Не знаю, под какой звездой
Рожден, ни добрый я, ни злой,
Ни всех любимец, ни изгой,
Но все в зачатке,
Я феей одарен ночной
В глухом распадке.
Я болен, чую смертный хлад,
Чем болен, мне не говорят,
Врага ищу я наугад,
Все их ухватки —
Вздор, коль меня не защитят
От лихорадки.
Гильом Аквитанский, «Песня ни о чем»
Childe Roland to the Dark Tower came.
He word was so still —
Fie, foh and fum.
I smell the blood of British man.
Шел дождь. И в окрестностях аббатства святой Марии, и над Касневиддом, и над Монмутширом. Ветер и дождь по осени в Уэльсе – дело обычное, но даже в ноябре порой стоят погожие и ясные дни. Однако в этом году осень выдалась особенно сумрачная и дождливая. Многие сетовали, что из-за этого – сплошные убытки, другие же считали, что из-за дождей дороги размыло, и значит, врагам сюда не добраться. Впрочем, военные действия, терзавшие Англию, не затронули южный Уэльс.
Человеку, стоявшему на берегу реки, не было дела ни до несчастий землепашцев и купцов, ни до опустошительной войны. Он просто об этом не знал. По реке проплывал корабль, и он не мог оторвать от него взгляда. Эта была всего лишь речная грузовая барка, но за хлещущими струями дождя человеку чудилось нечто иное. Что – он тоже не знал. Он вообще мало что осознавал.
Человек был бос и облачен в поношенную рясу, но вряд ли кто-нибудь принял бы его за монаха – скорей за нищего, получившего такую одежду из милости. Не было при нем ни креста, ни четок, одежда не подпоясана. Голову и плечи вместо капюшона прикрывала старая рогожа. Волосы и бороду, когда-то ярко-рыжие, а теперь потускневшие, обильно пробила седина.
Глядя на барку на реке Уай, он что-то невнятно бормотал. Временами эти звуки напоминали мычание, или пение, если не обращать внимания на прорывавшиеся в нем непонятные слова – что то вроде «фи, фо, фум». Но когда рогожа промокла, и вместе с отсыревшей одеждой прилила к телу, он вздрогнул и пожаловался в пространство:
– Бедному Тому холодно!
Никто не услышал этой жалобы, никто не ответил. Человек повернулся и потрусил по траве, почерневшей и пожухшей, в сторону аббатства.
Привратник пропустил его беспрепятственно – привык, что он приходит и уходит, когда хочет. Рыжий в рогоже ходил свободно почти везде. Конечно, в настоятельские покои, в ризницу или сокровищницу никто б его не допустил, но зачем туда соваться, когда есть кухня, хлев, огород и амбары?
Он миновал все эти привычные места и прошел к гостевому дому – тот размещался как раз за покоями настоятеля. Это было солидное строение с собственной трапезной. Чтобы попасть туда, надо было пересечь ingressus – прихожую с помещением для прислуги, и здесь он двигался с осторожностью – тут, бывало, попадались люди, в отличие от монахов, его не знавшие, могли прогнать прочь и даже побить. Но ему повезло – там было тихо, обитатели спали либо ушли. Никого не было и в зале. Со стола после утренней трапезы успели убрать. Но человек не хотел есть, он хотел согреться. Здесь был большой очаг – единственный в здании. Однако очаг был холоден. Его должны были затопить позже, к обеду – ведь за едой следовало душеполезное чтение. Темнело теперь рано, особливо при таком дожде, а очаг служил также источником света.
За трапезной располагались собственно покои для гостей – caminatae cum lectis. Они были устроены так, что обогревались от того же очага, и вообще отличались большим удобством. Оттуда доносились голоса, и человек, движимый любопытством, подошел к полуоткрытой двери. Читали по- латыни, но он привык к звучанию этого языка.
– «… младшая дочь Кордейла, понимая, что отца покорили лживые уверения старших сестер, пожелала его испытать и порешила ему ответствовать иначе, чем те: «Существует ли где, отец мой, такая дочь, которая могла бы мнить о себе, что она любит отца более, чем отца? Ведь ты стоишь столько, сколько заключаешь в себе, и столько же любви я питаю к тебе».
Проставленный магистр Груффид ап Артур приехал в аббатство из Касневидда, который саксы называли Ньюпортом, где жил в последние годы. Он вернулся в родной Уэльс, когда Оксфорд, в коем он возглавлял монастырскую школу, оказался в сердце военных действий. С тех пор, как вышли в свет и распространились по всей Британии «Пророчества Мерлина», любой город в Уэльсе рад был дать приют столь знаменитому ученому. А в аббатстве переписывали книги магистра – и «Пророчества Мерлина», и снискавшую не меньшую славу «Историю королей Британии». Последняя, впрочем, в своем нынешнем состоянии не удовлетворяла магистра Груффида, и он работал над новой версией. С ней он и знакомил своего здешнего ученика, брата Мадока из Эдейрна.
– «… взяв с собой дочь, Леир переправил в Британию множество собранных в Галлии воинов, и, сразившись с зятьями, одержал над ними верх. Затем, восстановив свою власть над всеми своими былыми подданными, он на третий год умер. А Кордейла, дочь Леира, взяла в свои руки бразды правления». – Брат Мадок закончил читать. – Прекрасно, просто прекрасно. Сравнимо с лучшими страницами твоей летописи, высокочтимый учитель. Но…
– Тебя что-то смущает?
Как всякий автор, магистр Груффид жаждал критики в свой адрес – но лишь такой критики, которая бы его устроила.
Бенедиктинец отошел от пюпитра, погрузив порядком замерзшие пальцы в широкие рукава.
