. Впрочем, характер у него был такой противный, что мама старалась угощать его как можно реже, потому что это был единственный способ хоть как-то повлиять на него. Иногда я баловала его сама тайком – приклеивала на старые страницы альбома обертки от самых вкусных конфет. Все-таки мы с ним были в некотором роде друзьями.

– Потом появилась Ша. Я не хотела открывать дверь… но она сразу сказала: «Я могу вернуть вам то, что вы потеряли», – произнесла мама.

– Ух, я этой Ше руки повыдергаю, когда доберусь до нее, – пробурчала я.

– Я спросила ее, имеет ли она в виду поток, мою связь с Меркабуром. Тогда она рассмеялась и спросила: «Разве это самое важное из того, что вы потеряли?» Я растерялась, и тогда Ша сказала…

Мама замолчала. Ее рука судорожно сжимала кулон.

– Что она сказала? Мам, не молчи!

На мамином лице отразилось выражение беспомощности.

– Инга, я не помню, – жалобно сказала она. – Я точно не помню. Кажется, она сказала что-то про птиц. Она обещала запереть моих птиц, или что-то вроде того. Но я очень хорошо помню, как на меня вдруг с новой силой нахлынули все эти жуткие мысли, которые последнее время не давали мне покоя. И я подумала, что она права: то, о чем она говорит, – именно то, чего мне так не хватает. У меня нашлись силы только кивнуть ей. И тогда она дала мне эту вещь. Такая же штука болталась у нее на шее. Она как-то назвала ее… я не запомнила. Сказала, что это прибор, который мне поможет.

– А что она потребовала взамен?

– Ничего. Она сказала, что это подарок.

– И она ушла? И ты ее просто так отпустила? Даже не спросила ничего? Откуда это, зачем, кто ее прислал? – У меня мозг готов был взорваться от вопросов.

– Инга, ты можешь себе представить, каково это, если ты вдруг останешься без потока?

– Могу. – Я надулась. – Жила я как-то без него предыдущие двадцать восемь лет. Это еще не повод брать в руки всякую гадость!

– А она живая, эта штука, – задумчиво сказала мама. – Поначалу мне показалось, что она очень меркабурская. Я как взяла ее, так и забыла про все на свете. Даже не заметила, как Ша ушла.

– И квартиру можно было замечательно обчистить, а потом спалить вместе с тобой.

Мама раскрыла ладонь и установилась на круглую штуковину со странным выражением лица. Так смотрит ребенок на дорогую игрушку, которую ему никогда не купят.

– Мама! Мам, посмотри на меня.

В ее глазах накопилась усталость. Слишком много усталости.

– Инга, это подделка. Я забыла, как называется эта штука, но поток в ней – не настоящий. И он сводит меня с ума.

– Как это – не настоящий?

– Это очень тонкое ощущение. Едва заметное. Если тебе подсунут что-то подобное, ты не сможешь отличить.

Вот опять она меня носом ткнула в мою скрапбукерскую несостоятельность. Ну как так можно с родной дочерью? «Она просто очень за тебя беспокоится», – шепнула Аллегра.

Мама снова спрятала кулон в обеих ладонях и прикрыла глаза, словно прислушиваясь к чему-то.

– Эту штуку надо выкинуть или сломать, – твердо сказала я. – Это я тебе заявляю безо всяких там ощущений. Давай ее закопаем или в речке утопим. А еще лучше, подложим под асфальтовый каток.

– А завтра придет кто-нибудь еще с другой такой же штукой. Нет, Инга. – Мама упрямо покачала головой. – Надо разобраться, что это. Я попробую потихоньку, очень осторожно. Мне кажется, что я справлюсь. А тебе надо пока исчезнуть. Я не хочу, чтобы такие, как Ша, до тебя добрались.

Это уже было больше похоже на мою маму – она готова была действовать.

– Ты правда считаешь, что так будет лучше?

– Поверь моему опыту. – Она улыбнулась сквозь силу, и у меня на душе сразу стало как-то легче.

– И куда ты мне предлагаешь поехать? Махнуть в Турцию по горящей путевке и прохлаждаться на пляже, пока тут вокруг тебя и Софьи будут шастать подозрительные серые личности?

