1960 год. Весеннее утро с субботы на воскресенье. Убогая комнатка в коммунальной квартире. В углу, у круглой печки-голландки, лежат дрова. Пара на односпальной железной кровати. Обоим за тридцать. Пётр в семейных трусах откидывает одеяло, потягивается и садится на край кровати, протирая глаза. Потом вскакивает и выглядывает в приоткрытую дверь.
Пётр (бормочет). Опять сортир занят. Мамулька засела на полчаса. (Тяжело вздыхает.)
Лежащая у стенки подруга поворачивается, открывает глаза и сладко улыбается.
Зина. Милый… Я так счастлива…
Пётр (становится на колени перед кроватью, кашляет). Спасибо, спасибо тебе, радость моя… рыжая! Ты – огонь! Ты зажгла меня так, как никто не зажигал! Я весь как новенький! Ты вытащила меня из такой темной ямы… полного одиночества. (Целует ее пальчики.)
Зина. После нашей встречи в театре… после этой дурацкой пьесы о блокаде… ты не побоялся сказать мне, что это дерьмо с сахарным песочком. Но мы-то знаем, как дело было… Я сразу поняла, что ты мне – родная душа… Расскажи мне о своей жизни. Но только без вранья!
Пётр (встает). Да чего рассказывать… Обычная история… До войны мальчишкой в кружке Осоавиахима увлекся самолетами. Только окончил летную школу – война. Воевал здесь, под Ленинградом. В конце концов сбили… Выжил… Но комиссовали. Прощай, авиация!.. Была у меня здесь жена… хорошая, молодая… Вера. Но не дождалась меня, умерла в блокаду. Я после госпиталя, еще во время войны, поступил на факультет журналистики. Проучился два курса, но исключили… Из-за папаши. Он ведь был дворянин, хотя сменил фамилию и работал простым слесарем на заводе Кулакова. Сам пошел добровольцем на фронт, прошел всю войну, да из-за длинного языка попал на лесоповал по пятьдесят восьмой статье. Там скоро и помер – от туберкулеза. А меня как сына врага народа отправили на сто первый километр. Там и я подхватил туберкулез. Женился второй раз, да неудачно, через год развелись… Дочка осталась… Плачу алименты, но уж скоро вырастет… Срок моей ссылки кончился, я переехал в Питер. С тех пор вот один, живу с мамулькой. Работаю в редакции газеты Завода турбинных лопаток. Пишу кое-что для себя, в стол. Вот и вся история… А ты?
Зина (гордо). Я? Я – модельер Ленинградского Дома моделей! Да-а! В журналах моды и мои модели!.. А до вой ны я была еще школьницей. Моего папу, одноногого инвалида Первой мировой, посадили в тридцать восьмом году в Большой дом по делу Гознака. Может, слышал? Да вряд ли… Он был бригадиром электриков… Два подлеца лентяя из его бригады написали на него донос: мол, он призывал бойкотировать выборы в Верховный Совет и рассказывал политические анекдоты. Вот его и замели до кучи вместе со всем фабричным начальством. Шили дело об антиправительственном заговоре. Все под пытками подписали – и под расстрел, только он за два с половиной года ничего не подписал. А когда сменили Ежова на Берию, состоялся открытый суд, и – чудо! – его оправдали!.. А один из доносчиков повесился… Отец вышел совсем больной и через полгода, аккурат перед войной, умер от сердечной жабы… Ему всего-то сорок лет было… Началась блокада, мать вышла замуж за соседа-поляка, и их срочно депортировали в Сибирь. Поляк-то скоро умер…
А я осталась одна в Питере семнадцатилетней девчонкой… Папа был хозяйственный, наготовил перед войной два сарая дров, так что вся родня – семь человек! – жила и грелась у меня, в нашем номере фабричного общежития. Знаешь, такая система… коридорная, с общей уборной на десять очков. Развели они мне клопов и тараканов, а потом стали воровать… Родная тетя у меня карточки сперла! Вот я всех и выгнала, кроме подружки… Да и та потом отплатила мне черной неблагодарностью. Отец перед войной устроил меня на швейную фабрику. Там я своего Сига и встретила… И поженились… еще в блокаду. Совсем девчонка была… Не то чтобы я влюбилась: просто не хотелось помереть, так и не отведав, что такое любовь… Я, конечно, сразу залетела, да с голодухи у меня выкидыш случился… Сиг – потому что тихий, как рыба, не пьет, не курит… Сутками на работе, или в райсовете, или в избиркоме, или в суде заседает… По праздникам командует колонной от фабрики… Но в тихом омуте черти водятся! Он работает начальником цеха, а там баб – пруд пруди! Я уж второй раз беременной была, как узнала, что он мне изменяет… Выгнала его сначала, да мама в конце блокады вернулась, привезла денег и уговорила меня: мол, у ребенка должен быть отец. Я и пустила его обратно, но с тех пор с ним не сплю – противно! Я ушла с фабрики, окончила техникум и работаю в Доме моделей… и очень успешно! Мы с Сигом – совсем разные люди, я даже в театр одна хожу и в Крыму с моими легкими тоже одна отдыхаю. Его это устраивает. Он ведь на семнадцать лет старше меня! Для него покой – прежде всего… Видно, перебесился!.. Сын Витя уже вырос – шестнадцать лет! Так что считаю себя свободной… и молодой! (Хихикает.) Вот и сегодня я на экскурсии… на Валааме… Хотя… Нет, больше врать не могу! Вечером, сегодня же, перееду к тебе!.. Возьму такси… С чемоданами… И насовсем!
