Читать книгу «Синдром Медеи» онлайн полностью📖 — Натальи Солнцевой — MyBook.
image
cover


Оставаясь одна, Грёза запиралась в комнате и предавалась развлечению, которое придумала сама и которое весьма ей полюбилось, – доставала сундучок с шахматами, расставляла на доске изящные фигурки… передвигала их, говорила за них, разыгрывала короткие сценки. Гордые рыцари, королева, король, воины-пешки будили в ее воображении смутные картины то ли прошлого, то ли чего-то далекого, навеянного чтением желтых истрепанных журналов покойной Фаины Спиридоновны. Ей представлялись пышные балы, рыцарские турниры, гулкая темнота дворцовых коридоров, чад и копоть факелов под каменными сводами, мраморные скамейки в зарослях цветущего миндаля, тихий любовный шепот, горячие прикосновения, страстное томление в крови. Эти путешествия в сумрачный, полный волнующего ожидания мир так увлекали молодую женщину, что она с трудом заставляла себя оторваться от магических фигурок, вернуться к привычной повседневной жизни: квартире с облупленным потолком и трещинами на стенах, к выщербленным лестницам, скрипучим полам, сырости, завыванию холодного ветра за окнами, больным капризным старушкам, беготне по магазинам, уборке, стирке, запаху лекарств и запущенного жилья, к своему беспросветному одиночеству.

– Ты же красивая! – говорил ей Виктор. – Привести тебя в порядок, приодеть, подкрасить – от мужиков отбоя не будет!

– Зачем мне это? – искренне недоумевала Грёза.

Но все же подходила к зеркалу, украдкой рассматривала себя, – оценивала придирчиво, строго. Рост нормальный, не высокий и не низкий – средний; фигура, пожалуй, слишком тонкая, худощавая. Волосы густые, цвета ореха; если их распустить, а не закалывать в тугой узел на затылке, то они шелковистой волной лягут на плечи. Шея длинная, лицо, правда, невыразительное, даже какое-то изможденное – бледное, тени под глазами, никакого намека на румянец. Зато глаза хороши – выразительные, большие, блестящие, как спелые каштаны, а вот губы… великоваты.

– Тьфу ты! – опомнившись, возмущалась Грёза. – Что это мне взбрело в голову стоять перед зеркалом и рассматривать себя, словно портрет в полный рост?! Неужто делать больше нечего?

Но странные, сладкие мысли уже закрались в ее сердце, отравили его колдовским дурманом, глупой романтикой…

* * *

Мрачный колодец серых стен, грязные стекла чужих окон и квадрат асфальта внизу – вот и весь вид во двор из квартиры Ольги Евлановой. Она уже несколько лет была прикована к инвалидной коляске, ее дни стали ужасно длинными, а ночи – нескончаемыми. У нее появилась уйма времени для раздумий, горьких или приятных.

Способность самостоятельно передвигаться Ольга потеряла в результате автомобильной аварии. Маршрутка, в которой она ехала вечером с работы, врезалась в грузовик. Ольга очнулась на снегу: ее выбросило из салона, и только благодаря чуду она осталась жива. Чудеса просто так не происходят – значит, Ольга должна была еще что-то сделать, раз судьба отвела от нее руку смерти.

Сначала лежа на больничной койке, потом заново учась двигаться в отделении реабилитации, она возвращалась мыслями к одному-единственному вопросу. Ради чего ей придется влачить жалкое существование? Что такого она не успела осуществить? Зачем она вернулась с того света?

Ольга перебирала свою прежнюю жизнь по капельке, по крохам, событие за событием. Если существует ответ, то он там, в ее прошлом. Месяц за месяцем, год за годом неторопливо протекали в памяти – кое-что так и не удалось восстановить подробно, но главные переживания оставили неизгладимый след в ее душе. Она удивилась, с какой силой всколыхнулось внутри прежнее, так и не остывшее, не забытое; с какой тщательностью сохранило сознание все краски, все оттенки чувств, весь восторг и… всю боль.

