Алле Сергеевне было сорок пять, Юрику – двадцать пять. Они жили странно, как будто с другой планеты прибыли. На людях говорили мало, только смотрели друг на друга, и понимали все без слов. Почти никогда не участвовали в кухонных посиделках, которые устраивала Евдокия Дмитриевна, с пирогами и конфетами, с чаем глубоко за полночь. Все сидели, а они отказывались вежливо. Просто, им лучше всего было вдвоем, и они старались быть вдвоем. Иногда из-за плотно прикрытой двери в их комнату Даша слышала серебристый смех Аллы Сергеевны и смешной басок Юрки – видать, он что-то смешное рассказывал даме сердца.

С появлением в квартире Даши, Алла Сергеевна, по словам мудрой Евдохи, «погрустнела». Даша даже не сразу поняла, что Алла Сергеевна ревнует ее. А однажды она услышала, как Евдокия Дмитриевна тихонько говорит соседке:

– Да, не мучайся ты, Аллочка! Не похожа наша Даша на стерву…

Дашку как кипятком тогда ошпарило. Это что же такое-то? Алла Сергеевна своего Юрку к ней, что ли, приревновала?! Да он же… да старик ведь для нее!! Двадцать пять! А ей, Дашке, всего-то семнадцать! «Ну, дает эта Аллочка!» – подумала про себя Даша, а Юры стала сторониться.

Потом Алла Сергеевна поняла, что Дашка на ее сокровище не покушается, оттаяла, смотреть на Дарью как-то иначе стала.

Они очень дружно жили в этой своей питерской коммуналке. Даша быстро переняла у соседей их ленинградские привычки и говор, который отличался от ее северного, но не на много. О своем прошлом она почти ничего не рассказывала этим людям. Они хоть и стали близки, но не до такой степени, чтобы душу наизнанку выворачивать. Да и не к чему это было. Только раз, один-единственный, она открылась Евдокии Дмитриевне. Да и то в порыве, который, ну, никак сдержать не могла.

Была зима. Первая ее питерская зима. Снегу навалило тогда под самые окна первых этажей ее старого дома. Это потом зимы стали какими-то неестественно теплыми и бесснежными, а тогда все было нормально в природе, и Дашка радовалась, как в детстве. Она придумала оригинальный способ уборки этого снега. От лопаты, которая тянула ее к земле и оставляла занозы в ладошках, Дарья отказалась. Она лепила снеговиков. Мокрый ленинградский снег легко скатывался в большие и маленькие шары. Три шара друг на друге – один меньше другого, – и вот вам строгий страж на детской площадке. На голову – дырявое ведро с мусорки, угольки вместо глаз, а там, где нос – сломанная ветка от дерева. Да еще не пожалела красной гуаши из своих запасов – щеки и рты накрасила так – залюбуешься! К десяти часам утра, когда в жилконтору пришла начальница ее Клавдия Ивановна, на Дашкином участке стояло с десяток снеговиков. И снегу в окрестностях не было!

– Вот… это… Я подумала, какая разница, как снег будет лежать: в кучах или так?! – Дашка немного опасалась за свое рукоделие.

Но Клавдия Ивановна улыбнулась, и похвалила ее за смекалку.

А жильцы как были рады! Кинулись Дарье помогать: кто-то старый театральный редикюль повесил одному снеговику, кто-то вышедшие из моды деревянные бусы. И снежные «люди» зажили во дворе своей жизнью. А Дашка стала местной знаменитостью. О ней даже в газете написали, после чего во двор стали чуть не на экскурсию приходить.

В один из дней, когда Дарья, справившись со своими основными обязанностями, лепила очередного снежного жильца, в арке дома появился Борюсик, Борис Ефимович. Не часто, но он заглядывал к Дарье. Не столько в гости, сколько с законспирированной проверкой по наставлению Томочки:

– Борюсик! Юная барышня одна в незнакомом городе! Мало ли что и как – надо тебе проведать девочку.

