6

На отчаянный лай собаки не обращал внимания никто из собравшихся у сгоревшего дома. Зевак было много – не каждый день горят дома на улице. Кроме того, дом Кедрина знали все – мрачный, заброшенный, он порождал множество измышлений, однако все они считались сущей выдумкой. Когда же ко мне и Ирине подошел полицейский и попросил нас пройти вместе с ним на задний двор, где он подвел нас к вырытой в земле яме, у которой собрались полицейские и громко лаяла служебная собака, он показал нам то, что в дальнейшем возбудило такое множество легенд, которых дом Кедриных не знал никогда. И теперь измышления эти уже не считались откровенной выдумкой, а являлись плодом того, что было подлинно страшней бесплотных привидений.

Яма располагалась у самого забора под кустами малины. Это был самый дальний угол просторного участка – он всегда был сокрыт густыми кустами, малинником, клонившимися к земле ветвями яблони и травой, которая даже зимой выглядывала из-под сугробов. Собака разрыла землю, вырвав из нее с корнями траву, и представила взору собравшихся целую груду мохнатых трупов.

– Вероятно, кошачьи, – заметил полицейский. – Вы хоронили здесь домашних животных?

– У нас никогда не было домашних животных, – сказала я, как и Ирина шокированная увиденным, однако не утратившая самообладания. – Как их много!..

– Целое захоронение, – хмыкнул полицейский. – Любопытно…

Их словно разрывали на части – костей было так много, будто яма на три метра вглубь и на три по диаметру была заполнена разложившимися трупами животных. Слух об этой страшной находке разлетелся так скоро, словно весь город в то утро видел эту яму и кости, белевшие в черной земле.

Мы в недоумении стояли над ямой и смотрели на ее страшное содержимое; Ирина первой отвернулась, прижалась к моему плечу и горько, с придыханием расплакалась. Я обняла сестру, однако взгляда от ямы не отвела, – я смотрела на нее, смотрела прямо, решительно, а слез в моих глазах уже не было.

– Где вы были в ночь пожара? – спросил меня следователь.

– Ночевала у друга. – Я отвечала сухо, твердо. – Дом долгое время пустовал, – добавила я, – на участке сажали картошку соседи. Возможно, кому-то пришлось не по душе то, что в дом вернулись хозяева…

– Вы подозреваете кого-то из соседей?

– Нет. Но люди у нас злые.

Следователь чему-то кивнул и спросил, скрестив замком пальцы:

– Значит, вы не предполагаете, кто мог совершить поджег?

– Не предполагаю.

– А трупы животных?

Я помедлила.

– Я не знаю, откуда они там, – ответила я. – На территорию легко попасть, кто угодно мог их там закопать.

Следователь снова кивнул.

– Мы с вами свяжемся, – сказал он, дав понять, что допрос окончен.

Ирина ждала за дверью. Ей еще предстоял разговор со следователем. Я не стала подходить к ней, а только бросила на нее беглый взгляд. Не проронив ни слова, я двинулась к выходу.

Мне не о чем было говорить с сестрой. Номер ее телефона я узнала у соседки, с которой она когда-то общалась. При виде меня ни один мускул не дрогнул в лице Ирины. Все, чем мы одарили друг друга при встрече, – пара беглых касаний и взглядов, не адресованных друг другу. Мы были чужими. Когда-то я старалась поддерживать связь с Ириной, но однажды она попросила меня больше ей не звонить, потому как, по ее словам, у нее растут две дочери, на которых я могла в дальнейшем оказать негативное влияние.

– Ты распутная женщина, – сказала она мне. – Честно говоря, мне противно слушать тебя. Все, что ты рассказываешь, так грязно… Пошло…

Я была искренне поражена услышанным.

– Что ты такое говоришь?.. – воскликнула я. – Я звоню тебе, чтобы…

– Больше не звони, – прервала меня Ирина. – Конечно, если случится беда…

И я больше не искала связи с Ириной до самого дня пожара. Определение, данное мне сестрой, я долгое время считала плевком в мою измученную душу. За что? Я говорила Ирине об отношениях с Климовым, о своих скитаниях, о той трагедии, которая разворачивалась в моей жизни, а Ирина, унаследовавшая от матери крупицу фанатичной набожности, оттолкнула меня, отреклась от меня тогда, когда я была совсем одна и нуждалась в поддержке.