– Не знаю, как выразить… Если соответствия другим историям, которые блестяще изложены тобою – о короле Артуре, о Кимбелине, не говоря уж о Мерлине – мы находим в сочинениях Гильдаса и Ненния, а также славнейших бардов древности – Талиесина и Анейрина…. но Леир? История сообщает о нем ничего, кроме имени.
– Мой друг, – кротко ответствовал магистр, – существуют иные хроники, посвященные древней британской истории. Многое почерпнул я из стариннейшей книги на валлийском языке, которую вручил мне мой наставник Вальтер Оксенфордский, предложив перевесть на латинский язык, дабы истина стала внятна…
Мадок выслушал это терпеливо. Груффид постоянно ссылался на древнюю книгу, полученную им в Оксфорде от архидиакона Вальтера, уверяя, что выступает лишь переводчиком. Но никто никогда этой книги не видел, и Мадок подозревал, что самые захватывающие эпизоды в творениях Груффида придуманы им самим. Магистр ведь был валлийцем, а значит, обладал неуемным воображением. И Мадок, сам будучи валлийцем, не мог его осуждать. Но и молчать тоже не мог.
– Вдобавок это сильно напоминает нянькину сказку, – продолжал он. – Может быть, знаешь: – он перешел на валлийский, – «Давным-давно, когда – никто не помнит, жил старый король, и было у него три дочери. Решил он их испытать, и сказал – кто из вас любит меня больше, получит самое большое приданое. И старшая сказала – люблю тебя, как самое красивое платье. И средняя сказала: люблю, как самое вкусное блюдо. И младшая сказала: люблю, как соль»…
– У короля было не три дочери. У короля были и дочери, и сыновья…
Эта фраза прозвучала очень странно, и не только потому, что вошедший оборванец был разительно не похож на ученых клириков. Так же сильно отличался от их речи его говор.
Магистр Груффид нахмурился.
– Кто это еще?
Услышав сердитый голос, оборванец отшатнулся и прикрыл лицо руками.
– Разве ты прежде его не видел, наставник? Это безумец, человек Божий. Живет при аббатстве из милости и кормится от щедрот братии. Не бойся, Том, – ласково обратился Мадок к юродивому, – никто тебя не обидит.
Тот опустил руки, выражение его лица стало совершенно детским. Он бочком отошел от двери, опустился на пол у ног брата Мадока и уставился на магистра.
– Откуда он взялся?
– Добрые люди привели. Давно это было. Когда я перебрался сюда из обители Эдейрнской, он уже здесь жил, а тому уж лет десять. Говорят, прежде бродил по дорогам нагишом, питался лягушками, головастиками и ящерицами. Переходил из села в село, от розог к розгам, из колодок в колодки, из тюрьмы в тюрьму. А откуда пришел – сам того не знает. Наш лекарь говорит, что когда-то ему крепко досталось. У него на голове старые шрамы, когда-то он сильно ударился – или его ударили. Видно, от того и помешался. Но аббат наш думает по-иному…
– Вот как?
– Он считает, что наш Бедный Том одержим бесами. И трудно с тем поспорить. Иногда он рассуждает почти разумно, а иногда вдруг начинает нести такое, что мороз по коже. Говорит и поет на языках, которых никто не знает, поминает демонов по именам, и тогда над ним совершают обряд экзорцизма. Тогда он успокаивается. Но ненадолго. Потому отец Маэль и считает, что опасно было бы отпускать его из аббатства.
– Король передал короны старшей дочери и старшему сыну. Старшая дочь взяла корону императорскую, а старший сын – королевскую. А другие дочь и сын поклялись всегда быть им верными…
Сумасшедший говорил на дикой смеси валлийского и английского языков, с вкраплением французских слов, которых неизвестно где нахватался. Но клирики его прекрасно поняли.
– Том, ты говоришь о покойном нашем короле Генрихе Боклерке, и его детях. А мы говорим совсем о другом короле.
Магистр Груффид перебил Мадока, резко обратившись к помешанному:
– Кем ты был раньше?
– Гордецом и ветреником. Завивался. Носил перчатки на шляпе, – отвечал юродивый. – Угождал своей даме сердца. Повесничал с ней. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях, и просыпался, чтоб их себе доставить. Пил и играл в кости. По части женского пола был хуже турецкого султана. Сердцем был лжив, легок на слово, жесток на руку, ленив, как свинья, хитер, как лис, ненасытен, как волк, бешен, как пес, жаден, как лев. В терновнике северный ветер свистит. Бедный Том озяб.
Магистр покачал головой.
– В какой-то миг я усомнился в его безумии. Мне даже показалось, что он кого-то мне напоминает… Но говорить так может лишь действительно одержимый.
Словно в ответ, Том тихонько забубнил песенку, слов которой нельзя было понять.
No sai en qual horam fuy natz:
no suy alegres ni iratz,
no suy estrains ni sui privatz,
ni non puesc au,
qu’enaissi fuy de fadatz,
sobr’ un pueg au.
Malautz suy e tremi murir,
e ren no sai mas quan n’ aug dir;
metge querrai al mieu albir,
e non sai tau;
bos metges es quim pot querir,
mas non, si amau.
– Оставим его, магистр, он совершенно безобиден. Вернемся к твоей повести о короле Леире. – За то время, что магистр пытался выспрашивать юродивого, Мадок наконец собрался заговорить о том, что его действительно беспокоило. – Магистр! Даже этот жалкий безумец угадал сходство твоей истории с событиями нынешних лет. Как можно усомниться в том, что его не увидят остальные?
– О каком сходстве ты говоришь?
О проекте
О подписке