Глава 4
Суздаль, XVII век
Покровский женский монастырь

Разве думали, гадали ее родители, какая злая доля выпадет их любимой дочери? Вместо царственного мужа – постылый насильник; вместо золотого венца – монашеское покрывало; вместо счастья и радости – горе и слезы; вместо привычной роскоши – нищета; вместо почета – посрамление и поругание; вместо славы – забвение…

Даже имя у нее отобрали, нарекли при постриге Ольгой. Все минуло, кануло, сердце облилось кровью, запеклось, окаменело. К прежнему возврата нет и не будет. Недолго уж осталось ей томиться душою и телом, скоро прекратятся ее страдания: придет за ней смерть. Не разлучница – долгожданная посланница милосердных небес, что соединит ее навеки с теми, кого она любила. С дорогим батюшкой, с ласковой матушкой, с милым братцем, с красавцем женихом…

В сумрачной келье холодно – едва греет маленькая жаровня с углями, присланная из милости Шуйским^[5]. Но это не спасает от пронизывающей сырости. А может, совсем остыла душа старицы Ольги, бывшей царевны Ксении Годуновой, злополучной дочери царя Бориса…

Выросла она у подножия трона, в неге и холе, в шелках и бархате. Расцветала, осознавая незавидную участь русских царевен. Выдать их замуж за иноверца – для московского государя грех, а православного жениха не сыскать, чтобы по происхождению своему был достоин руки царской дочери. Вот и сохли высокородные девицы в изукрашенных светелках, укрывались от мира в тихих обителях. Печальною чередою проходили они, безвестные, безгласные, по свету, и исчезали во тьме веков… Воистину, родиться в порфире еще не значит вкусить наслаждений земных!

Иную судьбу сулила Ксении переменчивая фортуна. Отец ее, став царем, сразу начал искать иноземного принца – в женихи образованной и прелестной отроковице. Бог наделил Ксению и умом, и красотой. Ни мала ни велика, стройна, лицом румяна, черноглаза и черноброва, с длинными пышными волосами, заплетенными в косы, с телом будто из сливок, «млечною белостию облиянна» – настоящая красная девица из народных сказаний. При том она была обучена чтению, письму и музыке, знала латынь, ездила верхом и умела танцевать. Борис Годунов, мечтая устроить счастие единственной дочери, вел переговоры с правящими домами Западной Европы.

Звездочеты, коих он созвал на тайный совет, предсказали ему, что он будет царствовать всего семь лет.

«Хоть бы семь дней!» – воскликнул честолюбивый Годунов. Шапка Мономаха грезилась ему днями и ночами, жажда самодержавной власти затмевала рассудок. По сути, он и без царского венца управлял государством Московским при физически слабом Федоре Иоанновиче^[6]. Пока царь молился и самолично пел на клиросе, Борис делал все, что положено делать монарху, пекущемуся о благосостоянии своих подданных. Со смертью «постника и молчальника» Федора оборвалась линия Рюриковичей. Борис Годунов, – «худородный боярин», – завладев троном, не мог чувствовать себя уверенно. Породнившись с законным отпрыском европейской королевской династии, он надеялся упрочить свое положение. Отчасти этим объяснялась его одержимость «достать» для царевны знатного жениха. Русские бояре казались ему холопами, недостойными руки Ксении. Эх, кабы знать, что ждет впереди!

Сватовство не ладилось. Царь настаивал, чтобы жених принял русскую веру и жил в России, обещая дать в приданое за дочерью Тверское княжество. Первым претендентом оказался шведский принц Густав. Ксении показали его портрет – она была разочарована. Да и Густав не оправдал ожиданий: он наотрез отказался менять вероисповедание и продолжал вести разгульный образ жизни. Его любовница ездила по Москве в карете, запряженной четверкой белых лошадей, как полагалось ездить только царицам. Бояре роптали, московский люд указывал на нее пальцами. Оскорбленный Борис разорвал помолвку и отправил принца в Углич, назначив ему денежное содержание. Такой человек не мог стать его зятем.