– Инга, тебе надо не уехать, а исчезнуть. – В глазах у мамы мелькнули искорки, и я вздохнула с облегчением: вот это уже моя самая настоящая, родная мама.

– Рассказывай, – с пониманием дела кивнула я, чувствуя, что сейчас она мне выдаст нечто сногсшибательное.

– Тебе нужно найти безопасное место. Если с тобой случится то же, что и со мной, ты не сможешь мне помочь. Как найти такое место, я, кажется, знаю. – Мама потрепала кончик уха и добавила: – Я вот думаю: отдать тебе открытку со Скраповиком, или она может понадобиться мне здесь?

Тон ее стал обычным, деловитым, как будто просила меня подобрать помаду к новому костюму.

– Мам, а ты же мне так и не рассказала, откуда она взялась? Эта открытка?

– А, это… – Она нахмурилась и потерла кончик уха. – Слушай, я не могу вспомнить. Я забыла…

В конце концов, мы решили, что открытка останется у мамы. Я собиралась принять ванну, перекусить, привести в порядок кошек и попрощаться с папой перед тем, как «исчезнуть», но, как говорится, скрапбукер предполагает, а Меркабур располагает.

Родители живут на первом этаже, и я с детства привыкла, что прохожие иногда посматривают в наши окна, но, чтобы кто-то пытался специально заглянуть в комнату – такое бывало редко. Обычно у нас всегда задернуты легкие занавески. Когда мама вышла из кухни, все еще пряча кулон в обеих ладонях, я повернулась к окну и опешила от неожиданности. За окном торчали какие-то физиономии, прилепив к стеклу лист бумаги. Я отдернула шторку с самым решительным намерением прогнать их, но слова застряли у меня в горле.

Подозрительных личностей за окном было трое. Три разные фигуры в одинаковых серых халатах: одна высокая, тощая и лохматая, другая – низенькая с коротким ежиком волос, третья – с волосами, уложенными в косу, – среднего роста и той степени полноты, которая делает женщину уютной, но не уродливой. Высокая расплющила нос о стекло, маленькая и курносая задирала подбородок и вытягивала шею, та, что с косичкой, таращила на меня глаза цвета миндаля.

Первое впечатление оказалось ошибочным: к стеклу они прижимали не одну открытку, а три, которые вместе составляли общую картину. Я еще сначала подумала, чего это они все трое вцепились в одну карточку. Когда я в нее вгляделась, меня мороз по коже пробрал. «Кристофоро Коломбо», – пробормотала я. В завораживающем кольце на открытке соединились птицы, убивающие друг друга. Цапля острым клювом насквозь протыкала грудь орла, распахнувшего крылья, по его оперению струилась кровь. Орел сидел на голове у пингвина, вцепившись когтями тому в глаза. У пингвина из-под крылышек тянулись рукоподобные конечности, покрытые перьями, которые откручивали цапле голову. Наметанный глаз успел отметить скраперские детали: складки tissue paper^[6] мастерски передавали фактуру оперения орла, в рисунке цапли удачно сочетались штампы и нежная акварель, объемный силуэт пингвина выдавал хорошего специалиста по эмбоссингу^[7], а нелепый школьный воротничок у него на шее был выполнен из тончайших кружев.

В уголке я заметила вензель – такой же, как на круглой штуке с шестеренками, а потом мое внимание снова приковали к себе птицы.

У меня закружилась голова. По руке пробежал знакомый ветерок – дыхание Меркабура – и тут же стих. Я замерла, не в силах пошевелиться – передо мной был живой Павлик. Сначала я увидела только попугая, а потом поняла, что стою в своей квартире, целой и невредимой, а в клетке передо мной – мой любимец, из шеи у него торчит куцее перо, и он прихрамывает, как обычно, на одну лапку. Я глубоко вдохнула и поморщилась: в комнате стоял затхлый запах, будто здесь давно не проветривали.

