Иво был полон священного рвения отстоять честь Клэр и заступиться за нее – как он это понимал. Что при этом думает сама девушка, что происходит в ее измученном сердце, он не думал – не по злобе, не из черствости, а просто потому, что такой он и был: искренний, добросердечный, по-своему благородный, он жил в собственном мире и заменял чувства и мысли других людей своими представлениями о том, какими они должны быть. Другими словами, он сам выдумывал их себе, а сталкиваясь с несоответствиями, оскорблялся и разочаровывался. Как оскорбился сейчас, столкнувшись с людской несправедливостью и предвзятостью в адрес Клэр. Несправедливость и жестокость жгли ему сердце, и Иво был полон готовности сразиться за честь этой несчастной девочки со всем миром разом, пренебрегая всей его жестокостью и предвзятостью. И пусть Клэр увидит, на что он готов ради нее! Иво искренне считал, что его благородство и верность тронут сердце девочки и исцелят его. Почему нет-то?! Она будет полна благодарности и любви, он – верности и заботы. И все у них сложится хорошо. Чем не идеальная семья?

Вот только Клэр была от мыслей о его верности и заботе далека, как никто. Попав на Красную Скалу, девочка усвоила, что вина, невинность, покорность, смысл, причины и следствия не значат ничего. Ее будут бить и насиловать в любом случае, и к этому не привыкнуть, не приспособиться, и этого не избежать. В начале, когда она еще пыталась как-то приспособиться, что-то понять, как-то заслужить иное обращение, было жутко, обидно и очень больно, и Клэр просто запретила себе думать и понимать. Сейчас она думала только о том, что ее кот, Франтик, остался где-то там, позади, а он был единственной ниточкой, связывающей ее с реальностью. Смысл обвинений и визгливых выкриков горожанок, заступивших им путь в Старый Город, от нее ускользал, она не понимала выражений "поганый рот", "срамница", "блудница вавилонская" и "шлюха анафемская". Да и не пыталась понять. Зато отлично чувствовала общий настрой толпы, и сразу поняла, что все привело к неизбежному: насилию и побоям. И в этот раз, судя по накалу общей ярости, это будут такие насилие и побои, какие ее хрупкое тело может и не вынести… Она сжалась и упала на колени, не слушая отчаянных требований Иво "не унижаться перед ними!". А горожанки и примыкающие к ним мужчины хором требовали, чтобы с нею поступили, как положено поступать с блудницами: поставили к позорному столбу, а потом остригли, выжгли клеймо шлюхи, били плетьми и выгнали из города. В какой-то момент Иво понял, что переоценил свои силы и возможности, а вот власть толпы, напротив, недооценил, и приготовился пасть смертью храбрых, прикрывая собой Клэр от готовых полететь в них камней и прочих, менее смертоносных, зато более вонючих, снарядов. Его высочество со свитой появился как раз вовремя: камни и снаряды были уже готовы полететь в блудницу и ее защитника, тоже, как известно, фигуру неоднозначную и вызывающую бурю различных эмоций у горожан.

– По какому праву, – понеслись к его высочеству горячечные претензии, – эту девку пускают на чистые улицы?!

– Разбить ей рот ее поганый, чтобы зубами плевалась, шлюха бесстыжая!

– Зад ей розгами иссечь до костей, чтобы не о мужиках думала, а о чем другом!

– Клеймо ей на лбу выжечь, чтобы честные люди вслед плевались, а не жалобились на рожу ее, тьфу! Ишь, прикидывается овечкой, тварь паскудная!

Его высочество поднял руку, подъезжая ближе. Его белоснежный олджернон в роскошной сбруе тихонько пофыркивал, поглядывая влажным глазом на Иво и Клэр из-под густой челки, бережно переступая изящными копытами. Крики быстро стихли, но принц, отлично чувствующий толпу, прекрасно понимал, что просто велеть им разойтись, пообещав во всем разобраться, не получится – люди на взводе и готовы на все, чтобы добиться своего. Как же этот Иво раздраконил-то их!

Но и отдать им на расправу девочку, которую его высочество увидел впервые, поразившись ее детской хрупкости, было нельзя. Нельзя и из соображений человечности, и помня о сыне, который не простит этого ни ему, ни Иво, ни горожанам. Гранствилл однажды уже поплатился за подобное преступление, чего Хлоринги вспоминать не любили, но и забывать не смели.