Пётр радостно обнимает и целует Зину.
Пётр (восторженно). Ты… ты… мое счастье! (Заслышав шум спускаемого бачка, озабоченно.) Кажется, освободилось… Я сейчас!
Убегает в туалет. Пауза. Зина, закрыв лицо руками, тихо плачет.
Пётр (вернувшись). Ну, тихо, тихо… Эх, судьба! Везде одни неприятности… Хочешь, я тебе покажу мою пьесу о блокаде? «Сильнее хлеба» называется… Она почти автобиографическая, даже имена главных героев не менял… Думал, после XX съезда ее можно опубликовать, да не тут-то было! Вот, пришла рецензия. (Берет со стола листок и читает.) «Драма о ленинградской блокаде сейчас может заинтересовать редакцию журнала только в том случае, если произведение на историческом материале решает ту или другую современную проблему. К сожалению, автор увлекся отрицательными персонажами, и вещь не работает на сегодняшний день. Конечно, в дни осады встречались в Ленинграде такие типы, как спекулянт Аркадий Кириллович или аморальная продавщица Катька. Однако подобные „выродки“ не выступали на передний план, не они делали погоду, не они прославили город Ленина. Другое дело, если бы автор взял хотя бы персонаж, сходный с Катей, и раскрыл бы путь перековки пустой девчонки в условиях труда на оборону. Или сократил бы число отрицательных персонажей, а расширил бы образ Веры (она неплохо задумана). Сейчас же в пьесе много действующих лиц, но центрального героя нет. Идея вещи распылилась: не то Ильинишна, Вера и Николай Иванович – центральные герои, не то Аркадий Кириллович, Катька и Пётр (летчик, погулявший без Веры)? Словом, дрянные люди заслоняют хороших, а тем самым искажают правду о героях блокады. Автор, бесспорно, способный. Он умеет экономно, действенно обрисовать характеры персонажей, но он пока что не совсем ясно представил идею пьесы. Арест спекулянта и воровки – наиболее слабый вариант развития сюжета на материале героического города. Моральная победа важнее прихода милиционера в конце пьесы. Конец шаблонный, непродуманный. Для драмы важнее выделить один конфликт, одну сюжетную интригу, одну линию столкновения. Если автор хотел показать, что Николай Иванович, несмотря на голод, не расстается с книгами и картиной Васильева, то это исходит у него из любви к данным вещам. Когда ленинградцы спасали от пожара государственные ценности, „чужие вещи“ – в этом больше героизма, патриотизма. Словом, автору предстоит усилить идейную сторону произведения. В таком виде пьеса не может заинтересовать журнал. 10 января 1960 года. Г. Алёхин». Вот сука! Одно вранье им подавай!.. Сегодня воскресенье, время есть… Давай я тебе почитаю…
Зина, вытирая глаза, кивает. Пётр берет в руки пьесу.
Большая кухня в одном из ленинградских домов. Холодная плита, которой уже давно не пользуются. На полках разный хлам. Кровать с матрацем служит, видимо, вместо дивана и стульев: их нет – сожгли. Пара больших окон, за которыми сквозь изморозь просматривается ленинградский городской пейзаж. Только все кажется застывшим, лишь из одной заводской трубы курится дымок.
Следы жизни и запустение. На всем неповторимый, характерный отпечаток. Блокада. Январь 1942 года, Ленинград.