Ксения сидела в тереме, с тоской глядела на маковки кремлевских храмов, представляла, как в жемчугах и платье вишневого бархата ступает она по парчовому ковру, как празднично звонят колокола, как гостеприимно распахнуты двери Успенского собора, освещенного сотнями свеч… Ее сердце сладко замирало в груди, дыхание учащалось, а щеки горели алым румянцем. Неведомый, но «зело чудный образом» благородный юноша преклонял колени и подносил ей богатые свадебные подарки, его глаза светились любовью и восхищением…

Прошли три долгих года. Царедворцы перешептывались: «Рано вянет девичья красота, стареет царевна… Засиделась! Кто ее теперь возьмет за себя?»

Всего-то двадцатый годок пошел Ксении, она вызрела в царских покоях, будто драгоценный плод, достигла полного расцвета. А ее уж называли старой девой…

Батюшка ее между тем неустанно хлопотал, и хлопоты его не остались втуне. Датский король Христиан согласился отпустить своего брата в далекую Московию. Герцог Иоанн должен был навсегда поселиться в уделе, назначенном ему тестем. Корабль принца благополучно пересек Балтийское море, и тот сошел на берег в сопровождении многочисленной свиты. Его путь до Москвы был обставлен с подобающей пышностью: на каждой остановке датчан угощали медом и обильными яствами, при въезде в города палили пушки, и ратные люди выстраивались в ряд, дабы отдать честь высокому гостю. Кортеж делал не более тридцать верст в день, герцог развлекался охотой, любовался просторами незнакомой земли. Перед ним расстилалась бескрайняя загадочная Россия, где ему предстояла встреча с царственной невестой…

Он проехал Новгород, Торжок, Старицу. Приставленные к чужестранцу боярин Салтыков и дьяк Власьев рассказывали о житье-бытье и обычаях московитов. Царь прислал в подарок будущему зятю расписной деревянный возок с дорогой обивкой, породистых лошадей для упряжки и одежду, расшитую золотом и самоцветными каменьями.

Москва встретила жениха Ксении оглушительным колокольным звоном и толпами любопытных. В Китай-городе для него заранее приготовили лучший дом, устлали коврами, заставили богатой утварью. Велено было обеды принцу и его дружине ежедневно подавать из царской кухни «на тридцати золотых блюдах и множество сосудов с вином и медом».

Царь Борис и царевич Федор, брат невесты, на пиру обнимали датчанина как родного, усадили возле себя, потчевали разносолами: и дичью, и пирогами, и прочими яствами. Бракосочетание решили отложить до зимы. Царская семья собиралась отправиться на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, как полагалось перед важным событием.

Ксения, которой нельзя было появляться на пиру, поднялась в верхний коридор трапезной палаты и оттуда незаметно наблюдала за женихом. По русскому обычаю невеста до свадьбы не могла видеть суженого лицом к лицу. Иноземец сразу ей приглянулся. Молодой, красивый, статный, с горделивой осанкой, одетый в европейское платье, герцог Иоанн выгодно отличался от бородатых бояр, которые неопрятно ели и слишком много пили. Было в нем еще что-то, запавшее в душу царевны с первого взгляда… Кровь ее взыграла, быстрее побежала по жилам, сердце затрепетало. Так вот, каков он, избранник, который поведет ее к венцу! Вот для кого берегла она себя…

Томительное и ужасное предчувствие сжало ей грудь, она начала задыхаться. Королевич, странным образом ощутивший ее присутствие, поднял глаза… Ксения отшатнулась, отступила вглубь коридора, сжала губы, чтобы сдержать рвущийся из горла крик. Раненой птицей упала на руки матери. Царица Марья тоже была тут, придирчиво рассматривала зятя, искала изъяны. Хорош был датчанин, ничего не скажешь…

– Что с тобой? – испуганно склонилась она над Ксенией. – Сомлела, голубка кроткая… Аль жених не по нраву?