Ольга родилась и выросла в Питере; ничего примечательного в ее детстве и юности не было, кроме расцветающей девичьей красоты. Как стыдливый бутон розы прячется среди колючих ветвей, так Ольга скрывала свою волнующую женственность за резкими, порывистыми манерами, неприступным видом и воинственным характером. Уже в школе мальчики пытались за ней ухаживать, а она безжалостно отвергала их знаки внимания – берегла себя для единственного возлюбленного, с которым она встретится, чтобы никогда не расставаться. С этим идеалом в сердце Ольга, наверное, родилась – таким он был незыблемым, неподвластным никаким влияниям: ни чужому мнению, ни чужому опыту.

«Даже если весь мир будет существовать по иному закону, у меня все сложится только так!» – решила Ольга. И не собиралась менять свои взгляды.

Она не хотела дробить полноту любви на случайные романы, временные связи, на флирт ради флирта. Она ждала его, суженого! Предназначенного ей самими небесами.

Как ни банально это выглядит, Ольга познакомилась с ним на прогулочном катере, курсирующем по Неве. Молодой человек представился вольным художником, фотографом-любителем и попросил разрешения сделать пару ее снимков.

– У вас поэтичная внешность, – сказал он. – Как раз подходящая для этого вида на набережную. Вдалеке едва проступают сквозь туманную дымку призрачные дворцы, а на переднем плане – мечтательная незнакомка в ореоле тайны. Кто она? Чего жаждет ее измученное сердце?

– Почему «измученное»? – удивилась Ольга.

– Так надо, – усмехнулся мужчина. – Для городского романса. «Промча-а-ался без возвра-а-ата тот сладкий миг, его забыли вы!» – дурачась, пропел он. Впрочем, весьма недурно, хорошо поставленным баритоном.

– Вы певец? – сурово спросила она.

– По совместительству, – слегка поклонился забавный собеседник. – Пою в церковном хоре… то есть, пардон… в самодеятельном. Мечтал об оперной сцене, но провалился на экзаменах в консерваторию. Пришлось изучать экономику.

– У вас хороший голос, – оттаяла Ольга.

– Фэд, – представился мужчина. – Так меня зовут друзья. А вообще-то я Федор.

– Ольга… – смутилась она.

Не в ее правилах было знакомиться таким тривиальным способом. Почему она сделала для Федора исключение? Расплата не замедлила наступить.

Мужчина принял отсутствие ее возражений за согласие и защелкал фотоаппаратом.

– Ой! Не надо… – растерялась Ольга. – Я не люблю… у меня внешность не фотогеничная.

– Что вы? Наоборот! – кружил вокруг нее новый знакомый, меняя ракурсы. В объективе блестело бледное балтийское солнце, а на его лице – ослепительная улыбка. – Вы потрясающе, изуверски хороши! Да, именно и-зу-вер-ски! – с удовольствием, нараспев повторил он. – Такая красота – настоящая жестокость. Бедные мужчины! Вероятно, они как подкошенные падают к вашим ногам, раболепствуют, а вы вертите ими, как пожелаете. Помыкаете и командуете. Прекрасные женщины безжалостны по отношению к своим поклонникам!

– С чего вы взяли?

Слово за слово шутливая беседа приняла более спокойный, серьезный характер: Фэд рассказывал о себе, Ольга больше молчала, слушала. Мимо проплывал великий загадочный Петербург. Над ним витали тени знаменитых императриц и царей, эхо от поступи кавалергардских полков, грохот и пыль революций, жуткие вьюги блокадной зимы, победоносный звон литавр и наводящий тоску плеск воды в мутных каналах… Никогда еще Ольга так остро не ощущала магнетического влияния этого города, взрастившего ее, принявшего в свои каменные объятия. Лунный петербургский туман исподволь проник в ее сердце, одурманил, лишил рассудка…

После речной прогулки Фэд проводил Ольгу домой на Лиговку. У подъезда, в золотистом сумраке белой ночи, он неожиданно наклонился и… поцеловал горячими губами ее холодную щеку. Между ними словно молния вспыхнула, поразила едва не насмерть. Ольга, не помня себя, отпрянула, ее дыхание остановилось… замерло, и бешеными, сотрясающими все ее естество толчками ударил в виски, взорвался в венах пульс.