Почти касаясь лицом и руками буржуйки, голенастые колена которой уходят через окно на улицу, греется молодая женщина Вера. Малоподвижная в наверченной для тепла разнокалиберной одежонке, она кажется старше, чем есть на самом деле, и только ее голос с чистыми интонациями говорит, что она молода.
Здесь же Лидия Петровна, ее тетя. Худощавая женщина лет сорока пяти, непонятно как ухитряющаяся сохранить остатки прежней аккуратности в одежде, прическе. В этом она резко контрастирует со своей племянницей. Лидия Петровна все время находится в движении, но эта преувеличенная бодрость от нервозности. Она, желая или не желая того, взвинчивает себя, что, по ее мнению, помогает ей держаться. Сейчас все ее интересы сведены к одному: что есть сегодня-завтра – ей и Верочке, к которой она привязана с эгоизмом требовательной женщины, не имеющей своей семьи, детей. Очень расстроенная какой-то пропажей, Лидия Петровна ведет беспорядочные поиски на кухне. Она обескураженно то принимается рыться в хламе, то нервозно обшаривает свои карманы.
Лидия Петровна (с отчаяньем). Хоть убейте, ничего не помню!.. Куда я их могла задевать? Боже мой… Абсурд какой-то, провал в памяти. И кто поверит, что я могла помнить любую бумажку в бухгалтерии за целые года… Нет, нет, больше не могу. Так совершенно издергаться можно. Я лучше признаюсь… Вера… (Замолчала в нерешительности, но Вера, погруженная в свои мысли или голодную дремоту, не пошевельнулась.) Вера, не волнуйся, пожалуйста, но…
Вера (испуганно вскрикнула). Что?! (С такой болью и беспокойством принимают известие с фронта о гибели родного человека.)
Лидия Петровна (поспешно). Я потеряла карточки. Ты только не волнуйся… Понимаешь, продовольственные карточки.
Вера (менее напряженно). Какое сегодня число?
Лидия Петровна (не понимая). Двадцать пятое… Январь.
Вера. Шесть дней до новых карточек. Не дотянем…
Лидия Петровна (чуть не плача). Ну что ты говоришь всегда… невозможное? Да сорок грамм масла всего. Талоны на него пропали. (Уныло.) Думала, все как лучше. Хотела к концу месяца выкупить… И не смотри, я просила, как ревизор, с укором! Ведь у тебя день рождения скоро, а ты даже и не вспомнишь. Хорошо бы его отметить… как-то. Тебе уже смешно! Целых сорок грамм как в воду… На эти талоны сливочное дают.
Вера. Оказывается, и на блокадном пайке можно экономить, откладывать на черный день.
Лидия Петровна (накаливая себя). Да, да… Фантазия, но я не могу смотреть молча, как ты чахнешь от апатии… Нельзя быть такой, Верочка. Задор, пусть крайности – только не молчать. Молчать и думать, Верочка.
Вера. Опять хотите поссориться, как в прошлый раз… Масло, масло… Плюньте на него. Всё равно.
Женщины присаживаются рядом у печки, молчат, зачарованные огнем.
Лидия Петровна. Скрипят, сырые. На углу, у железного садика, дом двухэтажный деревянный ломали на дровишки для госпиталя. Нам бы бревнышко приволочь. Порох. Хотя бы балку какую. (Пауза.) Ты так испугалась, когда я тебя позвала. Думала, что извещение. А он, бессовестный, не хочет даже ответить на твои письма…
Вера. Мне всё равно.
Лидия Петровна. А вчера опять на почте перебирала эти залежи писем. На тебе лица не было, когда ты вернулась. Я уж подумала: «Нашла». Но разве найдешь? Мне страшно было посмотреть – тонны неразобранных писем, неразосланных. Хаос. И кто пишет, кому пишут, смешалось… Ты не ходи туда, Верочка. (С обидой.) Молчишь, все время молчишь. Я, конечно, может, и устарела. И такая усталость. Но ты… Мне становится страшно. Ты была гордая, пусть и резкая порой, а сейчас – старуха в восемьдесят лет. После того ужасного письма. (Возмущенно.) Пётр, Пётр… Ничего не знает, не представляет, как мы живем, существуем при коптилке, а осуждает с горячностью мальчишки.
Вера. Все-таки читали письмо то?.. Это же некрасиво, тетя. А еще учили.
