Историки, обращаясь к анализу трансформаций медицинских манипуляций в том числе и в такой области, как гинекология и акушерство, размышляли о взаимосвязи выявленных ими изменений с культурными сдвигами в социальной жизни. Вот отчего в любом исследовании по истории родовспоможения неизменно присутствовала тема акушерской помощи в момент телесной и душевной боли – то есть в широком смысле тема уменьшения чувствительности готовящихся родить и рожающих^[59]. История апробации разных инвазивных методов «помощи» роженицам (от наложения щипцов до эпидуральной анестезии) оказалась поводом для острейших дискуссий, охвативших в 1990‐е годы не только историков медицины (среди них и собственно врачей)^[60], но и социальных историков. Последние склонны были размышлять о путях гуманизации детородного акта на протяжении столетий, между тем как историки, опиравшиеся на записи акушерок и собственно рожавших, настаивали на том, что больница как место разрешения от бремени трактовалась тогдашними роженицами негативно: они настаивали, что там они чувствовали себя куда более беззащитными, нежели дома, в окружении родных^[61]. Понятно, что история родов как биосоциокультурного явления, написанная актуальными или бывшими клиницистами, имела как плюсы (особенно в профессиональной оценке врачебных техник и инструментов, избегания болевого синдрома^[62]), так и минусы: детали социальной истории этого явления, этнокультурные «привязки», внимание к индивидуальному и коллективному женскому социальному опыту – все это ускользало, оказывалось на задворках исследований и способствовало отправке самих трудов по теме родов и акушерства в область истории науки и техники, а вовсе не культурной и гендерной истории, истории идентичностей и коллективной памяти^[63].

В ряду множества публикаций по истории «борьбы с болью» важно отдать должное отличной работе профессора-анестезиолога Дональда Кэтона, который написал историю применения анестезии в родовспоможении в самом широком социально-историческом и культурном контексте. Проанализировав большое число медицинских публикаций XIX–XX веков, начиная с первого применения эфира в родовспоможении в 1847 году (шотландским акушером Джеймсом Янгом Симпсоном) и вплоть до современности, обработав немалое число источников личного происхождения (женских автобиографий, врачебных записок и заметок, сделанных рядом с рожавшими женщинами) и все время пытаясь найти ответ на вопрос, отчего сами женщины часто отказывались и по сей день отказываются от обезболивания (которое с его точки зрения – абсолютное благо), вникнув в отрывки из произведений художественной литературы^[64], он пришел к парадоксальному выводу: анальгезия в родовспоможении прежде всего служила утверждению авторитета врачебной профессии, а как следствие – примиряла женщин с необходимостью покинуть домашнюю кровать и отправиться в больницу, чтобы произвести на свет дитя. Истории внедрения данной практики (акушерской анальгезии) как практики символической для акушерства он придал большое значение, обосновав свой тезис о том, что родовая боль имела не столько физиологический, сколько глубокий социальный и культурный смысл. Широкое распространение анестезии и анальгезии, по мнению Д. Кэтона, стало возможно лишь тогда, когда произошла десакрализация родового акта, секуляризация сознания в контексте быстрого снижения авторитета церкви, которая защищала тезис о необходимости женщинам безропотно переносить родовую боль. «Появление анестезии – основа и исток революционных изменений в эмоциональном переживании родового акта», – считал он, показывая, что первый успех хлороформа не только был началом революции в фармацевтике (эфир сменился хлороформом, а последний сменил скополамин и т. д.)^[65], но и включил множество психопрофилактических стратегий борьбы с болью, которые оказались в конце XX столетия тем самым «хорошо забытым старым».