Она отдышалась, очнулась только дома, оказавшись в родных стенах, не в силах охватить умом то, что произошло с ней. А может быть, ум вообще не способен постичь подобное? «Что это было? – спрашивала она у кого-то высшего, мудрого и всезнающего. – Неужели… неужели… я встретила его? Если нет, то откуда этот невыносимый жар в крови, эта изнуряющая душу лихорадка, эта отчаянная жажда быть с ним? Это смертоносное упоение

Последующие дни протекали для Ольги в болезненном смятении. Она жила, дышала ради одного – увидеться снова, услышать еще раз его голос, ощутить его присутствие. Она не спала, не ела, похудела и побледнела… за сутки, пока не раздался долгожданный телефонный звонок.

– Это я, – просто сказал Фэд. – Пойдем, погуляем? У меня сегодня есть время.

Ольга не сразу смогла ответить: губы не слушались. С трудом выдавила что-то нечленораздельное.

– Что с тобой? – не понял он. – Не получается?

– Н-нет! То есть… да! Получается! Куда пойдем?

Эти светлые, безумные ночи промчались как одно мгновение. Обрывки пустых разговоров, неистовые, страстные объятия, долгие поцелуи, его тесная мастерская под крышей, переоборудованная из чердака, запах его кистей, красок, его ландышевого мыла, запах шерстяного пледа на тахте, где они предавались любви, – все это смешалось в сознании Ольги с разрывающей сердце нежностью, с готовностью отдать себя всю, отдать душу, жизнь.

Она жгла мосты, не оглядывалась, не смотрела в будущее – только ему в глаза. В двадцать лет влюбленной девушке не приходят в голову сомнения, мысли о бренности бытия, о приходящем и уходящем, о том, что благоуханный цветок увянет, когда истечет его срок, и что за сияющим рассветом ждет неумолимый закат. Который, впрочем, по-своему прекрасен!

Фэд занимался прозаической работой – вел бухгалтерию солидного предприятия. Он был гениальным счетоводом, поэтому в сравнительно молодом возрасте получил хорошую должность, и ему уже предлагали повышение. В свободное время он рисовал пастелью и маслом, брал уроки у известного художника, имя которого держал в тайне, бродил с фотоаппаратом в поисках «натуры» – интересного пейзажа, уличной сценки или необычного человека.

– Плюну я когда-нибудь на скучные цифры и стану картины писать! – восклицал Фэд. – Организую выставку, буду продавать свои работы.

На всех полотнах он изображал старый Петербург: арка над Зимней канавкой, дома на Фонтанке, на Невском, на Мойке – все в тусклом золоте северного солнца, или в дымке осенних туманов, или за пеленой летящего снега. И часто на переднем плане помещался размытый женский образ: романтический профиль, головка в старинной шляпке или стройный силуэт в длинном платье.

– Кто это? – спрашивала Ольга.

Он пожимал плечами:

– Не знаю. Кто-то…

Фэд был не только умен и талантлив, но и по-мужски красив – высок, крепок, широкоплеч, сероглаз, с крупными, правильными чертами лица, с упрямым лбом и чувственными губами. Он умел говорить комплименты, выразительно исполнял сентиментальные романсы, подыгрывая себе на гитаре, читал на память Пушкина и Апухтина, Брюсова, Блока. Он был щедр, покупал Ольге вино, фрукты и шоколад, духи, даже подарил ей золотое колечко – не обручальное, с зеленым камешком.