Пока принц Элодисский собирался с мыслями, выглядывая отца Марка, спешившего сюда, произошло вдруг настоящее чудо, которое в городе вспоминали и столетия спустя: камни мостовой перед Клэр с тихим хлопком раскололись, и из земли стремительно возник и начал расти зеленый побег. За несколько секунд он окреп, поднялся, обзавелся листьями и тугими бутонами, один из которых раскрылся в белоснежную большую лилию, с таким сильным ароматом, что его ощутили все в толпе. Даже Клэр, перед которой и распустился цветок, тихонько ахнула и стиснула руки, что со стороны выглядело молитвенным жестом. Стало тихо-тихо. Отец Марк, спешивший сюда в тревоге и смятении – он любил Иво, и стремился его хоть как-то защитить, – мгновенно понял, что сказать и как усмирить толпу.

– Чудо Господне, суть христианства, – заговорил он волнуясь, так как сам верил во все, что говорил, – состоит в том, что Господь дает надежду каждому, ВСЕМ. Каким бы ты ни был грешником, как бы ни пал, Господь говорит: "Покайся, и Я прощу и приму тебя в безграничность любви Своей". Это несчастное падшее дитя Он избрал сейчас, чтобы напомнить нам, грешным, о милосердии и чуде покаяния. Гнев и осуждение греха есть естественные чувства человеческие, они похвальны, ибо суть проявления праведности; они справедливы. Но любовь и милосердие выше справедливости! Никто, понеже человека, не знает милосердия – ни зверь лесной, ни эльфы, ни гады морские… только люди могут пожалеть и простить… Что будет милее Господу – если мы сейчас накажем это несчастное дитя, заклеймив ее навеки, изгнав ее на погибель и лишив всякой надежды, или милосердно примем ее покаяние, простим ей, ради ее хрупкой юности, тяжкие грехи ее, и дадим ей возможность в уединении, в молитвах, в посте и целомудрии, заслужить иную жизнь и божье прощение? Господь послал нам знак недвусмысленный – можем ли мы им пренебречь?

– Не можем. – Пока толпа колебалась, быстро произнес его высочество, спешился и опустился на колени перед лилией, после чего на колени упала вся толпа. В наступившей тишине слышно стало, как заиграла музыка Танца Ангелов – на полчаса раньше положенного. – Я поручаюсь перед лицом Господа за эту несчастную. Жизнь ее отныне будет целомудренной и праведной, слово мое залог этому. А чудесный цветок повелеваю оградить и приставить к нему стражу. Пусть каждый житель Острова сможет прийти сюда и увидеть это чудо: Гранствиллскую Лилию, свидетельство благодати и милости Божьей.

Не все остались довольны тем, как все обошлось для Клэр, но возразить не посмел никто. Впрочем, уже в тот же день местные сообразили, какие перспективы открываются для города в связи с чудесной лилией – к вечеру появились первые паломники из окрестных деревень и поселков, которые, помимо религиозного рвения, понесли в город деньги за ночлег, еду и питье. Это примирило горожан с тем, что блудница избегла наказания. А девочка вернулась в Хефлинуэлл в свите принца и была отдана под надзор Мины Мерфи и отца Северина, который обязался научить ее молиться и приготовить ее к крещению.

Маленький, невзрачный, тихий попик был неказистым, и на первый взгляд, ничем вообще не примечательным. Потому многие, в том числе и близнецы, им пренебрегали. Гэбриэл жалел его, как вообще жалел всяких чудиков, но, как и брат, всерьез не принимал, а отец Северин был человеком умным, пылким и добрым, искренне верующим, хоть и слегка безвольным, и тихим, и лишенным честолюбия и напористости. Его высочество, пожалуй, был единственным, кто оценил его веру, ум и талант, и сделал его настоятелем домашней церкви. Клэр отец Северин сразу же пожалел и преисполнился желания ей помочь. И прочитал девочке проповедь, рассказав ей про святую Юлию, над которой надругались язычники, но душа которой осталась неприкосновенной и чистой, про святую Сесилию, Марию Магдалину и некоторых других. И о, чудо – Клэр его услышала. Лилия, распустившаяся перед ней, слова отца Марка о милосердии, а теперь проповедь отца Северина, пробудили в ней робкую, но настоящую надежду. Надежду на то, что есть некто, кто знает, как она страдала, кто любит ее, и заботится о ней. Кто послал прекрасный цветок, чтобы ее спасти… И только Иво и принц Элодисский знали, что лилию эту вырастила для нее Алиса.