Одной из новейших работ по истории обезболивания родового процесса является книга «Избавь меня от боли: анестезия и деторождение в Америке» Жаклин Вульф, доказавшей в своем исследовании, что культурные идеи и социальные нормы и особенно существовавшие предубеждения (которые было очень трудно побороть, в особенности те, что касались женского сексуального образования в XIX веке, которое почти начисто отсутствовало) «способствовали распространению анестезии в акушерстве даже в большей степени, чем технологические новшества»^[66]. По ее мнению, врачи первой половины XIX столетия, начав использование хлороформа, неверно толковали смысл и переживание родовой боли. Они были убеждены, что рождение ребенка равно́ болезни женского организма и что обезболивание обеспечивает нужную комфортность произведения детей на свет. С досадной уверенностью они отрицали необходимость поддержки роженицы со стороны ее родственников и «сестер»^[67], что привело к долговременному отдалению близких от рожающей женщины. Практики «отдаления», «исключения» утвердились в процессе медикализации на десятилетия, сопровождаемые отношением к поступающим в родильные дома женщинам как к «беспомощным», «уязвимым», «слабым», «открытым инфекциям», то есть отношением к беременности и родам как к патологии. Такое отношение и стало, по мнению Ж. Вульф, началом той практики родовспоможения, которая вначале обрела «вид конвейера», а как протест по отношению к ней возникло движение «за естественные роды» в 1970‐х годах в США. Это движение смогло переломить общемировую доминанту, чему начиная с 1980‐х стали активно способствовать усомнившиеся в технократической модели родов активистки женских движений^[68]. Понятно, что женский страх перед родовой болью (и возможность ее избежать в обстановке больницы), делала главный вывод автор, был мощнейшим катализатором и ускорителем процесса медикализации всей жизни (а не только родовспоможения). В акушерстве же он привел к резкому и необратимому снижению авторитета повивальных бабок.

Последние в наименьшей степени имели отношение к контролю над рождаемостью с середины XIX века. Напротив, мужчины – врачи-акушеры – как раз получали образование, не только охватывавшее вопросы помощи в родовспоможении, но и дававшее знания, касавшиеся контрацепции. Изучение этой темы (история контрацептивных практик) тоже десятилетиями считалось частью истории медицины и лишь в последние полвека заинтересовало социальных историков, демографов, историков медицины, так что тема приобрела характер мультидисциплинарной, рассматриваемой в широком социальном и культурном контексте, учитывающем гендерные режимы обществ и их изменения, социальный статус женщин и демографическую политику государства. Э. Макларен, Д. Кричлоу, Т. Макинтош, Э. Чеслер, Дж. Броди, Л. Риган, Дж. Ридл^[69], обратившись к истории контрацептивных практик, убедительно разъяснили, как была связана их легализация и с развитием женской эмансипации, рационализацией женской репродуктивной функции, и с революционным процессом автономизации деторождения от сексуальной жизни, как они расширили и обогатили индивидуальный сексуальный репертуар. Эта тема особенно интересовала американских историков, так как борьба американок (и в частности знаменитая для истории этой борьбы М. Сэнгер) за легализацию контрацепции была драматичнее, чем у их европейских сестер. Европейские законы были куда либеральнее американских, и для реконструкции истории женских репродуктивных прав в США особенно ценными были не столько медицинские материалы, сколько автобиографические свидетельства. В частности, Джанет Броди, восстанавливая историю борьбы американок за их репродуктивные права (право планировать число беременностей и избавляться от нежелательных) с середины XIX до второй половины XX века, убедительно показала неисчерпанные резервы ранее никем не изучавшихся дневников замужних женщин среднего класса, подробно описывавших интимные отношения с мужьями и практики предохранения^[70]. Подход Дж. Броди тематизировал самостоятельное изучение эмоциональных переживаний женщин, связанных с репродуктивным поведением, что было подчеркнуто (в частности) в коллективном исследовании по истории репродукции – фундаментальной коллективной монографии «Деторождение. Меняющиеся идеи и практики в Британии и Америки с 1600 г. по настоящее время», изданной в 1995 году под эгидой Института истории медицины в Лондоне^[71] и подведшей итоги изучению сюжета на материале англоязычных источников.