«Павлуша», – позвала я тихонько. Он повернулся ко мне хвостом. «Павлик, красотулька, это же я», – сказала я громче. Я хотела открыть клетку, но на ней висел маленький блестящий замок. Бедный мой мальчик, у него же там нет ни воды, ни еды, ни его любимой газеты. «Павлуша, подожди, я сейчас освобожу тебя», – сказала я и бросилась к ящику с инструментами, но, как назло, не могла найти в нем ничего подходящего. Я вернулась обратно. Павлик молчал и, нахохлившись, переминался с лапки на лапку. «Скажи мне что-нибудь», – попросила я его.

– Инга, не смотри! Не надо, Инга! – услышала я откуда-то мамин голос, потом меня кто-то схватил за руку и потянул от клетки.

– Подожди! Да отвяжись ты! – отмахнулась я и заорала на Павлика: – Ну чего ты молчишь, гадкая, самовлюбленная птица?!

Я глаз не могла оторвать от попугая, а руки мои между тем что-то нащупывали, комкали, складывали вокруг клетки. Павлик обернулся, вытянул шею и раскрыл клюв. Конечно, это же газета, его морковкой не корми – дай порвать в клочки газету. А что это я делаю? Я смотрела, словно со стороны, как мои руки обкладывают бумажными комками клетку, как я достаю из кармана зажигалку, как легко вспыхивает мятая бумага, как Павлик раскрывает короткие крылышки, вспрыгивает на жердочку и забивается в дальний угол клетки. Дио мио, что же я натворила! Я дернулась в порыве потушить огонь, но руки скрючились, словно их свело судорогой, пальцы едва шевелились.

– Инга, вернись. – Мама трясла меня за плечо.

– Да погоди ты!

Я не открывала глаз, я хотела досмотреть, чем все это закончится. Что за дикая фантазия? Мне бы никогда в жизни не пришло в голову поджигать клетку с Павликом!

– Фильсуффикация, – бубнила Аллегра. – Фильсуффикация, фильсуффикация, фильсуффикация.

Дио мио, да чего она там бормочет? Что еще за ерунда? Моя злополучная радость мешала мне сосредоточиться и как следует разглядеть картинку. Она вопила все громче и громче, если так можно выразиться по отношению к внутреннему голосу, во всяком случае, она перекрикивала все мои мысли. А я все еще смотрела, как огонь жадно лизал клетку, в которой металась, беззвучно открывая клюв, хромая птица.

– Ой, мы его теряем! – завопила Аллегра.

– Дурочка, да мы его давно потеряли, – прошептала я.

– Ой, и я потеряюсь! Ой, потеряюсь! – Теперь в голосе Аллегры звучало совершенно нехарактерное для нее отчаяние.

Комнату заполнил дым, каждый вдох теперь давался мне с трудом. Я попыталась вернуться в комнату к маме, вырваться с Того Света, но у меня никак не получалось.

А потом голос Аллегры стал приглушенным и далеким, словно доносился из-под ватного одеяла.

– Потеряюсь…

– Аллегра… ты чего… погоди, – с трудом выдавила из себя я, но ничего не услышала в ответ. Только глухая, вязкая тишина, только всполохи пламени, которые давно поглотили и клетку, и Павлика, и пожирают теперь последние остатки живого воздуха. – Аллегра, ты где? А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо, – тихонько напела я, подражая моей радости.

В плотном мареве, заполнившем комнату, я уловила запах, столь же неожиданно приятный, сколь и чуждый всему, что происходило вокруг. Аромат принес с собой радость, словно в толпе чужих людей я встретила старого доброго друга. Корица – так пахнут у мамы яблочный штрудель и вишневый пирог.

Раздался знакомый смешок, и мгновение спустя я ощутила на лице дыхание. Подул ветер, свежий весенний ветер – хулиганский, разноцветный, ветер, хранящий в себе сразу дождь и солнце. Языки пламени мгновенно погасли, дверца клетки распахнулась, в легкие ворвался прохладный воздух, а по груди у меня разлилась теплая боль. Эта боль рождала во мне странное удовлетворение, будто только ее я и ждала всю жизнь.

Мои ладони потеплели, я увидела Павлика и потянулась к нему, но клетка рассыпалась, и передо мной снова возникло окно, за которым ухмылялись три очень довольные физиономии. Я судорожно вдохнула, будто вынырнула на поверхность, рывком опустила жалюзи, бросилась в комнату, задвинула шторы и плюхнулась в кресло. Сердце колотилось как бешеное. Мама хмурилась и все еще сжимала в ладонях кулон.