Битва началась стремительно и без особых прелюдий – корнелиты не стали вступать ни в переговоры, ни в разговоры, и первыми пошли в атаку. Гарета, наблюдающего за битвой со стен Кальтенштайна, продолжали терзать самые противоречивые чувства. С одной стороны, глядя, как корнелиты бьют междуреченцев, он не мог не злорадствовать: не ждали, суки, предатели, клятвопреступники херовы?! Ведь все присягали королеве и Хлорингам, все изменники, все до единого! Вон, длинными крючьями стянули с коня Вальтера Сэвиджа, и набросились, как крысы на пса, дубасят и колют его чем ни попадя… А остался бы ты, Вальтер, верен короне и своему герцогу, сидел бы дома, мял титьки служанкам, попердывал и горя не знал. Но, с другой стороны, умелые и безжалостные действия корнелитов, их маневры и сам факт того, что мужичье бьет рыцарей, были принцу крови невыносимы. Быдло, холопы оборзевшие, которых немедленно следует осадить и вернуть на место, обозначенное всем ходом вещей! О, как Гарету хотелось быть сейчас там, на поле битвы, добраться до Ангела их проклятого, но не убить, а взять живьем, чтобы потом показательно и позорно казнить в столице! Находясь в выгодной для наблюдения позиции, Гарет видел все успехи, косяки и ошибки и корнелитов, и междуреченцев, и скоро сам запутался, за кого "болеет". Ибо так уж устроен человек: зная, что и те, и те его смертельные враги, Гарет просто не мог почти бессознательно не выбирать "свою" сторону, которая, правда, то и дело менялась: он "болел" то за рыцарей, то за корнелитов. Сверху, со стены, ему казалось, что рыцари бестолково носятся по полю, больше спасаясь от корнелитов и их крючьев, чем сражаются. Арбалетчики корнелитов на диво слаженно и споро стреляли из-под защиты своих фургонов, сменяя друг друга: одни стреляли, другие заряжали, в три очереди, почти не делая пауз между залпами, производя катастрофические опустошения среди кнехтов и ополчения междуреченцев. Несколько больших групп ожесточенно рубились друг с другом по всему полю, между ними сражались одиночки и малые группы. Несколько конных копьеносцев прорвались к обозу корнелитов, но были встречены толпой женщин-корнелиток, которые, вооруженные чем попало, с диким визгом бросились на конников и под изумленные выкрики со стен, улюлюканье и свист защитников Кальтенштайна, обратили их в бегство, а тех, кто не успел сбежать, растерзали с еще большим остервенением, нежели их соратники-мужчины.

– Это не бабы, а фурии адовы какие-то! – Озвучил общую мысль Фридрих.

– Сектантки. – Вздохнул Унылый Ганс.

– Ваше высочество! – Донесся с поля чей-то вопль. – На помощь! Ваших вассалов убивают!!!

– Ага. Сейчас. – Фыркнул Гарет. – Черта с два вас убивают. – Он видел, как Бергстрем и его рыцари, перегруппировавшись, разворачиваются по склону холма, сообразив, в чем сила корнелитов, и в чем их слабость. Увлекшись, те теперь оказались между своими арбалетчиками и междуреченскими рыцарями, и арбалетчики корнелитов не могли пока стрелять; зато междуреченские лучники с холма обстреливали пехотинцев с крючьями. Андерс, верхом на роскошном вороном фризе, сам вел рыцарей, набирающих смертоносный разбег. Рыцаря на тяжелом боевом коне, облаченных в боевую броню, остановить на полном скаку было почти невозможно, это были живые танки, способные смести все на своем пути. Так что корнелиты, – Гарет видел это теперь совершенно четко, – были обречены.

