Свидетельства Гилберта Пикеринга

В пятницу, в канун дня Св. Валентина, 13 февраля, на 32-м году правления Ее Величества [1590 г.], Гилберт Пикеринг из Тичмершской рощи^[11] в графстве Нортгемптон, эсквайр, дядя упомянутых детей^[12], прослышав, как они престранно мучились и страдали, отправился в Варбойс, чтобы повидаться, навестить их, а также успокоить их родителей. По прибытии он обнаружил всех в прекрасном самочувствии, как и должно быть детям. Спустя полчаса названному господину Пикерингу сообщили, что мисс Эндли, господин Виттл из Сент-Айвс с другими отправились в дом мамаши Сэмуэл, чтобы уговорить ее зайти повидаться и навестить упомянутых детей. Однако, поскольку они оставались там слишком долго, названному господину Пикерингу показалось, что убедить ее не получается, хотя мамаша Сэмуэл часто заверяла, что поспешит к детям, как только их родители пошлют за ней, глубокие воды пройдет и лучшую кровь отдаст, чтобы им стало лучше. Теперь было похоже, что ее мнение изменилось. Причиной этого, можно предположить, были слова детей, которые, как говорилось ранее, во время припадков кричали, что она их околдовала. Также она опасалась, что ее, как принято в таких случаях, поцарапают, хотя ничего подобного тогда не планировалось, поскольку оба родителя и упомянутый господин Пикеринг полагались на мнение добрых богословов о незаконности таких действий^[13].

Так упомянутый господин Пикеринг отправился в дом мамаши Сэмуэл, чтобы увидеться с ней и убедить ее, что если она стала причиной детского беспокойства, то могла бы все исправить. В том доме он застал вышеупомянутых господина Виттла, мисс Эндли и других, которые уговаривали старуху посетить детей, но та очень громко и резко отказалась. Тогда упомянутый господин Пикеринг сказал мамаше Сэмуэл, что ему поручено доставить ее, и если она не пойдет с ним по собственной воле, то он заставит и принудит ее, хочет она того или нет. Так он и поступил, прихватив еще ее дочь Агнес Сэмуэл и некую Сесилию Бёрдер, которых также подозревали в колдовстве или, по крайней мере, в сговоре с мамашей Сэмуэл.

Когда они следовали к упомянутому дому господина Трокмортона, господин Виттл, госпожа Эндли и остальные шли впереди, перед мамашей Сэмуэл, Агнес Сэмуэл и упомянутой Сесилией Бёрдер, а господин Пикеринг за ними.

Упомянутый господин Пикеринг подозревал, что старая мамаша Сэмуэл захочет переговорить со своей дочерью Агнес, но он следовал за ними так близко, что перемолвиться они не могли. Когда подошли к дверям дома господина Трокмортона, мамаша Сэмуэл вежливо предложила господину Пикерингу пройти первым, но тот отказался. Она хотела при входе в дом (или потом, или около того) улучить момент для разговора с дочерью. Мамаша Сэмуэл склонила голову как можно ближе к голове дочери и сказала следующие слова: «Я заклинаю тебя, не признавайся ни в чем». Поскольку господин Пикеринг, находясь за ними, ожидал этого, то при произнесении слов вытянул голову так, что все слышал, и немедленно сказал старой мамаше Сэмуэл: «Греховная бабенка! Ты приказала дочери ни в чем не признаваться?!» «Нет! Не так! – ответила та. – Я поручила ей поторопиться домой готовить ужин отцу».

Пока они пререкались, господин Виттл, мисс Эндли и другие вошли в дом. Трое из сестер были тогда в холле у очага и в отличном самочувствии, но только в холл вошла мамаша Сэмуэл, они тут же упали на пол в престранных муках, так что если бы им позволили лежать дольше, они прыгали бы и скакали, подобно только выловленным щурятам. Будто у акробатов, их животы вздымались, когда головы и пятки еще касались земли. Руки выбрасывались в стороны, когда головы с пятками продолжали тянуться далее и смыкались. Происходящее сопровождалось очень странными громкими стонами к великому горю присутствующих.

Господин Виттл почти сразу подхватил одну из упавших девочек, Джейн Трокмортон, и отнес во внутреннюю комнату, уложив на кровать, но, будучи подобен сильнейшим людям в нынешней Англии, не мог ее, едва достигшую девяти лет от роду, там удержать. Живот ребенка вздымался с такой силой и так высоко, будто у беременной, готовой разродиться. Плотностью он был подобен только испеченному огромному хлебу. И, подобно ему, сотни раз на протяжении часа поднимался и опускался. Ее глаза были закрыты, будто у слепой, а руки раскинуты в стороны столь сильно и неколебимо, что человеческой силой невозможно было свести их к телу. В это время в комнату, где находился упомянутый ребенок, вошел господин Пикеринг и остановился у дальней стороны кровати так, чтобы видеть состояние девочки. В то же мгновение она протянула правую руку к тому месту, где находился упомянутый господин Пикеринг, и начала царапать поверхность кровати, очень часто приговаривая: «О, так я ее! О, так я ее!» Господин Пикеринг сильно удивился тому, на что намекали эти слова. И хотя упомянутый господин Гилберт Пикеринг придерживался мнения, что царапанье буквально ничего не значит, он подложил под руку ребенка свою, когда тот это приговаривал. Но девочка, почувствовав, не тронула ее, но, отстранив, продолжила царапать кровать. При этом ее лицо было повернуто в противоположную от упомянутого господина Пикеринга сторону, глаза закрыты, а живот, из опасения, что у нее может надломиться спина, удерживал господин Виттл, навалившись на нее всем своим телом и весом.

