Об этой особенности регенерации демонов Часовщик знал, и он, и его служки были готовы к тому, чтобы сменить воду три-четыре раза, прежде чем регенерация их нового господина насытится, но Ювелир был слишком осторожен. Он не позволял себе взять лишнего, даже если это касалось тепла, не позволял даже на несколько часов, даже на руках брата потерять внимание к происходящему.

Ювелир не доверял Часовщику. Он знал, что идёт война.

Часовщику подали чашу с насыщенным ликровым молоком, он хотел сразу же передать её брату, но тот не потянулся к пище и даже не посмотрел в её сторону. Говорящий с Сотворителем осторожно поставил чашу на борт ванны, чтобы его брат мог взять, когда захочет сам. Осторожность Ювелира всё больше пугала его.

– Почему Конструктору стало темно? – вкрадчиво поинтересовался Часовщик, убрав брату волосы от лица и чуть отстранившись, когда тот пристально посмотрел на него голодной бирюзой сияющих лихорадочным огнём глаз.

– Я убил его жену и новорождённую дочь. Вырвал им сердца.

– Почему?

Часовщик понимал, что действие, похожее на ритуальное убийство того фанатика в Святилище, Ювелир совершил не впервые. По состоянию тела его брата Часовщик, как по открытой книге, читал страх тех, кто делал с ним всё это. Он читал их страх, их беспомощность перед судьбой и миром, их попытку получить контроль над событиями. И трагическую невозможность добиться всего этого: механоиды не властны над жизнью и смертью, над волей Сотворителя и наступающим Врагом.

Но они хотят получить эту власть, и страх беспомощности толкает их на абсурдные и ужасные вещи. Этим объясняется покушение на Часовщика, грозившее смертью всему миру, этим объясняются истязания Ювелира.

– Я не знаю почему, – медленно произнёс Ювелир, и впервые за это время его взгляд окрасился внутренним вниманием, интересом, отвлёкшись от полубессознательного противостояния слабости. – Я хочу это выяснить. От этого зависит ближайший Шаг.

– Значит, с тобой это сделал не лично наш брат, а его Род? Тебя наказывали?

Ювелир улыбнулся, показав провалы на месте выдранных с корнем клыков:

– Лечили.

– От чего?

– Зла.

– Ты хочешь мести за себя? Они могут заплатить кровью за каждый порез на твоей коже.

Ювелир, явно уже не способный даже приподнять голову, прислонился лбом к прогретому борту ванны. Он снова предупреждающе, глухо зарычал, и Часовщик, почувствовав, как по задней стороне шеи у него пробежал холодок, напоминающий о первых днях этого мира, ещё до его Зари, понял интонацию брата безошибочно: он требовал, чтобы Часовщик перестал отвлекать его и мешать размышлениям о чём-то до самого основания мира, до самой возможности его спасения, важном. Потому что время уходило. Часовщик послушался.

Говорящий с Сотворителем посмотрел на спину Ювелира, изрытую сеткой шрамов, налепленных один поверх другого на коже, провалившейся между выпирающими рёбрами.

Внимательным глазом он отметил, что голод пронизал тело его брата настолько, что нижняя рубцовая ткань уже не поддерживалась, шрамы расползались, и раны начинали открываться заново.

Демон поднял было мягкое полотенце, чтобы убрать немного грязи с кожи брата, но испугался причинить лишнюю боль и опустил руку. Времени, чтобы пробыть с братом достаточно для того, чтобы он хотя бы немного пришёл в себя или убедился, что общее состояние его не несёт угрозы для жизни, Часовщик, к своему сожалению, не имел.

Впрочем, уже сейчас было ясно, что в ближайшие несколько дней Ювелир не встанет на ноги, а за такой значительный период великий демон, первый после бога, конечно, сможет узнать, какие именно механизмы мира привели Ювелира сюда, и чего действительно он хочет от Часовщика и Храма, и, самое важное, какая у него власть, чтобы это потребовать. А сейчас Часовщик должен как можно быстрее вернуться в Святилище.