* * *

Москва. Наше время

Дом на Тихвинской улице, где проживала Ульяна Бояринова, был пятиэтажным, без лифта, построенным, вероятно, полвека назад. Во дворе росли липы и старые кусты сирени. Сирень отцвела, листья лип казались влажными, клейкими. Несколько удобных деревянных лавочек помещались в тени деревьев, на одной дремала старушка в панаме.

Астра присела рядом, достала из сумки фотоаппарат и принялась щелкать. Соседка встрепенулась, открыла глаза и с интересом покосилась на нее из-под полей линялой панамы.

– Ты кто будешь, дочка?

– Корреспондент газеты «Заповедные уголки Москвы», – без запинки выпалила Астра. – Готовлю фотовыставку. Ищу дома и дворы, связанные с историей нашего города.

Старушка с сожалением вздохнула.

– У нас нет ничего примечательного… Никто из знаменитых людей в нашем доме не жил. Никакой исторической ценности он не представляет. Типовая послевоенная застройка. А вот ремонт не мешало бы сделать. Гляди, стены облупились, и в подъездах безобразие. Ты все сфотографируй! Вдруг, у наших начальников совесть проснется…

Астра послушно выполнила ее просьбу. В подъездах, которые показывала ей пожилая дама, на стенах местами обсыпалась штукатурка, плитка на площадках потрескалась, окна были грязными. Щелчки фотоаппарата отзывались гулким эхом в лестничных пролетах.

– Ты людей тоже снимаешь или только дома?

– Могу и людей, – кивнула Астра.

Старушка поправила выбившиеся седые волосы и приосанилась.

– А меня можешь снять для выставки? Я тут, почитай, лет сорок живу! Я ветеран войны, у меня и награды есть. Хочешь, покажу?

Она пригласила Астру в просторную квартиру на первом этаже, полную книг и воспоминаний. Повсюду – полки с тиснеными корешками разноцветных томов, стопки толстых журналов, портреты в рамках. Молодой военный в летном шлеме стоит у крыла самолета, санитарка с огромной медицинской сумкой через плечо застенчиво улыбается в объектив…

– Библиотеку мой покойный муж собирал, – сообщила старушка. – Очень он книжки любил. Рука не поднимается продать. Вот когда умру, пусть дети решают, как с ними быть.

– Это вы? – Астра показала на черно-белое фото санитарки.

– Я… Летом сорок третьего года, Курская дуга. Девчонка еще совсем… Ты садись, дочка, за стол… чай пить будем.

К чаю, Антонина Федоровна, – так звали гостеприимную хозяйку – подала пышки и малиновое варенье.

– Прошлогоднее, – объяснила она. – Ягоды не покупные, с собственной дачи. Ты ешь, ешь, не брезгуй…

– Как же вы на даче управляетесь?

– С трудом. Слава богу, дети помогают…

Они разговорились, словно две давние подруги, – разница в возрасте стерлась. Старушка рассказывала о войне, Астра слушала, угощалась вареньем и гадала, как бы плавно перейти к вопросу об Ульяне Бояриновой.

– В вашем доме, кажется, живет одна журналистка. Я ее статью читала и снимки видела. Она любит фотографировать уголки старой Москвы.

– Кто ж такая-то?

Астра наморщила лоб, делая вид, что пытается припомнить.

