Цитаты из книги «Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя»

Вернусь, однако, к повседневному кругу чтения (и слушания!) 1970-х. Получилось так, что в нашем кругу место современной прозы оказалось занято авторской песней. Галич, Окуджава, Высоцкий – боги второй половины шестидесятых и нескончаемых семидесятых. Скажу без преувеличения, что их песни знали, слушали и пели все (первым по популярности оставался, конечно, Высоцкий). Этот небывалый доселе сгусток словесной культуры сформировался, расцвел и начал осыпаться практически на моих глазах, и вот что мне сейчас думается о причинах наблюдаемого процесса. Информационная революция, ворвавшаяся в нашу жизнь на плечах революции научно-технической, привела к необратимым изменениям человеческого восприятия. Радио, телевидение, позже интернет сузили доходящие до широких масс вербальные объемы, и это породило необходимость интегрального искусства – интеграции

искренность и откровенность – разные вещи, и это убеждение сложилось у меня именно в те годы. К сожалению, стремление «открыться до конца» никогда не было мне свойственно, и впоследствии я не раз слышала от любимого: черт возьми, никогда не встречал более закрытого человека… Даже здесь, на этих страницах, не дается мне полная распахнутость. А ведь внешне я всегда производила впечатление открытой, доброжелательной, гостеприимной «хозяйки большого дома».

С начала 1970-х с журнальных и книжных страниц исчезает все о Сталине и сталинизме, как будто в жизни страны просто не было ничего похожего. Изымаются даже упоминания о «криминальных» причинах смерти соответствующих авторов – «трагически погиб» вместо «расстрелян» встречается сплошь и рядом (гневно и яростно написала об этом Л. К. Чуковская в своем «Процессе исключения»). Растет фальшь интонации в повествованиях о современной жизни; не только отсутствуют ответы, но и не ставятся сами вопросы – например, о всем очевидном росте социального неравенства и коррупции; на глазах ширится надрывное воспевание «Великой Победы» и формируется смешной и грустный культ Леонида Ильича – над присуждением Ленинской премии по литературе его автобиографическим запискам, к тому же явно не им и созданным, не мог саркастически не смеяться ни один филолог.

если в 1960-х Юрий Михайлович Лотман (как и Тартуская семиотическая школа) были нашими кумирами, то уже с начала 1970-х начинается осторожное отторжение, а затем и откровенное неприятие и осуждение многих его работ.

Домашние библиотеки! Долгое время они были маркером, визитной карточкой, приглашением к общению, предметом гордости и взаимного соревнования. Да чем только они не были! Сколько подлинной страсти, трудов и денег ушло на мое книжное собрание – без ложной скромности, одно из лучших в городе. Зато все свои культурологические комментарии я писала, практически не выходя из дома, а до всемогущего интернета тогда было еще далеко. Но и сегодня, полностью отдавая должное электронным информационным возможностям, предпочитаю подержать в руках, открыть и полистать печатную книгу. Книгу – ощутимый кусок словесной, графической, живописной культуры, кусок запечатленного труда, кусок вечности. Да, ныне приходит пора расставаться с накопленными собраниями. Все чаще в квартирах молодежи растерянно ищешь и не находишь привычного силуэта книжных полок. Наверно, это оправданно, но до чего мне жаль ауры строчек, цитат, образов, которая придавала неповторимый аромат

После 1992 года меня не могло не радовать и как на дрожжах растущее книжное изобилие. Но вот исчезновение знаменитого советского книжного «черного рынка»… Господи, какие люди появлялись на книжных развалах в укромных городских уголках, какие знакомства завязывались, сколько раздавалось остроумных и глубокомысленных реплик, какие споры кипели над разложенными прямо на земле томиками! Достаточно сказать, что главную любовь своей жизни, отца моего единственного сына я встретила на книжной барахолке. А книжные магазины! В советское время любой занюханный райцентр имел вполне приличную книжную «торговую точку». Поскольку в Горьком дефицитные издания исчезали с прилавков мгновенно (или вообще на них не появлялись), приходилось обшаривать магазины Ветлуги, Линды, Павлова – и сколько находок ждало меня там: от томика стихов Юлиана Тувима до Хулио Кортасара в серии «Мастера современной прозы». Розыски в букинистических отделах тоже приносили свои плоды, хотя редкими изданиями и вообще полиграфическими изысками я никогда не увлекалась – был бы текст, пригодный для чтения. Правда, увидев в домашней пушкиниане Г. В. Бедняева (нижегородского поэта и преподавателя с маминой кафедры) полного прижизненного «Онегина» 1833 года, я вздрогну и, спросив разрешения, благоговейно поглажу и даже понюхаю шероховатую обложку из плотной серой бумаги.