Таким образом, обстоятельства, указанные действиями ребенка или, скорее, Духом в нем, выявили некий секрет, через который ведьмы могут быть определенными средствами или приметами выявлены и опознаны. Упомянутый господин Пикеринг отправился в холл, взял за руку мамашу Сэмуэл, которая пошла так же охотно, как медведь к столбу^[14], и отвел ее к дальней стороне кровати ребенка, который, лежа, ногтями царапал поверхность своего ложа, приговаривая: «О, так я ее!» Затем упомянутый господин Пикеринг очень вежливо (так, чтобы ребенок не мог слышать) попросил мамашу Сэмуэл подложить руку к руке ребенка. Но та не захотела. Тогда упомянутый господин Пикеринг, примера ради, положил свою руку к руке ребенка, и так же немедленно поступили мисс Эндли и другие, но ребенок едва прикоснулся к ним и, тем более, никого не поцарапал. Затем упомянутый господин Пикеринг без какого-либо злого умысла к этой женщине, предвзятости, или веры в царапанье (просто чтобы проверить этим испытанием то, к чему клонили слова ребенка) взял руку мамаши Сэмуэл и подсунул ее к руке ребенка, который сразу почувствовал что-то не то. Девочка немедленно оцарапала ее с исключительной страстью: ее ногти проделали борозды с такой силой и невероятным желанием, будто это была месть.

Когда ребенок так царапался, упомянутый господин Пикеринг прикрыл руку мамаши Сэмуэл своей, проверяя, что же будет делать ребенок в такой необычной ситуации. Но ребенок не оцарапал его руки и, прощупывая кровать туда-сюда, пропускал ее, но если каким-то образом доставал или хотя бы одним пальцем касался руки мамаши Сэмуэл, то царапал только ее и ничего другого. Еще иногда, когда упомянутый господин Пикеринг рукой накрывал руку мамаши Сэмуэл, названный ребенок просовывал один из пальцев между пальцами упомянутого господина Пикеринга и царапал руку мамаши Сэмуэл лишь им одним, причем остальные пальцы неподвижно лежали на руке упомянутого господина Пикеринга. И в этой напасти, если в какой-то момент рука мамаши Сэмуэл была скрыта или отнята от девочки, она начинала плакать и выказывать несомненные признаки неудовольствия, как будто была проявлена некая большая неучтивость.

Следует отметить с совершенно определенной точностью, поскольку такие свидетельские показания дал упомянутый господин Пикеринг на Выездном суде^[15] в Хантингдоне, что глаза ребенка были закрыты, так что он никого не мог видеть, что было обычным для тех припадков. И хотя в таком положении она имела возможность смотреть, но и голова, и шея девочки были повернуты назад, к груди господина Виттла, который накрывал (как говорилось ранее) своим телом ее голову, лицо и все тело так плотно, что ребенку было невозможно увидеть тех, кто стоял с другой стороны кровати.

Совершив все это, упомянутый господин Пикеринг отправился оттуда в соседнюю комнату, где одна женщина держала другого ребенка, который, когда упомянутый господин Пикеринг проходил, царапал передник той женщины, в котором его держали, приговаривая: «О, так я ее! О, так я ее!» Затем упомянутый господин Пикеринг прошел в холл и отвел Сесилию Бердер к указанному ребенку, и, коротко говоря, поступил с ней так же, как с мамашей Сэмуэл и первым из детей. И так же, как первый ребенок с мамашей Сэмуэл, так в точности произошло у второго с Сесилией Бёрдер^[16].

Кроме того, в холле находился третий ребенок, который говорил то же самое, но отец этих детей и господин доктор Дорингтон, священник этого прихода^[17], вошли тогда в дом и не позволили что-либо предпринять, почему случай с третьим ребенком не был доказан.

Тем вечером после ужина дети чувствовали себя хорошо, и в связи с их припадками господин доктор Дорингтон предложил прочитать несколько молитв перед тем, как всем разойтись, а потому все присутствующие опустились на колени. Доктор Дорингтон начал молиться, но только он произнес первое слово, в тот же момент со всеми детьми случился припадок с ужасным визгом и странным чиханием. Они мучились так странно, будто их должно было разорвать на части, что вынудило доктора Дорингтона остановиться посредине молитвы и сказать такие слова, что мы лучше проследуем дальше. Но как только он остановился и его дыхание унесло молитву, то дети стихли (хотя все еще были в припадках). А затем, когда он начинал молиться снова, то и дети или, скорее, злой Дух в них, вынуждены были терзаться опять. И это происходило постоянно во время молитвословия: когда он делал паузу в какой-то молитве, то и дети затихали; когда он начинал молиться, то и они начинали визжать; когда он заканчивал, и они заканчивали.