Ястреб закричал, пролетая низко над башнями Кальтенштайна. Гарет, взглянув вверх, успел увидеть золотое оперение и изнанку широкого крыла. Со стороны Зеркального и Каяны стремительно надвигалась грозовая туча, превращая день в сумерки и угрожающе погромыхивая чернильным нутром. "Младший!" – Внезапно сказал себе Гарет. Что брат здесь, он понял еще до того, как тот появился на склоне северо-восточного холма, под надвигающейся грозой, верхом на Пепле, рысью сбегающем по пологому склону. За ним скакал знаменосец с его знаменем, трепещущем на усиливающемся свежем ветру: графская корона, орел, полумесяц и меч. А за ним…

– Ваш брат, ваше высочество, – невозмутимо констатировал Кальтенштайн, – несомненно, умеет преподносить сюрпризы.

Люди Гейне и английские лучники, так уж вышло, появились на опушке южной рощи одновременно с Гэбриэлом, который появился с северо-востока. Острый глаз эльфа, который привел их, проведя тропами Зеленого Леса и укромными тропинками, скрытыми от любопытных глаз, разглядел гербы на стене и знамя Гэбриэла Хлоринга, и указал бойцам, где друзья, где враги. Гейне, бывалый наемник, мгновенно оценил обстановку; понимая, что теперь, когда появилась подмога, герцог выйдет из крепости, он приказал своим людям и англичанам ждать этого момента, а потом прикрыть и поддержать герцога.

Задача Гэбриэла и его людей была предельно проста: врагами были ВСЕ на поле, и бить следовало всех. Слева и справа слышались команды на русском языке, которые выкрикивали Ратмир, воевода Дмитрий и Олекша, сам Гэбриэл вел сотню, которую дал ему Ри. Думал ли он еще полгода назад, когда хвастал голодной беременной девчонке своим успехом, что такое успех на самом деле?! Ливень, как всегда в эту пору года, упал стеной, словно окатил из ведра. Завеса воды снизила видимость, мешая арбалетчикам корнелитов и лучникам междуреченцев, но нисколько не мешая эльфийским лучникам Ри и Дэна, которые носились по полю, на скаку посылая стрелы точно в цель. Гэбриэл увидел всадника на вороном фризе, с вепрем в гербе, и забыл все на свете. Он думал, что это Антон Бергстрем, его враг, один из тех, кто терзал его, один из самых гнусных из них. Возможность убить еще одного врага вскружила голову, Гэбриэл закричал:

– Бергстрем!!! – Так, что переорал шум боя и грозы. Рыцарь в белой миланезе, – полном миланском доспехе, стоившем больше, чем целый город со всеми жителями, – с окровавленным мечом-бастардом в руке, развернул храпящего вороного, чистокровного фризского жеребца, который стоил больше миланезы. Конь двигался с тяжелой грацией, сверкая белками глаз и раздувая жаркие ноздри. Дождь хлестал нещадно, сверкали молнии, озаряя кипящую на равнине битву. Защитники крепости, не сдержавшись, вышли за стену, и теперь рубились среди фургонов с арбалетчиками корнелитов; их поддержали тяжелые конники Гейне и английские лучники, которым почти не мешала гроза, благодаря и искусству, и выбранной не спеша под покровом грозы позиции. Основная масса корнелитов и междуреченцев, спохватившись, ухитрилась каким-то образом объединиться и теперь пыталась организовать контратаку. Гэбриэл этого не видел. Для него мир сжался до небольшого пятачка залитой кровью и ливнем земли, по которому на него, набирая разбег, мчался вороной конь с закованным в белые латы всадником. Вода текла по лицу, заставляя Гэбриэла досадливо морщиться. Пеший, в черной бригантине, которую ему подарил Ворон, без щита и шлема, он ждал своего противника, уверенный в своей ярости. Ему не нужны ни доспехи, ни оружие, чтобы убить их – всех. Достаточно слепящей ненависти и уверенности в своем праве на месть.

Набравшего скорость рыцарского коня, конечно, остановить не могло ничто, но Гэбриэл и не собирался его останавливать. Легко увернувшись от оружия замахнувшегося противника, Гэбриэл изо всех сил толкнул коня в бок, и тот, поскользнувшись, с диким визгом рухнул, увлекаемый инерцией по мокрой траве. Вскочил, стряхивая с себя седло и всадника, и, брыкаясь, бросился прочь, а Гэбриэл подошел к упавшему противнику. Тот елозил в грязи, матерясь, не в состоянии сам подняться. Заорал на Гэбриэла:

– Пошел вон, щенок! Не смей ко мне прикасаться, понял?! за мной все Междуречье, тронешь меня, и ты труп, понял, ты труп!!!