Новые сюжеты в изучении культуры деторождения в 2000‐е годы

В 2000‐е годы интерес к изучению культуры деторождения прошлого во взаимосвязи с широким социальным контекстом продолжал расти^[72], концентрируясь все чаще вокруг процессов перехода от естественных родов с применением традиционных практик к биомедицинской модели деторождения. Исторические аспекты все чаще давали не только научное оправдание существования проблемы, но и конкретный «опорный материал». Концептуальную же основу создавали концепты медикализации (как скорейшего и иной раз неуправляемого проникновения медицины в социальную жизнь и, в частности, во все вопросы, связанные с репродукцией) и биовласти^[73]. Скажем, историк медицины Филлис Бродски настаивала на том, что с тех пор, как роды были перенесены из домашнего пространства женщин в больницы, женщины потеряли больше, чем рассчитывали^[74]. Она критически отзывалась о современных практиках акушерства, считая их противоестественными.

Новшеством стал анализ практик деторождения в контексте изучения женской истории, женской телесности, идеалов женственности и мужественности. В частности, Дж. Левитт обратила внимание на тему присутствия и соучастия мужей в родах их жен, показав, что в множестве культур мужчины традиционно присутствовали, а не изгонялись подальше от рожающей женщины. В своей легкомысленно названной книге «Дайте место папе: путешествие из комнаты ожидания в родильную палату»^[75] она справедливо упрекнула историков, изучающих историю деторождения, в игнорировании описаний и исследований мужских (отцовских) ролей и странном безразличии к истории удаления отцов от родового процесса. С ее точки зрения окончательно это явление проявилось на рубеже 1940‐х годов, когда на волне мощнейшей медикализации родов возникло стремление обеспечивать высокий уровень стерильности родильных палат. Историю борьбы отцов за возвращение к своим рожающим женам из специальных залов ожидания (которые в США именовали «аист-клубы») в родильные палаты в 1970‐е (опять-таки речь о следствиях молодежной и сексуальной революции конца 1960‐х – начала 1970‐х годов) она именует даже «революцией отцов»^[76]. Действительно, с этого времени можно говорить о существенной трансформации гендерной системы и о развитии холистической модели родов.

Сопоставляя давно ушедшие эпохи и сравнительное недавние (XX век), английский профессор истории медицины Хилари Мерланд исследовала еще один, долгое время ускользавший, аспект в истории деторождения, материнства и женской истории XIX века – проблему послеродовой депривации женщин, их депрессий и психических расстройств, которые часто в прошлом и являлись причиной инфантицида^[77]. Убежденная феминистка, сторонница подходов социального конструирования гендера, Х. Мерланд объяснила рост числа опасных девиаций в материнском поведении прошлого жесткостью моделей социального конструирования идеальной женственности и материнства. Вплоть до середины – конца XIX столетия она не обнаруживала столько резких и требовательных социальных запросов по отношению к материнскому поведению. Возросшее же число их в указанное время и частая невозможность им следовать, в особенности женщинам из бедных социальных групп, обострила, с ее точки зрения, проблему инфантицида. Это было время особых «экспертных» советов женщинам, так что с подачи гинекологов и акушеров репродуктивные функции женщин (беременность, роды, послеродовое состояние, менструация) стали постепенно рассматриваться как отклонение от здорового состояния, а в начале XX века вообще в качестве патологии, требовавшей постоянного медицинского контроля и вмешательства. По мнению не только Х. Мерланд, но и других исследователей^[78], этот факт обусловил отрицательное воздействие медикализации на положение и роль женщины в обществе.

