Цитаты из книги «Дожить до весны»

У ленинградцев, особенно в семьях переживших блокаду, есть незыблемое правило – любой вошедший в дом гость должен быть накормлен. Именно накормлен, а не просто напоен чаем со сладостями. Говорят, это осталось с тех страшных времен, когда мерилом самой жизни стал крошечный кусочек черного хлеба. Пережившие блокаду ленинградцы часто варят картошку в мундире – рука не поднимается кромсать очистки, сушат остатки хлеба, аккуратно складывая сухарики в банки, обжаривают остатки вчерашней вареной картошки, порезав кружочками («картошка по-ленинградски», вкусно, кстати) и осторожно сметают хлебные крошки со стола – для птичек.

А на Пискаревском кладбище всегда звук метронома – мерный, ровный, словно знак, что все спокойно, что воздушных тревог или артобстрелов больше не будет, как реквием тем, кто не дожил до этого спокойствия, кто лежит в огромных братских могилах с обозначением всего лишь года захоронения…

Так погибали многие уже вырвавшиеся из тисков блокады. Так умерла Таня Савичева, чей дневник знает весь мир (знает ли?).

За зимние месяцы местные привыкли к потоку беженцев, привыкли и к необходимости хоронить десятками, и к тому, что эвакуированных кормить сразу нельзя. Это было самым трудным. Как не протянуть кусочек хлебца ребенку, у которого на лице одни голодные глаза остались, как не дать миску с кашей? Самим не сытно, но делились последним. Но это последнее, предложенное от души, могло стать гибелью, как и выдаваемый эвакуируемым паек. Как удержаться человеку, не видевшему уже несколько месяцев больше двухсот граммов черного, похожего на замазку хлеба?

А у Женьки перед глазами плыли лица тех, кто из ее родных и знакомых не дожил до возможности переправиться на Большую Землю, не дожил до весны, – мамы, папы, бабушки, Станислава Петровича… Тани… тех, кого любила или недолюбливала… знала хорошо или едва-едва… с кем здоровалась во дворе, сидела за партой в школе, кого видела у мамы в больнице… и, конечно, Юрки, который помог выжить ей самой, когда осталась одна.

И все-таки потери были огромны. Сколько машин ушло под воду вместе с людьми? На этот вопрос точного ответа не может дать никто, не до подсчетов было, спешили перевезти еще и еще, пока держал лед, пока была хоть малейшая возможность. На пронизывающем ветру, на морозе или по колено в ледяной воде обветренные, осипшие, обмороженные, настоящие герои Дороги Жизни держали трассу, чтобы прошла еще хоть одна машина, чтобы спасти еще десяток жизней ленинградцев.

Павлик снова кивал, стараясь сдерживать слезы. Ему едва исполнилось четыре, но это по количеству прожитых лет, а вот по пережитому все сорок. У детей блокадного Ленинграда отняли не одно детство, у них и юности не было.

Так умерла и Женя… Она долго боролась, а когда стала слепнуть, потребовала тетрадку и карандаш.– Письмо кому-то написать хочешь? – забеспокоилась санитарка. – Ты продиктуй, я напишу. Или вон Вера, она красиво пишет и грамотно, хотя всего в третьем классе.– Нет, я сама. Мне многое записать надо. – Пресекая возражения, Женя твердо добавила: – Я Юрке обещала, что сама не забуду и другим не дам. Она писала. Сумбурно, часто криво, продираясь сквозь застилающий глаза туман и страшную головную боль.

В блокадном Ленинграде об этом поневоле знали, а вот в тылу нет, потому так много умерших было уже там – где безопасно и достаточно сытно. Умирали, будучи «закормленными».

Объяснение было простым: местный храм отличался своим куполом, затейливо отделанным разноцветными стеклышками, он горел на солнце, словно радуга. Прекрасный ориентир для летчиков, зачем же разрушать?