Сама Даша изредка звонила им из жилконторы – в ее коммуналке телефона тогда еще не было. Но то, что рассказывала она – это одно. Тут доверяй, да проверяй! Поэтому раз в месяц Борюсик появлялся у Даши под каким-нибудь надуманным предлогом. То якобы лампу настольную старую в ее хозяйство пристроить, то покрывало на диван. Дарья дары принимала, так как ей один раз четко и грамотно объяснили: это нормальная человеческая помощь.

– У тебя комнатка пустая, а у нас – излишки. А мы хорошо знаем, что такое переезд и обустройство, правда, Борюсик?!

Спорить с Томочкой было бесполезно. Да Даша и не спорила. И спасибо им, помогли обставить ей ее норку «излишками» так, что у Даши стало уютно, и все необходимое для жизни было.

– Борис Ефимович, здравствуйте! – Даша улыбнулась.

– Здравствуй, Дашенька. – Климов как-то странно посмотрел на нее, и устало вздохнул. – Как ты?

– Я – хорошо. А вы? Борис Ефимович, что-то случилось? С Томочкой? С Володей?

Дашку было не провести. Она по природе своей была чуткой и интуитивной. Сразу поняла, что Борюсик к ней не просто поболтать – чайку попить. От него каким-то горем тянуло.

Он и в самом деле отказался от чаю. И сказал:

– Даша, я к тебе с плохими вестями…

Он мог и не договаривать. Она догадалась обо всем. Родители…

Она часто думала о том, что такой образ жизни до добра не доведет. И знала, что не далек тот день, когда все кончится. Иногда она казнила себя, называла бессердечной, призывала себя иметь милосердие к ним. Иногда порывалась собраться и поехать домой, забрать мать и отца, привезти их в Петербург, а тут вылечить, и…

Никакого «и». Никакого «и» уже больше никогда не будет. Дашка думала, что по отношению к родителям у нее все внутри давно очерствело, столько боли и горя принесли ей эти самые близкие люди.

А оказалось – нет. Ничего подобного! Оказывается, она жалела их и любила, просто боялась показать им это, потому что они в пьяном угаре не поняли б ее порывов. И себе боялась признаться, что это так. И сейчас, узнав от дяди Бори Климова, что родителей больше нет, она забыла про все свои обиды на них, про сломанное детство, и накатившееся на нее снежным комом большое сиротство хлынуло из глаз солеными слезами.

Климов гладил ее тяжелой горячей рукой по русой голове, которую Дашка уронила на сцепленные в замок до побелевших костяшек пальцы, и что-то говорил. Она слов не разбирала. Плакала. Потом вытерла рукавом глаза и нос, и, не глядя на Борюсика, сказала:

– Ехать надо…

– Не надо. Даша, это случилось две недели назад. Ты же понимаешь, нам не сразу сообщили. Пока в деревню, пока оттуда нам… Вот такой испорченный телефон. А ехать не надо…

Да, ехать ей было некуда. И не к кому. Подружка Люда и ее приятель Андрей Мурашов, тихонько поженились и уехали в подмосковный Жуковский. Там у Андрея жил дядя. С его помощью Андрей поступил учиться в какой-то крутой столичный вуз. Даша не очень поняла из Людкиного письма – в какой, но учат там чуть ли не на послов-дипломатов.

Была еще тетя Дуся, но ехать в их старый барак, где живет соседка, где все напоминает Даше о ее прошлой жизни. Нет уж, раз хоронить нечего, то и ехать незачем.

Родители Даши – Таня и Алеша Светловы – после хорошего подпития сгорели вместе со своей комнатухой в бараке. Видимо, кто-то закурил в постели. Так, во всяком случае, решил следователь. Да и то, правда: врагов у них не было, кроме себя самих. Угловая квартира Светловых выгорела быстро – только чудом удалось не пустить пожар в остальное жилье, вовремя заметили и потушили. Но хоронить фактически было нечего. И некому. Соседи соорудили на местном кладбище что-то вроде могилки, а потом пили три дня за помин души. И лишь спустя две недели кто-то догадался позвонить в сельсовет в бабушкину деревню Мурино. Там глава администрации Степан Мартынович сообразил, о чем речь идет и передал соседям Дарьиной бабушки весть эту, а они уж и позвонили в Питер Климовым.