Лидия Петровна. Я и виновата! Твою переписку нетрудно найти даже в туалете, так ее ты хранишь! (Иронизирует.) И откуда мне было знать, что оно последнее? Любящий муж – и ни одного трехугольничка, а мы ждем, надеемся… И я ему доверилась. Нет, это простительно тебе, но мне, стреляной вороне! Комнату вам предоставила…
Вера. Хватит, тетя!
Лидия Петровна. Он пожалеет. Ну да война многое спишет, сгладит. И не взять в руки перо… А как бы вы могли жить! Ради вашего будущего…
Вера. Хватит… Не надо мне такого будущего… Я не хочу, понимаете? Одна останусь. Вдова. Хуже. А жалеть, вмешиваться, поймите, нечего. Никому.
Лидия Петровна (изумленно). Ты считаешь себя все-таки виноватой.
Вера. Не знаю… Тогда – да, а сейчас… Не знаю. Мыслей много, а голова – пустая бочка. Вопросы, одни вопросы, а ответа нет. Ненастоящие они, тетя: от обиды моей.
Пауза.
Лидия Петровна. Если б ребенок и родился, он всё равно бы не жилец на этом свете был. Лишь горя прибавил бы, а разве я не хочу внучку?.. Нам так тяжело…
Вера. Там еще труднее.
Пауза.
Лидия Петровна (прислушиваясь к далекому взрыву). И почему сегодня эти мерзавцы не стреляют? Пакость, наверное, готовят? (Вера молчит, кочергой поправляет дрова в печке. Лидия Петровна говорит много и беспорядочно, только бы разбить молчание Веры, в котором ей чудится укор.) Осине бы просохнуть, но все некогда. Все некогда… Под столом у меня полкнижки спрятано. Не бойся, Николай Иванович придет нескоро еще. Ноги еле держат, а думает, кажется, спасти все книги города. Не рационалист, чудак большой. А доктор из двадцать восьмого номера спальный гарнитур изрубил, только трюмо целое: боится зеркало разбить, суеверный… Ну почему ты молчишь? Скажи прямо: «Ты, тетя, виновата! Ты уговорила, настояла». Ну я! Я! О тебе думала больше, чем о нем…
Вера. Я не ищу виновных, тетя. (Пауза.) Книги всегда должны быть важнее мебели.
Лидия Петровна. Однако ты сама ими растопляешь печку.
Вера. Это сказал Николай Иванович.
Лидия Петровна. Я ж не вандалка, как это у Некрасова говорится. Не отрицаю. Но людям требуется капля тепла. За нее отдают многое. С меня, наконец, хватает забот о завтрашнем дне, не дальше. (Полумечтательно, полуделовито.) Вместо хлеба можно испечь лепешки из пшена и кофейной гущи, а если добавить немножко крахмала… Чудо-пирожки. И, как прежде, пригласить жильцов. Николая Ивановича. Он всегда дарит чашку с блюдцем с золотой надписью. Заведем патефон. Тихо-тихо. Потом Ильинишну можно… А больше и некого. Пусто стало в квартире, а как прежде, бывало, ссорились! Сбегутся все на кухню, и тесно покажется…
Вера. Она обиделась. Ильинишна не придет.
Лидия Петровна (оправдываясь). Но невозможно же идти за санками через весь город на кладбище. Она же… сознательная. У самих неизвестно где душа держится. Иван Максимыч (крестится), вечная ему память, был хороший человек, но… кто думал, что вот так придется проводить только до угла? А жаловаться ей? Я не понимаю. Похороны – дай бог каждому. И гроб настоящий от завкома, сосновый, и все мы его до угла проводили…
Вера. И все-таки ей неприятно.
Пауза.
Лидия Петровна. Аркадий Кириллович любезно поступил. Незнакомый почти, а прошелся…
Вера. Зачастил он к нам.
Лидия Петровна. Он же одинок, и перекинуться хотя бы парой слов – это порой такой отдых для души… (Смотрит на свои руки.) Руки прачки, а не бухгалтера на самостоятельном балансе. Маникюр к ним уже не пойдет… У Аркадия Кирилловича есть связи продовольственные… определенно.
Вера (подошла к замерзшему окну, смотрит на градусник за стеклами). Двадцать шесть градусов… И какое у него право называть меня Верочка?
Лидия Петровна (беспокойно). Ты хочешь куда-то идти… прогуляться?
Вера. Не знаю.
Лидия Петровна. Жуткие морозы, стужа. В восемнадцатом году в Петрограде сильные были. А сейчас… не упомню подобной стужи…
О проекте
О подписке