Цитаты из книг автора «Наталья Русова»

Не могу не пожалеть о почти полном отсутствии в русской литературе произведений «радостного делания», изображающих профессиональный труд со всем присущим ему драйвом, вдохновением, отступлениями и атаками, победами и поражениями. Из досоветского периода вспоминается только последняя часть тетралогии Н. Г. Гарина-Михайловского – «Инженеры», та часть, где из мечущегося и взбалмошного студента Темы формируется увлеченный и ответственный знаток своего дела (способный, наконец, кроме всего прочего, составить счастье любимой женщины), да, пожалуй, поиски и труды уральских камнерезов из сказов П. Бажова. Советские «производственные» романы, за редчайшими исключениями, читать было невозможно; еле-еле удалось одолеть «Цемент» Ф. Гладкова, и даже над «Дорогой на океан» Л. Леонова я клевала носом. Счастливцами оказались врачи: о них завораживающе повествовали Ю. Герман (о его трилогии смотри выше), хирурги Н. Амосов («Мысли и сердце») и Ю. Крелин («Письмо сыну. Рассказы о хирургах»). Очень нравилась мне также «Кафедра» И. Грековой; правда, нам в университете не хватало объемности в картине преподавательской деятельности. Наконец, невероятный успех романа В. Богомолова «В августе сорок четвертого…» во многом объясняется достоверным и увлекательным изображением контрразведчиков как высочайших профессионалов сыскного дела. (Читатель, я

следует вспомнить, что действие поэмы разворачивается около 5 января 1918 года (дата первого и последнего заседания памятного многострадального Учредительного собрания), в дни святок, а православной церковью в память рождения Христа установлено именно 12 праздничных дней. Стало быть, вся фантасмагорическая история с убийством Катьки разворачивается в праздничные святочные дни. Возможной и правомерной стала дискуссия на уроках, кем же является блоковский Исус: вождем? заступником? жертвой? Ближе прочих мне интерпретация М. Волошина (которого я нежно люблю, и не только как поэта, но, вслед за Цветаевой, и как человека): конечно, красногвардейцы гонятся за Христом, и никакой «венчик из роз» его не спасет.

все-таки да здравствуют перемены! К несомненным плюсам современной школьной программы по литературе относится реабилитация Серебряного века. В мои 1960-е нельзя было даже подумать о присутствии на уроках произведений Вл. Соловьева, Вяч. Иванова, Ф. Сологуба, Н. Гумилева, В. Ходасевича, З. Гиппиус, М. Волошина, Н. Клюева. Да что там, ни звуком не упоминались ни Цветаева, ни Мандельштам, ни Пастернак. Чуть-чуть слышалась Ахматова. Оставалось довольствоваться, как мы шутили, четырьмя «Б»: Блок, Белый, Брюсов, Бальмонт.

высший пилотаж в искусстве обучения интерпретации – научить не только отвечать на заданные вопросы, но и ставить эти вопросы самому. В сущности, искра творчества есть в любом нормальном ребенке, но увидеть ее, попытаться раздуть, подбросить дровишек дано далеко не каждому. Да и получается не с каждым.

Диагностику грамотности я каждый год проводила не только в школьных, но и в студенческих аудиториях, особенно во время своей работы в Нижегородском педагогическом университете (1990–2017 годы), предлагая третьему, четвертому и даже пятому курсу филологов (!) написать проверочный диктант. Разумеется, тексты для диктовки выбирались достаточно трудные, усложненные моими вставками, но все опасные места можно было объяснить с помощью правил, освоенных в рамках школьной программы. Обычно я заключала с ребятами пари: если из группы найдется хоть один человек, сделавший не больше 15 ошибок (напоминаю: двойки по министерским нормативам заслуживало уже 9), я «ставлю» аудитории коробку конфет. В противном случае конфеты выигрываю я… За все 30 без малого лет я проиграла только один раз.

Авторская песня заставила по-новому услышать поэтическое слово, оценить прелесть и увлекательность словесных масок, почувствовать невидимый словесный жест. После звучащих текстов Галича, Высоцкого, Окуджавы все меньше тянуло вчитываться в современных поэтов. До ослепительного Бродского не могу припомнить никого, кто бы надолго приковал к себе внимание. Разве Самойлов и Чухонцев… Но они появились в моем читательском обиходе позже. Больше такой всенародной популярности авторская песня не знала. Ни Виктор Цой, ни пресловутый БГ (Борис Гребенщиков), ни Егор Летов, ни Юрий Шевчук не подошли даже к подножию тех высот. Трудно сказать, в чем тут дело. Ведь не только и не столько в мельчании талантов. В атомизации общества? В постепенном иссякновении интереса к искусству? В понижении качества вербального общения? А может быть, страшно додумать, в оскудении нации? Но «не будем о грустном». Вернемся в начало семидесятых – в 1971 году я кончаю университет.

Начиная с двухтысячных, все чаще меня тревожат мысли о нашем национальном характере. Растет пристрастие к документалистике, мемуарам, воспоминаниям. Кто

Кому из трех наших великих бардов суждена вечность? Кто сумеет расположиться в ней с наибольшим комфортом? Все-таки, наверное, Окуджава. Если песни Галича и Высоцкого коррелировали с социально-бытовым, психологическим, сатирическим романом, то лучшие творения Окуджавы – это романы философско-лирические.

Непроходящую художественную ценность творчества Александра Аркадьевича доказывает, на мой взгляд, то уязвленное чувство, с которым отзывались о нем не сумевшие реализовать себя до конца советские писатели. Умница Юрий Нагибин нарисовал портрет Галича в своем «Дневнике» желчно и завистливо, но на редкость выразительно. А. И. Солженицын, с его такой понятной для гения и все-таки обидной глухотой к чужому словесному дару, и тот не смог не написать о Галиче в двухтомнике «Двести лет вместе». Да, он совершенно не понял сути и пафоса галичевского творчества, но оно его задело за живое, заставило высказаться, а это дорогого стоит. Словом,

Авторская песня спрессовывала в единый, доступный для локального восприятия художественный факт массу социальной, исторической, эмоциональной, личностной информации, а ее сюжетность, разворачивающаяся во времени и оправленная музыкальными рамками, отграничивала этот факт от привычной формы лирического стихотворения. В сущности, многие произведения Галича, Высоцкого, Окуджавы напоминают микророман – психологический, плутовской, сатирический, лирический.