Действуя аккуратно, он приласкал брата по волосам, зарывшись в них лицом, и тихо, так, чтобы никто, кроме чуткого на слух Ювелира, не расслышал, произнёс:

– Я вижу Тебя. Вижу Твоё Предназначение Сотворителю, вижу Твою доброту ко Мне, когда я предал Тебя, и нарушил договор с Тобой, и обрёк Тебя на то, чего Ты для себя не выбирал, а Ты пришёл ко Мне, когда никто другой не смог защитить, и спас Мою жизнь, и дал Мне право дальше служить нашему Господу. Ты ни в чём не будешь нуждаться под Моей рукой.

Часовщик поднялся, передав брата в руки подоспевшему врачу и собственной личной прислуге, отобранной тщательно и заслуживавшей необходимой толики доверия.

Глава его личной службы приблизилась к демону и, аккуратно преклонив перед ним механические, словно выточенные волной из камня, колени, спросила низким, певучим голосом:

– Научи нас заботиться о нашем новом господине, чтобы не причинить ему боли, но унять его скорби и вернуть радость ему.

– Вы не должны касаться его тела без того, чтобы он разрешил. Приносите еду и чистую воду для питья, но оставляйте поодаль, чтобы подать, когда он скажет. Следуйте его словам в точности. Если вам покажется в них двусмысленность – уточняйте. Но никогда не поступайте так, как кажется правильным вам, в нарушение его слов.

– Но что станет, если наш новый господин крепко уснёт и мы должны будем дать ему лекарство или пищу, чтобы защитить его жизнь перед тьмой смерти?

– Позовите меня, – Часовщик ещё раз внимательно посмотрел на брата, вдохнул густой, душный, темнеющий воздух первой великой ночи и коснулся высокого, перехваченного ободом из вырезанных из плотной ткани шестерёнок лба служки в жесте благословения. – Эта ночь будет трудной, но светлой. Не солнцем, но светом Сотворителя, вечным сиянием Его истины.

Повернувшись спиной, Часовщик выждал секунду, внимательно слушая, как служка поднимается с пола, как у Ювелира просят разрешения обработать раны. После демон вернулся в личные комнаты. В спальне, миновав которую выйти в коридор было нельзя, его ожидала Зима.

Она, словно не забыв о возможности новых нападений, открыла ставни на одну из террас, и оттуда лился полный запаха костров и айнноры¹, щедро бросаемой в честь движения мира вперёд в пламя механоидами, не сумевшими получить право попасть в Храм и праздновавшими последнее солнце под открытым небом.

Тонкий силуэт демонессы, серебряная кожа, белые волосы, забранные в хвост на затылке и убранное по краю серебряной же лентой полупрозрачное, тонкое одеяние составляли вместе некую аллегорию ускользающего счастья, смертного мира. Слишком великой для Часовщика награды.

Зима сразу же обернулась на мужа. И как только она это сделала, это особенное переживание хрупкости рассеялось. Зима никогда не была хрупкой. В действительности она была из тех, кто собирал собственными руками этот мир. И Часовщику всё чаще казалось, что мир, по какой-то непонятной, скрытой ещё от него причине, не может ей этого простить. Что она слишком глубоко проникла в него белыми, как первый, робкий снег, волосами.

Он остановился в дверях, сложив в почтительном жесте руки, показывая, насколько дорожит тем, что Зима пришла сюда, а не осталась на празднестве внизу.

Всё ещё оставаясь мыслями на возвращении Ювелира, Часовщик осознал, обдумал, насколько вероятно то, что из-за брата он лишится Зимы. Он осознал жену и всё то внимание механоидов, которое было на ней сосредоточено, как ту же самую ржавчину, разъедавшую, как ему всё больше казалось, социум мира. Он увидел ясно, словно бы Сотворитель ему открыл, какую именно деталь пытается уничтожить это пагубное окисление.

Произнося искренние, не трогавшие его слова, благословлявшие его спасение от покушения, Зима подошла ближе. Он протянул руку к супруге, коснулся кончиками пальцев её лба, переносицы, губ.

– Вы слишком любите этот мир, – произнёс он медленно, не надеясь на то, что Зима правильно его поймёт, потому что мысль, только что поразившая его, показалась бы демонессе абсурдной.