– Бояринова… Ульяна… если не ошибаюсь…

– Ах, Улька! – просияла старушка. – Она разве журналистка? Тунеядка! На работу не ходит, болтается по улицам со своим фотоаппаратом… И на что только живет? Пока мать была, небось, ее пенсию проедала. Та в гроб-то и легла с горя. Ульке все лучшее – и самый сладкий кусочек, и обновку, и то, и се… А доченька по кривой дорожке пошла! Не в мать уродилась, в отца. Тот ребеночка сделал Надежде и был таков. Не про него, вишь, семейную лямку тянуть. Всю жизнь Надя, бедолага, одна промучилась, дочку подняла, на ноги поставила, выучила. На копейки перебивалась, во всем себе отказывала, лишь бы Уленьке было хорошо. Она ведь ее поздно родила, уже в возрасте.

Антонина Федоровна насупилась, как будто непутевая Ульяна была ее дочерью, а не покойной соседки.

– Все потому, что больно баловала Надежда свою девку, – вынесла она суровый вердикт. – Потакала всем ее прихотям. У той еще молоко на губах не обсохло, а она уж с парнями обнимается – прямо во дворе! Усядутся на скамеечку и воркуют, что твои голубки… Срам! Я говорила Надежде: гляди, как бы она тебе в подоле не принесла. Хоть в этом повезло ей, горемычной. Улька в учебу ударилась, целыми днями то в университете пропадала, то к занятиям готовилась, а парня своего прогнала, одна осталась. Потом-то закончила, диплом получила, а счастье свое поморгала. До сих пор безмужняя ходит. Надежда сильно переживала за нее – позовет, бывало, меня на чай, и давай душу изливать. Несчастливые, говорит, мы, Бояриновы: что у меня судьба не сложилась, что у дочери. Ей уж скоро тридцать, а жениха все нет и нет. И с работой не клеится… Очень она у меня своенравная выросла, гордая. Таких не любят.

Астра сделала несколько фотографий словоохотливой старушки. Та достала из лаковой шкатулки ордена и медали, стала показывать, сопровождая каждую награду драматической историей.

– Кто еще давно проживает в вашем доме? – вскользь поинтересовалась гостья. – Я бы их тоже сфотографировала.

– Нету больше никого… Подруга моя, Зинаида, скончалась три года назад, другие тоже умерли, остальные разъехались кто куда. Из старых жильцов в нашем подъезде только я, Трошкины да Ульяна. Только какие Трошкины ветераны? Им еще до пенсии далеко. Они ничего не застали, ни войны, ни разрухи послевоенной.

– Я бы с ними все-таки побеседовала.

– Сейчас не получится, – ревниво поджала губы старушка. – На работе они, а сын в школе. Ты, дочка, зря время потеряешь. Чего Трошкины расскажут-то? Как соседей залили? Как ихняя собака Сеньку со второго этажа покусала?

Она ни словом не обмолвилась о странностях в поведении Ульяны. Выходит, та не вызывала у старожилки никаких подозрений.

– Жаль, что Надежда Бояринова умерла. Она, наверное, могла бы поделиться интересными воспоминаниями! – «огорчилась» Астра.

– Да, жалко Надю… Болела она в последнее время, почти не выходила из квартиры. Похороны были скромные, едва десяток людей набралось. Несколько соседей, остальные незнакомые – бывшие друзья Надежды, видать. Ульяна плакала, аж опухла вся. Дошло до нее, что такое без матери-то остаться! До сей поры не в себе будто…

– Что значит, «не в себе»?

Антонина Федоровна долго думала, прихлебывая чай.

– Как в облаках витает, не видит никого. Если поздороваешься, ответит, а не поздороваешься… После похорон она даже внешне изменилась, – похудела, осунулась, волосы подстригла. У нее были длинные, а теперь до плеч и собранные в узел.

– У нее есть подруги?

– Улька всегда была замкнутая, себе на уме. Кажется, ей и не нужен никто. Я имею в виду, с девчонками она не водилась. Выйдет во двор гулять и бродит кругами, то в одну сторону, то в другую. Кошку подберет приблудную и шепчет ей что-то – разговаривает. В школе, правда, хорошо училась, в университет поступила. А подруг как не было, так и нет.

– А мужчины? Есть у нее кто-нибудь?