Если бы Ольга могла любить сильнее, то можно было бы сказать, что она все больше привязывалась к этому мужчине. Но любовь нельзя измерить. Когда любишь человека, то любишь и каждую мелочь, которая его окружает. Ольга заметила, что обожает кисти и краски, угольки, загрунтованные полотна, небрежные эскизы будущих картин, в беспорядке разбросанные по мастерской цветные мелки, гитару, пожелтевшие ноты, одежду Фэда и его привычку грызть кончик карандаша, когда он о чем-то думал. Она полюбила бродить по овеянным преданиями уголкам старого Петербурга, любоваться его каменными мостами, отражениями дворянских особняков в воде, затянутым тучами небом, пустынными ночными проспектами и одичавшими садами. Даже ворчание Фэда по поводу бухгалтерского баланса, несговорчивости финансистов и проблем с платежами стало ей мило. Все это неразрывно связывало ее с Фэдом, было наполнено его мыслями, чувствами, отныне и навсегда слилось с ним, а значит, и с нею.

В этом сумасшедшем угаре она совершенно забыла о себе, забросила учебу, перестала звонить маме, и не потому, что была плохой дочерью, а потому, что любовь вытеснила из ее сердца все остальное, как вино, наполняющее сосуд, вытесняет из него воздух.

Возвращаясь памятью к тем благословенным, проклятым дням, Ольга словно погружалась в бушующее пламя, которое ничуть не ослабевало. Неправда, что время лечит! Может быть, к другим оно более милосердно, или от ее болезни не существует лекарства. Не придумали еще.

Ольга тоскливо вздохнула, отъехала в кресле от окна, задернула штору. Неустанные размышления о прошлом – хотя, какое же оно прошлое, если никуда не ушло, а до сих пор властвует в ее душе? – раскрыли для понимания смысл ее искалеченной жизни. Теперь она осознала наконец, чего не сделала. Видимо, поэтому она не погибла в катастрофе – чтобы довершить начатое.

– «Сатана там правит бал!» – прошептала она слова из арии, которую частенько напевал Фэд.

Жаль, что его не приняли в консерваторию. Какого красавца потеряла оперная сцена! Он бы и там стал первым.

* * *

Грёза задумалась, и манная каша для ее подопечных едва не сбежала.

– Ах ты, господи! – воскликнула девушка, снимая кастрюльку с огня. – Чуть без завтрака бабушек не оставила!

Она разложила кашу по тарелкам, налила две чашки чаю, размешала сахар, поставила все на поднос и понесла.

Хорошо, что все двери выходили в один коридор, как в коммуналке. Отказавшиеся выселяться жильцы по стечению обстоятельств жили на первом этаже, две обшарпанные квартиры на втором самовольно заняла многодетная семья, а третий этаж, самый аварийный, пустовал. Окна и двери там были заколочены, чтобы никто не залез, электричество и газ отрезаны, а лестница перегорожена огромным, тяжеленным ящиком со строительным мусором.

Грёза предпочитала не прислушиваться к звукам, раздающимся в пустых помещениях, – ее пугали странные шорохи, стуки и скрипы, непонятный треск, гуляющие по комнатам сквозняки.

– Там коты живут, – успокаивала ее одна из старушек. – Штукатурка обсыпается, лепнина падает. Потолки да стены никудышные, дранка, поди! И крыша небось прохудилась. Хорошо еще, не заливает. Дожди-то почти каждый день идут.

– Это дети Курочкиных бегают, – говорила вторая. – Они балованные, невоспитанные. Того и гляди, потолки провалят! А чинить никто не придет. Дом нуждается в основательном ремонте – его легче снести, чем дыры латать.

Грёза соглашалась, но все равно побаивалась. Слава богу, ей не было нужды ходить на второй этаж. И как только Курочкины там живут?

После завтрака она принималась за уборку или шла по магазинам, день протекал в хлопотах. А вечером наступало время неторопливых бесед. Старушки – их звали Варвара и Полина – собирались на одной кухне, вспоминали молодость, грустили, говорили о войне.