Поступок Ирины накрыл шторм последовавших затем событий, и во мне зародилась крепкая обида по отношению к сестре, а сказанные ею слова жгли сердце.

Теперь я держу ответ. Я стою на границе, на самом краю пропасти, и страшусь скорой встречи с Тем, Кто ждет меня там, в самом сердце этой необъятной тьмы.

7

Первый год отношений с Климовым был для меня фееричен, увлекателен и мирен. Споров между нами почти не было, а были между нами мир и взаимопонимание. О том рассказывала я сестре. Ирина всегда встречала меня радушно и всегда со всем вниманием слушала мои рассказы, изредка только вставляя слово в мой монолог. Ее жизнь тоже была мирна и проникнута любовью, так что она выказывала мне понимание и участие в моем счастье.

Затем наступили шесть долгих лет, в продолжение которых я называла себя женой, а Климова считала своим мужем. До меня Климов уже был женат, детей у него не было. Жениться во второй раз он не торопился, а я на том не настаивала.

Я знала о неверности Климова. Впервые я ощутила эту ни с чем не сравнимую холодность его по отношению ко мне на втором году нашей совместной жизни. Холодность эта током пронзила мое тело, но я знала, что удержать его я не смогу.

Женщину можно взять силой. Женщину можно покорить. Женщину можно заставить полюбить. Мужчину же заставить любить себя невозможно – можно только соблазнить. Ненадолго. Он либо любит, любую, либо нет. Женщина любит за отношение к себе, а мужчина просто любит, необъяснимо и ни за что.

И я соблазнила его – Климов был со мной, был пылок ко мне, ночи наши были полны страсти и самозабвения. Он брал меня пылко, с азартом охотника.

Так было, пока я ему не открылась и пока он не узнал обо мне все то, что ему было во мне интересно.

Еще какое-то время я старалась поддержать в нем эту искру интереса, предлагая ему себя так, как затравленная и когда-то искусная шлюха предлагает себя случайному путнику. Но фитиль догорал – пламя страсти угасало, и я становилась бессильна. Наша близость случалась все реже и была скорее необходимостью, чем волей.

Шесть долгих лет последовали за этим первым фееричным годом, два выкидыша и те действия, за которые моя сестра нарекла меня распутной. Когда прервалась моя вторая беременность и врач приговорил меня к хроническому невынашиванию, мне было двадцать три года. В том возрасте я еще не думала о детях как о единственно возможной реализации женского начала и не считала большой трагедией невозможность иметь ребенка, однако произошедшее накрыло меня, словно ледяная волна, – жгучий холод пронзил душу и поселился в сердце, поддерживаемый изменами Климова.

И я стала искать возможность заглушить ощущение этого холода, усмирить жгучую боль, которую причиняли мне его оковы. И за выбранный мною путь Ирина отреклась от меня.

Каждому из нас кажется, что смерть не коснется нас. Кто-то где-то умирает, но не мы. Умирают избранные, те, кому не повезло. А что мы?

Мы другие. Мы вечны. У нас свои законы, и кажется, что час расплаты – это тот бумеранг, который ударяет в лоб, когда сделал что-то не так. Верим, как дети, что ответ будем держать здесь, по эту сторону стены, или вовсе сбежим от ответа.

Побег – вся жизнь: то вперед без оглядки, то не глядя под ноги, вперив взгляд свой назад.

Известны вечные догматы, известен смысл, а все равно обращаешься к бессмыслице, отчаянно ища в ней истину. Раз за разом сочиняешь дешевую прозу и ожидаешь получить в итоге изысканную сказку. И удивляешься, почему не вышло, – у кого-то ведь получается сделать из фекалий сладкий пирог…

И, продолжая следовать этой предложенной нам бессмыслице, я ступила на первую ступень лестницы, которая привела меня на ту железнодорожную платформу, где оборвалась моя жизнь.