Книжное половодье хрущевской оттепели (к сожалению, иссыхающее на глазах к концу шестидесятых) очень многое определило в жизненных ценностях моего поколения. Это было первое на моей памяти зримое воздействие художественного слова на духовную жизнь общества. Конечно, это ощущение я осознаю и сформулирую позже – в годы горбачевской гласности. И с горькой радостью в 1992 году прочитаю у Евгения Блажеевского:   …А что еще надо для нищей свободы? — Бутылка вина, разговор до утра… И помнятся шестидесятые годы — Железной страны золотая пора.

Забегая вперед, не могу не упомянуть о писателе, чьи произведения не были так широко популярны среди моих сверстников и сокурсников (да и достать их было неизмеримо труднее), но тоже стали событием моей жизни, – это Франц Кафка. Оказавшись в 2000-е годы в Праге, памятник ему я буду разыскивать с не меньшей страстью, чем Гору из поэмы Цветаевой. Сколько усилий пришлось потратить на добычу черного томика 1965 года, с «Процессом» и россыпью новелл! Не буду оригинальной, если скажу, что поразила сила и нестандартность фантазии, «неподражательная странность» художественного мира и способа существования в нем. Куда важнее, что Кафка помог хотя бы частично уяснить правду нашего несвободного существования и ужаснуться ей. Фантасмагория «Процесса» прямо накладывалась на рассказы отцов и дедов о пережитом в годы сталинщины. Жуткая и беспредельная покорность обстоятельствам анатомировалась в «Превращении», и лучшие из нас не могли не соотносить страницы этой новеллы с собственной повседневностью. Когда же в перестроечные годы до широкой публики дошел «Замок», оказалось, что именно в этом тексте достигнута гениальная степень обобщения известной проблемы «человек и власть». В моем читательском восприятии «Замок» коррелирует с пушкинским «Медным всадником». Это еще счастье, когда властные силы удается персонифицировать – ты в состоянии бросить им вызов, пусть шепотом, но выкрикнуть: «Ужо тебе!». Но когда над тобой нависает отчетливо видимый, но недоступный и недостижимый Замок… Бессилие от задраивающихся на глазах социальных лифтов – одна из самых грустных и стойких эмоций моего существования.

Для учившихся с нами бок о бок филологов литература была профессией, большинство теряло здоровый аппетит к словесности уже к третьему курсу, но лингвисты, в учебном плане которых на литературу не отводилось ни одного часа, поглощали и стихи, и прозу с ненасытной прожорливостью (кстати, так же обстояло дело с физиками и другими естественниками). И вот общим любимцем «нефилологов» в этот период стал Антуан де Сент-Экзюпери. В юности болезненно не хватает лирики и любви, как зимой – витамина D, и «Маленький принц» в гениальном переводе Норы Галь восполнял этот недостаток. Простые, но такие нужные нравственные максимы: самого главного не увидишь глазами, зорко лишь сердце; пустыня хороша тем, что где-то в ней скрываются родники; мы в ответе за тех, кого приручили…

Отсюда жадный интерес к науке, который во время моей учебы на одном из самых модных в 1960-е годы отделении структурной лингвистики активно поддерживался и вполне удовлетворялся; достаточно сказать, что моим научным руководителем был профессор Борис Николаевич Головин, автор одного из лучших учебников по общему языкознанию и основатель двух перспективных научных направлений в лингвистике: во-первых, вероятностно-статистического анализа функциональных стилей языка и речи, а во-вторых, терминоведения и его применения в информационном поиске. Освоение научной литературы принесло мне массу интеллектуальных радостей: открытием стали труды В. В. Виноградова, А. А. Реформатского, Б. А. Ларина, Ю. Н. Тынянова, М. М. Бахтина, Л. С. Выготского, Ю. М. Лотмана и многих, многих других. Юношеский озноб от возможностей