– Не надо, Даша, никуда ехать. Помочь ты им уже ничем не сможешь. Раньше-то не могла, а сейчас им другая помощь нужна…

Даша поняла его. В этот же день ближе к вечеру собралась она в храм. Что делать – не знала. Знала, что сама крещеная – бабушка в детстве ее за ручку взяла, и в церковь отвела. Батюшка тогда еще сказал, что имя у Даши правильное, совпадает с каким-то церковным праздником.

Сама она в этом деле не очень разбиралась. Крещеная и крещеная. А тут как открылось ей что-то после Борюсиковых слов. Поняла сразу, какая помощь нужна ее непутевым родителям.

В храме Даша, краснея и заикаясь, спросила у какой-то старушки, что делать ей. Бабушка оказалась правильной и понятливой, направила к батюшке. Даша все думала о том, как рассказать чужому человеку о родителях, о жизни их не праведной, чтобы хоть более-менее приличными выглядели они в ее рассказе, а батюшку увидела, глаза его, руки, и полилось из нее все, как есть, вместе со слезами.

– Крещеные были родители твои? – спросил в конце ее исповеди отец Павел.

– Крест не носили, но крещены были – это точно.

Про то, как отца крестила, бабушка ей сама рассказывала, и от матери слышала, что ее тетка тайком от родителей в церковь водила, где крестили ее и имя дали – Таня. Дело в том, что от рождения она была наречена другим именем. Сумасшедшие, помешанные на Крайнем Севере, родители зафигачили ей имечко в своем вкусе – Челнальдина, что в переводе с тарабарского значило «Челюскин На Льдине». О, как! Родители ее безвылазно сидели на метеостанции, где-то на Таймыре, а Таню воспитывала тетка. Челнальдиной Таня была лет до трех. А потом тетка приложила максимум усилий и выправила племяшке новые документы. Так что в школу она пошла уже Таней. И только родители неизменно называли ее Челналдиной, или коротко – Челкой. В школе ее все так и звали – Челка и Челка. И в училище театральном тоже. Всем нравилось. К счастью, никто не знал его происхождения – уржались бы. Когда Таня со смехом рассказывала эту историю, все думали, что она так шутит.

Даша вспомнила эту историю про мамино имя, и у нее слезы навернулись на глаза…

Отец Павел совершил обряд заочного отпевания. Даша стояла со свечой в руке, горячий воск скатывался по ее пальцам, и боль потихоньку уходила из сердца. Она по-детски успокаивала себя: «Им там хорошо, моим мамочке и папочке. Ведь там нет водки…» И еще подумала о том, что есть какой-то знак в том, что ушли они в иной мир вместе. И впервые от слова «любовь» ее не передернуло…

А за вечерним чаем, который организовала Евдокия Дмитриевна, Дарья вдруг стала рассказывать соседке горькую историю своей жизни. Они засиделись на коммунальной кухне допоздна вдвоем. Алла Сергеевна и Юра, которые крайне редко составляли соседям компанию, в этот день и вовсе отказались от кухонных посиделок – видели, что Даша пришла заплаканная. В душу к ней не лезли, просто сослались на занятость. Дядя Петя на скорую руку перекусил, и поспешил в свою комнату – к телевизору. Тоже, видать, почувствовал, что не до него. И Даша слово за слово разговорилась.

Евдокия Дмитриевна слушала не перебивая, не «ахая» и не «охая», не давая своих оценок событиям Дашкиной жизни, интеллигентно помалкивая, чем расположила к себе Дашу еще больше. А когда расходились на ночлег, сказала:

– Ты не казни их, особенно сейчас. Родителей не выбирают. Они жизнь дали тебе. Вот и живи не как они, а разумно. И счастливо.

– Да где бы его взять, счастья-то… – горестно, как старая бабка, возразила Даша.

– «Где взять»…Самой строить!