– Это хулиганство. Я полицию вызову, – выпалила я, отдышавшись, хотя знала, что полиция нам тут не поможет.

Сумасшествие какое-то. Какая дикая, нелепая и вместе с тем достоверная, на первый взгляд, фантазия! Деталь к детали, каждая на своем месте, мастерская подделка, ловко подсунутая фальшивка.

«Ерунда, мы справимся. Обойдемся и без этого», – заявила Аллегра.

«Без чего, радость моя?» – мысленно спросила я.

«Мы с тобой кое-что потеряли. Кое-что очень радостное».

– Господи, Инга, как страшно было на тебя смотреть. – Мама нервно теребила в руке цепочку от кругляшка. – Что там было? Что ты увидела в той открытке?

– Фальсификацию, – ответила я.

– Инга! Альбом! Проверь свой альбом!

Я притащила из прихожей сумку и вывалила на стол ее содержимое. Есть вещи, с которыми скрапбукер никогда не расстается. В первую очередь, это ножницы – тяжелые, старинные, с бронзовыми ручками и украшениями в виде крохотных бабочек. Без таких не сделать ни одной открытки. А я еще повсюду таскаю за собой свой альбом. Это уже паранойя, но ничего не могу с собой поделать. Я специально выпросила у дяди Саши небольшую, компактную обложку, хотя он и ворчал, что так не полагается.

Едва я взяла в руки альбом, как сразу почувствовала знакомый запах. Новенькая пластиковая обложка парадоксальным образом пахла старой, пыльной бумагой. Я раскрыла его на последней странице, которую сделала на прошлой неделе.

– Кристофоро Коломбо! – вырвалось у меня.

Страничка выглядела так, словно ее жестоко измяли, а потом расправили обратно. Картон сморщился, машинные строчки оборваны, штампы расплылись, бумажная лента наполовину оторвана. Белая когда-то подложка посерела, словно ее много раз брали грязными пальцами.

«А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо, – пропела Аллегра. – Да, мы кое-что потеряли, но мы справимся, потому что мы – самые радостные в мире штучки!»

Я посмотрела на мамин альбом, и сердце болезненно сжалось – он вот-вот превратится в труху. Конечно, до самой радостной в мире штучки мне далеко, как муравью – до луны, но всерьез огорчиться я не могу, это правда. Ведь мама когда-нибудь сделает новый альбом, не хуже прежнего.

– Оно так все и началось, да? – спросила я у мамы. – Они показали тебе эту открытку с птицами?

– Я не помню никакой открытки, – покачала головой мама.

Мы синхронно, не сговариваясь, потрепали себя за кончик уха. В этой задачке у меня что-то не сходилось. Я осторожно отодвинула шторку и краем глаза выглянула за окно. В летних сумерках отчетливо разглядела на той стороне двора две знакомые фигуры – одну высокую и лохматую, другую пониже, с коротким ежиком волос. Чучундры в халатах посматривали то на окно, то на карточки у себя в руках. Третья куда-то исчезла.

Похоже, и у меня есть все шансы скоро увидеть своего хранителя на открытке. Вообще-то я бы не прочь от него избавиться, но забыть заодно полжизни, как мама?

– Они у меня допрыгаются. – Я схватила скалку и кинулась к двери.

– Инга! С ума сошла! Это опасно, и толку не будет! Пожалуйста! – Мама попыталась преградить мне дорогу, но куда там.

– Прятаться, что ли, от них? Вот еще! – Я сунула ноги в туфли.

– Инга, ты сейчас можешь потерять связь с потоком, – спокойно сказала она. – Вот прямо сейчас.

– Что? – Я остановилась как вкопанная. – Ты уверена в этом?

– Посмотри! – Она потрясла у меня перед носом разворотом моего альбома. – Видишь, еще одна страница меняется?

Никогда не думала, что это так больно: смотреть, как рассыпается в прах твоя работа. Мне пришлось приложить поистине героические усилия, чтобы стать v.s. скрапбукером. Меньше всего на свете я хотела бы расстаться с миром, который обрела с таким трудом, и лишиться своей новой, горячо любимой специальности. Не могла я позволить каким-то серым личностям отобрать у меня все это! «Мы не позволим», – радостно подхватила Аллегра.