И еретикам там, внизу, к суду над которыми он должен как можно скорее вернуться, эта мысль показалась бы абсурдной, хотя полностью и ясно объясняла все их не имеющие другого смысла действия: посягать на жизнь Часовщика – это всё равно что покушаться на жизнь самого мира, потому что никто, кроме Часовщика, не сможет благословить Машины Творения. И если убить Часовщика, те не смогут включиться перед Хаосом. Мир погибнет.

– Узнав, что ваш брат вернулся, я испытала страх за вас, – честно призналась Зима. – Не думаете ли вы, что он – не что иное, как призрак из мира, который рассеялся словно дым с первыми лучами Зари? Не думаете ли вы, что он сам рассеется туманом на ваших руках, когда уйдёт тучная ночь?

Часовщик вспомнил эти лучи. Кроваво-алое полотно впервые заходящего солнца, впервые укрывающее небо, словно саваном. Солнце уходило тогда из сакра Храма в сакр мира. И их хрупкое, но искреннее братство истончалось и исчезало навсегда вместе со светом последнего Длинного Дня.

Он вскинул взгляд в раскрытое окно, за которым дрожала подсвечиваемая кострами внизу темнота. Сегодня солнце скрылось от Храма в последний раз. Это было так… механически. Заставляло чувствовать мир таким одушевлённым, так походящим на машину.

– Он мой возлюбленный брат, – мягко прошептал Часовщик, пригладив супругу по плечам, но она отозвалась сразу же:

– Это не так. Ваш возлюбленный брат умер. И вы подпустили эту ржавчину, ересь, к себе настолько близко, потому что надеялись тайно, что сегодня кинжал войдёт в вашу плоть, и отстежное лезвие останется внутри, и вы умрёте в последний день солнца на ступенях, между Храмом и Святилищем. И тогда бы ваш брат, ваш возлюбленный брат, Всадник Хаоса бы пришёл. И взял себе мир, который вы приготовили для него. И, – Зима коснулась его волос, проведя по виску длинными пальцами с серебряной кожей, – он сделал бы этот мир счастливым.

– Да, – согласился Часовщик, вспоминая тот холод, который почувствовал, когда понял, что его несостоявшийся убийца мёртв, – да. Но Всадник не вернулся, он не вернётся. Как никогда не вернётся Длань. И ты должна служить моему живому, вернувшемуся из небытия брату, который не предал и не оставил меня в нужде. И ушедшая Длань, и погибший Всадник были братом и сестрой и Ювелиру тоже, и он имеет право взыскать с меня за их судьбу. И я надеюсь, что не поступит так, как Конструктор, отказавшийся от мести, но не сумевший простить. Пусть Ювелир скажет мне всё в лицо, пусть он потребует…

– Если он мне скажет об этом, – вкрадчиво произнесла Зима, касаясь лица мужа в жесте крайнего супружеского уважения, – я отвечу, что должен он припасть на колени перед вами и поцеловать пол между ваших сандалий, потому что вы решились созиждеть этот мир и приняли на себя всякий грех и всё, за что можно порицать, а больше никто не посмел.

Она вынула из складок одежды кинжал в филигранных серебряных ножнах и вложила его в руки Часовщику:

– Каждое слово от Вас, произнесённое Вашему брату, каждое откровение ему и каждый Ваш грех, деяния вынужденные, но не красивые, деяния праведные, но не понятые современниками – всё это точило кинжал, который он носит у сердца, чтобы вонзить его Вам в грудь. Он знает, как убить вас словом или взглядом. Умоляю, держите под рукой оружие, чтобы ответить ему или подарить в знак верности, если он так и не воспользуется своим.

– Мне нужно возвращаться в Святилище, – ответил Часовщик коротко.

Он взял кинжал, отнял он от себя руки жены, отдавая этим знак прощания.

– Там собрались самые ярые из зачинщиков сговора против меня. Я должен пресечь ересь сегодня. Забрать её двигатель, и тогда остальные механизмы её остановятся сами.

– Вы позволили еретикам войти в Святилище? Наделили их правом считать свой Род от себя? Подняли их до себя, чтобы…

– Чтобы их смерть или раскаяние имели значение. Тот, кто убивает тех, кто ниже себя, лишён доблести. Тот, кто убивает тех, кто ниже себя, поступает бессмысленно. Ни для чего. Лишь один Род из тех, кто вошёл в Святилище, не пресечётся. И однажды он раскинет над собою золотые кроны.