8

На момент возгорания в доме уже были почти завершены ремонтные работы – пожар уничтожил все. Деньги, вложенные мной в реконструкцию дома, к слову, волновали меня меньше, чем сгоревшая в пожаре цель – поднять из руин то, что было брошено и оставлено гнить под дождями и палящим солнцем. Поднять отца из могилы возможным не представлялось, хотя я страстно этого желала, но отстроить дом я могла. Мы бросили отца, доживавшего последние дни в одиночестве, оставили дом, так и не придя к разумному заключению в отношении него, а теперь все сгорело – прошлое, настоящее, а будущее было наполнено дымом и смрадом пожара, и было не разглядеть даже его очертаний – перед глазами стояли одни руины и пепел, разносимый слабым ветром.

После разговора со следователем я пошла к тому, с кем провела ночь, в которую случился пожар. Я была уверена в том, что, не останься я в тот вечер у него, я сгорела бы вместе с домом, и полицейские нашли бы не только останки убитых животных, но и мои. Я шла к нему и не думала о том, что он спас меня; я шла к нему и убеждала себя в том, что минувшая ночь – это знак, указавший мне путь туда, где есть мое место, где всякие поиски мои кончатся, а моя мечущаяся, пропащая душа обретет покой. Я даже как будто забыла и о пожаре, и о потерях, которые я понесла, а имела целью только одно – дойти до него, увидеть его, говорить с ним.

Жажда любви – самая удивительная потребность, которой наделен человек. Какой бы порочной ни была его душа, каким бы помутненным ни был его разум, он хочет быть любимым, хотя сам не слишком умеет любить. Кто может про себя сказать, что живет в полную силу? Что любит всем своим сердцем, а тот, кого он любит, не сможет упрекнуть его в недостатке получаемой от него любви? Такие люди если и есть, то встречаются редко, крайне, крайне редко. Таким человеком был он.

Женат. Имеет сына. Офицер. Мы встретились в местном гипермаркете. Я узнала его не сразу – я помнила его худощавым мальчишкой, который толком не мог постоять за себя, а теперь встретилась с мужчиной, крепким, широколицым, который больше не мешкал, прежде чем заговорить со мной. Владимир Мещерский, мой фантом, мой сон, посещавший меня на закате самых горьких лет моей жизни, предстал наяву.

Мы поздоровались. Впервые за долгие годы я почувствовала дрожь в коленях. И стыд.

Я словно вдруг оказалась нагой среди толпы. И даже не то смутило бы меня, что я нага, а то, что тело мое, бывшее когда-то прекрасным, гладким, свежим, сделалось вдруг больным, увядшим, отдающим гнилостным смрадом, и это видели все. Приветствие наше, короткое, беглое, заставило меня почувствовать себя гнилой насквозь. Я никогда не думала о нем, не вспоминала его, а видела только эти сны, послевкусие которых едва теплилось поутру. И при встрече с ним мне как будто казалось, что он знал о тех снах, знал все обо мне, и мне делалось тошно.

По возвращении в родной город я сняла номер в местной гостинице, намереваясь жить там, пока будет идти ремонт в отцовском доме. Часть денег, на которые я хотела отстроить отцовский дом, состояла из отложенных мною подачек от моих мужчин; другая же часть, меньшая по сумме, была взята в кредит у банка. Гостиничный номер был просто обставлен, пахло старыми коврами, а из окна, которое выходило на центральную улицу города, сквозило. Я провела у этого окна четыре дня. Я буравила взглядом улицу. Я ждала его. Но он не приходил.

При встрече с ним я сказала ему, что вернулась в город, что остановилась в гостинице, что намереваюсь отстроить отцовский дом. Я сказала ему, что я не замужем. Я будто вновь начала игру, запустила крючок, на который ловила всех мужчин. Но он на него не попался.

Он не выходил у меня из головы, а короткий разговор с ним я прокручивала в памяти много раз.

Женат. Имеет сына. Офицер…

Совокупность первых двух пунктов никогда не накладывала табу на мои отношения с мужчиной – я следовала зову своих желаний, часто оправдывая средства целью. Трудно вести борьбу с собственной природой, менять устоявшиеся законы и наполнять свою жизнь смыслом, а не рефлекторными конвульсиями. Трудно отречься от себя и не потерять рассудок…

Он пришел ко мне сам. Прошло несколько месяцев, в доме застучали молотки, а в распахнутые ворота можно было увидеть расчищенную от травы и молодых кленов площадку перед домом. Я увидела его на этой самой площадке – он оглядывал дом, будто в ожидании. Я увидела его из окна второго этажа и спустилась к нему, вновь чувствуя слабость в ногах.