– Тогда ленинградцы самое ценное отдавали за горсть муки, за кусочек хлеба. Можно было состояние сделать на антикварных вещах. Мародеры проникали в пустые квартиры, брали картины, подсвечники, табакерки, часы! В наш дом попала бомба, пришлось перебираться в соседний. Ох, и натерпелись мы лиха! – вздыхала Варвара. – А после войны меня здесь поселили. Жили в такой бедности, что представить страшно. Фаина, покойная, однажды простудилась – металась в жару, едва дышала, ослабела так, что ноги не держали. Ей бы питаться получше, а продавать уже нечего. Тогда я ей предложила: давай, мол, шахматы твои снесу на барахолку, может, возьмет кто? Все-таки вещь старинная, тонкой работы.

У Грёзы аж сердце сжалось от таких слов. У нее бы рука не поднялась продать шахматы – привыкла она к ним, полюбила играть фигурками, словно живыми людьми.

– Как?! – ахнула она. – Неужели Фаина Спиридоновна согласилась?

– Куда ей было деваться? – прищурилась Варвара. – Жить-то хочется! Мы ж молодые были, ничего еще не изведали, не вкусили, кроме горя и слез. «Бери, – сказала Фаина, – да только вряд ли ты их продашь. Я пробовала. Не получается!» Ну, думаю, рискну, авось мне больше повезет. Завернула этот сундучок в мешковину и отправилась продавать. А Фаина-то оказалась права – никто шахматы у меня не купил. Смотрели, трогали, восхищались, цену спрашивали, потом качали головами и… уходили прочь. Я и так, и этак, совсем уже дешево стала просить за них. Не помогло! Так и вернулась несолоно хлебавши.

– Там четырех фигур не хватает, – волнуясь, произнесла Грёза. – Может, поэтому шахматы не захотели покупать?

– Как не хватает? – в один голос удивились старушки.

– Все фигуры были в сундучке, ровно тридцать две штуки. Я их посчитала, перед тем, как нести на барахолку! – добавила Варвара. – И потом, раз уж эти шахматы не захотели нас покидать, мы стали ими пользоваться: иногда от скуки садились играть.

– Да-да, – кивнула Полина. – Я их обеих научила, и Варю, и Фаю. У меня отец шахматами увлекался, просто бредил Алехиным, называл его величайшим в мире гроссмейстером. Хотел из меня сделать знаменитую шахматистку. Так что мы бы заметили отсутствие фигур!

– Полина нас постоянно обыгрывала, – горько усмехнулась Варвара. – Видно, мы эту науку толком не постигли.

– То в вашей молодости было, – возразила Грёза. – С тех пор больше полувека прошло! Фигурки могли потеряться.

Пожилые дамы переглянулись.

– Верно говоришь, – согласилась Варвара. – В молодости мы играли от скуки, а жизнь накатила – нам не до шахмат стало. Работа, хозяйство, мужья… Пронеслось все, будто ураган, и стихло. Мужей схоронили, детей не нарожали, остались одинешеньки: Фая и мы с Полей. Опять скука! И заставила она нас садиться за шахматную доску, хоть изредка. Читать много мы уже не можем – глаза устают; телевизор смотреть тоже надоедает с утра до вечера, так мы то в картишки сыграем, то в лото, то в шашки, то в шахматы. Все же разнообразие.

– Я шашек не нашла, – пробормотала девушка.

– У Фаи, что ль? Ну, правильно. Шашки-то мои, – объяснила Полина. – И лото мое. А шахматы были у Фаины, мы к ней приходили играть. Доска большая, фигуры красивые, любо-дорого в руки взять!

Грёза задумалась. Старушки не стали бы ее обманывать. Зачем? Действительно, она не раз заставала их то за картами, то за лото.

– Когда мы последний раз играли? – задумалась Варвара. – Кажется, года два тому назад, на Фаином юбилее. Ей восемьдесят два исполнилось. Фигуры все были на месте.

– Вы точно помните?

– Точно, – подтвердили старушки. – Шахматную партию без полного набора фигур не сыграешь.

...
5