Феминистски ориентированный подход в зарубежной историографии (особенно и прежде всего англоязычной) способствовал возникновению интереса к репродуктивной политике и репродуктивным практикам в самом широком смысле этих понятий^[79]. Рационализация репродуктивного поведения все чаще представала в исследованиях как реальное выражение женской социальной свободы, а способы ограничения рождаемости – как средство обоснования женщинами собственной идентичности. История контрацепции вышла за рамки медицины, став одной из важных проблем социальной истории – истории освобождения женщин от мужского диктата в частной жизни^[80]. Внимание историков вновь, на очередном витке, привлекли самые ранние эпохи, практики родовспоможения и контрацепции в Средневековье (М. Грин, Ш. Ховард, М. Фисселл, Х. Такер, Д. Шэфер)^[81]. При ограниченности числа письменных источников в ход пошли источники визуальные и предметы материальной культуры (гравюры, живопись, предметы домашнего обихода), а также фольклор – баллады, анекдоты, памфлеты, записи на полях молитвенников, старинные лечебники и медицинские инструкции. Трансформацию взглядов обычных людей относительно репродуктивных функций женского и мужского организмов, сексуальной культуры и всей политики воспроизводства исследователи скрупулезно вписывали в историю культуры и ментальностей, обнаруживая тесную связь между типами гендерных режимов и влиянием церкви. Медиевисты, изучая типику родовспоможения в Средневековье, признали за акушерками того времени особую роль во всей гендерной системе общества^[82] (и не случайно в те далекие эпохи остро стоял вопрос о возможном их участии – с позволения церкви – в акте крещения новорожденных). С другой стороны, столь же острым был вопрос появления мужчин-врачей и мужчин-священников в родовой комнате^[83]. Женщины-исследовательницы решительно опровергли прежние утверждения историков о том, что в Средневековье роженицы старались терпеть боль при родах, следуя христианским заветам, показав, что при отсутствии современных средств анестезии помощью роженицам были психотерапевтические методики и так называемая природная магия.

Интерес к переживанию боли и вообще переживаниям как таковым, связанным с беременностями и родами, стал ориентиром для немалого числа историков начала XXI века^[84]. Анализ эмоций рожениц помогал в изучении гендерных асимметрий в обществах прошлого, уточняя механизмы деприваций всего женского и ассоциируемого с женским, ведь боль, страдания, страх могли быть рассмотрены как категории исторически изменчивые, имеющие конкретные культурные проявления^[85]. Преодоление пренебрежения самих исследователей к изучению женских переживаний актуализировало новый взрыв интереса к эгодокументам, источникам личного происхождения, художественным автобиографическим зарисовкам. Новый исследовательский ракурс привлек к анализу женской субъективности филологов. Их скрупулезное внимание к женским нарративам позволило углубить представления об изменениях в социальном восприятии культуры деторождения от Нового времени к Новейшему, поставить субъективные переживания матерей во главу своих исследовательских стратегий. Так, профессор Иллинойского университета (США) Элисон Берг, основываясь исключительно на женской автодокументалистике 1890–1930‐х годов, обосновала тот тезис, что ускорившийся темп жизни, постоянно возраставшие требования к женщине как к личности, работнику и всё успевающей матери породили (по крайней мере среди американок) особые «гонки материнства» (mothering the race), что определило содержание жизненных стратегий сразу нескольких поколений женщин, страдавших от слишком больших социальных ожиданий^[86]. Вновь, но уже с позиций отображения в текстах переживаний самих рожающих женщин, обрели значение автобиографические повествования акушерок о собственной акушерской практике^[87]. Исследования историков неожиданно оказались востребованными прогрессивно мыслящими врачами и социальными психологами, ставящими задачу помочь современным женщинам в преодолении кризисов идентичности.

Расширились и географические рамки исследований. Практики деторождения в отдельных странах Западной Европы и Канаде все чаще сравнивались с тенденциями развития культуры деторождения в США и Великобритании, которые выступали в качестве классических^[88]. Например, в Канаде мощный импульс изучению темы был дан возникновением научной «Ассоциации по изучению материнства» (ныне она именуется «Материнская инициатива в исследованиях и в общественном участии» – The Motherhood Initiative for Research and Community Involvement, MIRCI)^[89]. Настало время подведения итогов, о чем свидетельствовал выход в свет нескольких обобщающих публикаций по истории акушерских и гинекологических знаний прошлого^[90], а также активная популяризация темы в СМИ (в том числе в форме научно-популярных фильмов для ведущих каналов телевидения)^[91].