А по весне Даша познакомилась с художниками. Они жили в огромной квартире – бывшей питерской коммуналке, прямо под самой крышей. Окна в той квартире были маленькие, округлые сверху, потолки низкие, паркет высох и «пел» под ногами на разные голоса. Даже при дефиците жилплощади, эти хоромы не привлекали никого, и были отданы под мастерскую художника Ивана Сурина. Ваня был личностью не заурядной, и вокруг него кучковались парни и девушки, которые готовы были ему кисти промывать и грунтовать холсты, Да что там! Даже варить для Вани супы и каши, и стирать его уделанные краской портки, лишь бы рядом быть.

Сколько Сурину было лет, не знал толком никто, да и он сам, наверное, тоже. Заросший от макушки до пяток густой шерстью, Ваня был похож на неандертальца. Клочковатая шерсть торчала из прорех на застиранной тельняшке не только на груди, но и на спине, на боках и на плечах, из чего можно было сделать вывод, что на Ване нет живого места, вернее, не волосатого. Буйную гриву Ваня затягивал в конский хвост, а иногда его многочисленные поклонницы сооружали из нее прически, украшая Ванину голову цветными побрякушками-заколками.

Но при всем при этом Ваня был человеком уважаемым, и его периодически приглашали на разные тусовки. Где речь сказать, где живопись свою выставить. Тут уж Ваня, дабы не ударить в грязь лицом, наряжался в выходной костюм, доставал из-под дивана гору не стираных носков-бумерангов, обнюхивал их старательно, выбирал те, что воняли меньше, не всегда попадая в пару. С носками была вечная беда. Зато с галстуками все было зашибись! Галстуков у него было штук сто. Это при том, что галстуки были подарками на все случаи жизни, причем, как мужчинам, так и женщинам. Ваня дарил галстуки на дни рождения, свадьбы и календарные праздники. И этого добра у Вани меньше не становилось, так как ему тоже дарили исключительно галстуки.

– Они думают, что я их коллекционирую! – беззлобно ворчал Ваня, перебирая прорву разноцветных змеиных шкурок, развешанных на гвоздях, коими утыкано было нутро шкафа.

Вот такого Ваню и повстречала первый раз Даша, когда ее отправили разобраться с протечкой: из Ваниной мастерской регулярно текло на соседей внизу. Ваня рассеянно выслушал Дашу, переспросив пару раз, кто она такая. Потом небрежно кинул двубортное драповое пальто с правой руки на левую, и сказал:

– Хорошая моя! Я щаз разбираться не могу! Я щаз еду в Смольный! Найдите Свету, она вам покажет, что на сей раз никто не виноват, никто не уснул в ванне и не засрал раковину жиром. А вот фановую давно пора менять! И я вам советую ее посмотреть. И рассказать вашему начальству, что приличные люди тут совсем не при чем!

И Ваня застучал каблуками вниз по лестнице, ругая на ходу ЖКХ, местный ЖЭК и всю страну. А Даша позвонила в дверь, за которой гремела какая-то дикая музыка. Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла девица, босиком, в какой-то полупрозрачной накидке, под которой были только маленькие полоски типа купальника-бикини. Считай, девица без ничего была!

Глаза у нее страшно косили и были разного цвета, отчего мордашка была презабавной. В тонких пальцах с длинными ногтями алого цвета она изящно сжимала длинный мундштук, в котором дымилась длинная тонкая сигарета. И вообще, все у нее было какое-то длинное-предлинное. Ноги, волосы, нос.

Девица посмотрела сквозь Дашу, в пол-уха выслушала про протечку, про жалобу соседей снизу, про то, что Дарье нужно осмотреть ванную и туалет. Потом посторонилась, пропуская ее в квартиру, вымолвив только одно слово в ответ – «бред!», в котором было, по крайней мере, штук десять букв «р», и поплыла за Дашей по длинному коридору, спотыкаясь босыми ногами о какие-то банки, тряпки, доски и тарелки.

– Тарелки-то почему на полу? – удивленно спросила Даша, обернувшись на ходу к девице.

– А где им быть, если их тут поставили?! – девицу, похоже, вопрос Дарьи рассмешил, она хохотнула себе под нос.

«Логично, – подумала Даша, – если их тут поставили, то где им еще быть???»