На следующий день, когда был день св. Валентина, упомянутый господин Пикеринг забрал в свой дом в вышеупомянутой Тичмершской роще одного из упомянутых детей, а именно Элизабет Трокмортон, которая находилась в припадке, но пока ехала верхом из города Варбойс, чувствовала себя хорошо, и так было, пока она не вошла в упомянутый дом господина Пикеринга. Только она вошла, как у нее случился приступ. Внезапно она стала задыхаться и лишилась речи. Только это случилось, она откинулась назад, все ее спинные суставы вытянулись, будто сомкнувшись, вытолкнув живот так сильно, что никто, даже самый крепкий и тяжелый, не мог согнуть ее обратно. Конечности у нее тряслись, а часто и голова, вытягиваясь очень высоко. Но особенно тряслись ее руки, подобно тем, кто барахтается в борьбе между жизнью и смертью. Она онемела, оглохла и ослепла. Ее глаза были закрыты. Тогда это продолжалось не более четверти часа. Задыхаясь, она пришла в себя, протерев глаза, будто все было лишь сон.

Порой, впадая в припадок, она лишалась только слуха, но могла говорить, или, вернее (как мы полагаем), Дух в ней мог говорить, хотя и совершенно бессвязно. Или она могла видеть, но с некоторым мерцанием, хотя на вид казалось, что она вообще ослепла. Временами она только слышала, но не каждого, а лишь тех, кто ей нравился и кого она выделяла из остальных. В другой раз она только видела и столь же ясно, как и любой другой, но не слышала и ничего не говорила. Ее зубы оставались на месте, но иногда, хорошо видя и слыша, она была не в силах вымолвить слово. Впрочем, она наслаждалась игрой. Для игры в карты она выбирала кого-то только одного, не слушая, не видя или не разговаривая ни с кем другим, а очнувшись, ничего не помнила, что делала, слышала или говорила, утверждая, что это был не недуг, но просто сон.

До вечера она чувствовала себя хорошо, но перед ужином, во время благодарения, болезнь досаждала ей очень странно, прихватывая в начале молитвы и удерживая не дольше, чем произносили молитву. За столом она сидела вполне здоровой, но только подняла нож, как ее отбросило назад. Когда ее забрали из-за стола, она чувствовала себя хорошо вплоть до молитвы благодарения, во время которой, но не дольше, исключительно неистово мучилась. Позднее она была очень спокойна и тиха вплоть до призыва к молитве, во время произнесения которой все время казалось, будто ее рвет на куски, с таким визгом, криками и ужасным чиханием, что пугались все присутствующие. Только молебен заканчивался, она стихала, хотя все еще оставалась в припадке.

Тогда господин Пикеринг и другие, ознакомившись с этими симптомами, решили, что если кто-то перед ней читает Библию или какую-либо другую благочестивую книгу, то это вызывает неистовство до тех пор, пока читают. И поскольку это было очень странно, а потому сложно поверить, то кто-то взял Библию и прочитал первый стих первой главы [Евангелия от] Святого Иоанна^[18]. Слушая, она была будто безумной, но когда читающий делал паузу, успокаивалась. Когда он продолжал, ее мучило, а когда прерывался, мучения отступали. Такие перемены были подтверждены многократно.

Более того, при произнесении любого доброго слова, даже когда кто-то случайно в стороне упоминал имя Бога или молил Бога о благословении ее, или произносил любое слово, имеющее отношение к Богу и благочестию, в ней начиналось неистовство, будто она сама читала или молилась. Затем ее относили в кровать, где она все еще оставалась в припадке.

В субботу утром она спустилась в холл ко времени молитвы. Ее спросили, останется ли она на молебен или нет. Она ответила, что будет делать то же, что и все, а затем спросила, может ли она почитать, и сказала, что когда-то все знала, но теперь почти забыла. Тогда ее спросили, молилась ли она сегодня, на что она ответила, что ей не было позволено этого. А на вопрос, привычно ли для нее молиться дома, ответила, что не имеет на это достаточно времени. Тогда кто-то сказал ей, что если ей не позволено молиться или что-то подобное, что слышат уши, то она может молиться тайно, в сердце и душе. И начал разъяснять ей, что Бог воспринимает внутренние вздохи и стоны сердца ровно так же, как самые громкие крики из уст. Тут с ней внезапно случился припадок с мучениями более сильными и странными, чем когда-либо прежде. А когда ее унесли, то припадок продолжался и нарастал все время молитвы, хотя она слышать ее не могла. Неистовые ее крики, визг и непрерывное чихание неоднократно вынуждали прерывать молитву, что сильно впечатлило всех присутствовавших. Когда молитвословие закончили, она, со вздохом вытирая глаза, пришла в себя, став такой же, как и все, будто с ней ничего не происходило.