Зима попыталась проникнуть взглядом за его глаза, понять, каким образом он может видеть, насколько далеко и какая часть из всех его пророчеств – голос бога, а какая – холодный расчёт, основанный на всём, что он когда-либо видел и слышал, что понимал и что складывал внутрь той огромной работающей Машины Жизни, в виде которой он представлял для себя мир.

Но как бы пристально Зима ни вглядывалась в его серую, буквально светящуюся пониманием и добротой радужку, ответа она не нашла. И потому коснулась губами его пальцев в жесте прощальной нежности.

– Твой возлюбленный брат вернётся, – сказала как напутствие мужу, – однажды он вернётся, и я клянусь, что дам ему всё, что он только захочет. И буду любить его. И буду целовать его перстни и браслеты за то, что он есть у тебя.

С этим они простились, и демонесса проводила мужа долгим, внимательным взглядом.

Зима никогда не задавала Часовщику множество мучавших её вопросов о мире до его Зари: любил ли он Длань, с которой взошёл на ложе и которая от него понесла первых из механоидов? Любил ли её кто-то ещё из братьев? Может быть, Ювелир? Было ли между ними соперничество? И всходил ли на ложе, кроме Часовщика с Дланью, кто-то ещё? Чьих детей не уберегла Зима?

Это всё касалось очень давних, очень тёмных и всё менее важных событий по сравнению с настоящим, наращивающим силы и год от года растущим миром: с новыми городами, с новыми рудниками, с трещиной между Часовщиком и Конструктором, которая сейчас выразилась в их поочерёдном стремлении взять под свою руку Ювелира, который казался демонессе не более чем трофеем и был к тому же совершенно неинтересен ей.

Часовщик же, в сопровождении двух вооружённых воинов, вернулся в Святилище, уже покинутое народом, где осталась только его личная стража, и посмотрел в глаза поставленным на колени заговорщикам.

Всего в Святилище, за закрытые двери, под мраморный лик Сотворителя, привели троих. Они пробыли здесь недолго, за то время, пока Говорящий с Сотворителем провёл с братом и женой: прошла часть Свидетельства Шага, епископ, принявший служение от Часовщика, получил инструкции о том, кто приглашён в Святилище, он назвал их имена, и трое еретиков вошли.

Каждый раз те, кого Часовщик приглашает к себе, для того чтобы уничтожить, реагируют на такое приглашение непредсказуемо: кто-то понимает всё сразу, другие почти половину разговора думают, что всё для них обернётся только к лучшему, а третьи впадают в странное пограничное состояние, словно бы одна часть их сознания ясно осознаёт положение, но не даёт понять этого второй.

Эти трое, кажется, были из тех, кто понял, что их растерзают, не сразу. Они стояли перед Алтарём в богатых одеждах до пола, расшитых и золотом, и серебром, и алой нитью. Головы их были покрыты яркими платками из толстой рифлёной ткани, а глаза подведены чёрной тушью.

Все трое – мужчины. Все трое выдали себя взглядами во время покушения, но сейчас друг на друга они не смотрели, и в голову демона закралась мысль, что они не были знакомы между собой. Они не знали, что принадлежат к одной ереси, но все трое знали о планах.

Обдумав, он быстро назвал четвёртое имя, и в зал вошёл ещё один высокий, крепкий, хорошо сложенный мужчина с высокомерным взглядом и твёрдой походкой. На него трое остальных оглянулись. И когда они это сделали, все четверо поняли всё.

Двери Святилища закрыли в ту же секунду, и один из призванных, самый высокий и самый ухоженный из всех мужчина, первым бросился в ноги Часовщику, сорвав с головы свой красивый платок в знак горя о собственных грехах и траура по ним, и поцеловал пол под ногами демона:

– Я раскаиваюсь! Я раскаиваюсь, – закричал он, пытаясь заплакать, но слёзы от отчаяния и страха за собственную жизнь к нему не приходили, и тогда он поднялся на колени и разорвал одежды на своей груди.

Лица остальных троих исказила гримаса отвращения его трусостью.