Девушка пошарила по стене, щелкнул выключатель, и Дарья увидела перед собой две узкие, освещенные тусклыми лампочками, норы. В одной в самом конце у стены, выкрашенной жуткой синей краской стоял покосившийся унитаз. Вдоль стены выстроились в рядок кошачьи горшки, над которыми висели коммунальные «сидушки» для унитаза – всех цветов и фасонов. Хозяева их давным-давно съехали в новые квартиры, побросав тут ненужное барахло.

– Котиков держите? – полюбопытствовала Дарья, кивнув на кошачьи туалеты.

Света с удивлением на нее посмотрела, не сразу поняв вопроса. Потом чуть не поперхнулась дымом, сказала:

– С ума сошла? Какие котики??? Чем их тут кормить???

Дарья поняла, что и кошачьи корытца из той, прошлой жизни. А в этой у обитателей мастерской только покосившийся на один бок и проржавевший от времени сантехнический прибор, да гвоздь в стене, на который был наколот рулон дорогой туалетной бумаги.

В ванной было не лучше. Само корыто, желтое от ржавой воды, с подтеками от химических средств, что используются против ржавчины, стояло чуть не посреди помещения. Над ним выгнулся дугой допотопный душ, «голова» которого запуталась в паутине старых провисших веревок для сушки белья. Пол был заставлен ведрами и тазами, с замоченным бельем, тряпками и даже старыми кроссовками.

– Как же вы тут живете? – спросила Даша, оглядев санузел. Что, правда, то, правда – хозяин мастерской не соврал, потопа у них не было. А вот по всей длине фановой трубы шла трещина, которая уходила к соседям с нижнего этажа. Через нее, видимо, и текло на соседские головы.

– Прекрасно живем! Ты чай будешь?

Даша кивнула утвердительно, и тут же испугалась: какой чай?! Наверняка ведь и кухня в этой нехорошей квартирке такая же дикая, как санузел. Но кухня оказалась чище, и веселее – из-за окон и цветастых занавесок на них. Под потолком качался старый оранжевый абажур с кисточками. Точно такой был в комнате у тети Дуси в бараке, где жила Даша, и все обитатели барачного пристанища завидовали соседке. Абажур был предметом роскоши, и не выходил из моды.

К чаю Света достала баранки и сахарницу. Ложки и чашки с блюдцами были чистыми, и Даша присела на краешек табурета.

– Тут же, вроде как не дом совсем, – рассказывала Света, заваривая чай в чайнике с отбитым носиком. – Дом у нас у всех есть. Но эта Ванина обитель нам всем дороже дома.

– А можно картины посмотреть? – попросила Даша.

– Можно. Отчего ж не посмотреть?! Бери чай и пошли в зал.

«Залом» Света назвала самую большую комнату, совершенно пустую, если не считать одинокого венского стула с гнутыми ножками у окна и засохшего цветочного букета в трехлитровой банке на подоконнике. Стены были завешаны картинами в рамах и без.

– Смотри! Это все Ванькины. Тут, конечно, не все! Но это наше лучшее и любимое. Ванька эти работы никому не отдает!

Света села по-турецки на низкий широкий подоконник, затянулась новой сигаретой, выпустила дым тонкой струйкой, и блаженно прикрыла глаза. И дальше вещала вот так, не меняя позы, слегка раскачиваясь, не открывая глаз.

– У Вани удивительное чувство цвета. Вот смотри, как синяя чашка на столе отражается в луже разлитого чая, и как все это смотрится в зеркальном боку самовара. Вроде бы одна и та же чашка. Но вот она с оттенком чайного цвета. А вот – в самоварном золоте. И как он этого добивается – знает только он, Ванька Сурин. Нам всем учиться и учиться у него. Да и нет смысла. Не догнать! Ванька – кто? Талант!! А мы …так… подмастерья…

– Света, а вы пробовали?

– Хм… «Пробовала»… Да я в академии училась! Правда, малость не закончила. Че-то такое в мозгу ударило, жизнь какая-то лихая закрутила, ну, я и …отдала ее Ваньке! И не жалею…

Даша просидела у Светы чуть не до вечера, слушая ее рассказы про Ванькину жизнь, про выставки и домашние презентации «для своих».