Я верила маме, верила ее огромному скрапбукерскому опыту, верила чутью, которого у меня не было. Поэтому задала только один вопрос:

– Что ты предлагаешь?

– Они тебя зацепили. Тебе надо исчезнуть прямо сейчас, чтобы они потеряли всякую связь с тобой. По-другому процесс не остановить. И ждать больше нельзя, – сказала мама тем тоном, каким в детстве отправляла меня в постель, и я поняла, что спорить бесполезно.

– Ты тут справишься одна?

Она надела на шею кулон.

– У нас с тобой нет других вариантов.

«Мы исчезнем, мы исчезнем. Самый радостный варрюант, это точно!», – подхватила Аллегра. Как ни странно, мне сразу стало легче, будто кто-то очень важный и серьезный разрешил мне оставить маму одну.

Дальше я помню все урывками. Как я целовала кошачьи морды, как мама совала в мою сумочку вещи и поспешно что-то объясняла, как она задергивала шторы и доставала из тайника свою знаменитую открытку с каруселью. Последнее, что я запомнила, – теплые мамины руки на своих плечах. Как ни силилась потом, не могла вспомнить выражение ее лица. Только тепло, которое втекало в мои плечи, и радостный мячик, который вопреки всякому моему желанию перекатывался в животе в предвкушении приключения. Потом я помню знакомое головокружение, десять секунд подкатывающей к горлу тошноты и родное ощущение потока. Пахло чем-то смутно знакомым.

Когда я открыла глаза, на улице давно стемнело. Отозвалась в груди смутно знакомая, приятная боль – и тут же стихла. Я полулежала в кресле с сумочкой на коленях в незнакомой комнате с высокими потолками. Голова трещала, словно меня огрели по затылку. В ушах звенело.

В окна сквозь занавеску проникал слабый свет фонаря и окон соседнего дома. Я с трудом приподнялась и огляделась. Почти все пространство комнаты занимал рояль, по углам стояли большие колонки, а у дальней стены на разложенном диване похрапывал какой-то человек. Что-то едва не выскользнуло у меня из рук, но я успела его подхватить – это был мой альбом.

Я тихонько сняла туфли и на цыпочках подкралась к окну. При свете фонаря я долго разглядывала страницу альбома, водила по ней пальцами. Она выглядела так же, как и сразу после создания – гладкий картон, ровные строчки, целая белая ленточка. Можно подумать, что испорченная страница мне приснилась. Убедившись, что альбом в порядке, я выглянула на улицу и увидела унылый, мало чем примечательный двор: трех-четырехэтажные домики, растрескавшаяся штукатурка в подтеках, покосившиеся сараюхи, кривой асфальт и утопленные в землю окна цокольных этажей. Даже навскидку я могла вспомнить не меньше пяти районов в разных частях города, где из окон мог бы открываться подобный вид.

Но почему именно здесь? Мама сказала, что карусель сама подберет для меня самое безопасное место. Я никак не ожидала, что таким местом окажется обычная квартира, да еще чужая. И куда мне теперь спрятаться до утра, пока этот человек не уйдет на работу? И потом, может быть, здесь живет кто-то еще.

Глаза потихоньку привыкали к темноте. В комнате пахло, как в старых домах или музеях, – вековой сыростью и обветшавшей историей. А звенело вовсе не в ушах, это от сквозняка тихонько качались под потолком поблескивающие трубочки – «музыка ветра». Ох, не люблю я весь этот фэн-шуй! «Красотутень, и звучит мелодичненько», – пропела Аллегра.

Я хотела выглянуть в коридор, но в потемках споткнулась о какой-то провод и упала на пол со страшным грохотом. Вдобавок к этому на мою многострадальную голову что-то обрушилось сверху.

Пока я поднималась и ощупывала конечности, человек в постели застонал, потом щелкнул выключатель, и в свете красного абажура на меня уставилась сонная физиономия незнакомого мужчины.

– Добрый вечер, – сказала я самым вежливым и дружелюбным тоном, на какой только была способна. – Ничего, если я здесь поживу немного?