Кормление по науке

Любая мать, вспоминая о периоде, когда весь мир концентрировался для нее в новорожденном дитятке, расскажет вам про дикие страхи, про страшные подозрения в недугах, про немоту отчаяния и про вопли о помощи. У меня через три месяца после рождения Никиты появились седые волосы. Мне было двадцать два года.

Никита орал, не переставая. Спал три-четыре часа, днем, естественно. Остальное время вопил. У нас не закрывались двери – приходили врачи, глубокомысленно ставили диагнозы один страшнее другого. Нас трижды клали в больницы и выписывали как не оправдавших диагнозы. Никита кричал и кричал, видя его корчи, я сходила с ума.

Женя, мой муж, обладает развитым чувством юмора, которое не только помогает шуткой погасить зарождающийся конфликт, но и оказывается незаменимым в эмоционально тяжелой ситуации. Ночь мы делили по три часа: сначала я качаю Никиту, потом Женя, потом мама, затем снова я. Но какой сон, когда ребенок вопит? И вот сижу я на постели, раскачиваясь от громадного желания поспать и от невозможности его осуществить. Женя ходит с ребенком по комнате, трясет его как неодушевленное полено. Никита плачет, ему хоть бы хны, привык к перегрузкам.

– Наташ, а может?.. – спрашивает Женя.

Подходит к косяку двери и показывает, будто с размаху бьет головой ребенка об угол, роняет младенца на пол, смотрит радостно – замолк.

Это было настолько мастерски сыграно, настолько абсурдно, что я расхохоталась в голос, чувствуя, как тугая пружина перетянутых нервов отпускает. Многое забылось, но этот эпизод остался в памяти как маяк: иногда надо посмеяться, чтобы воскреснуть, даже благодаря черному юмору стряхнуть с себя путы тревог. Чтобы просто дышать. Потому что бездыханная мама ребенку не нужна.

Неуместный заливистый смех разбудил мою маму. Она выскочила из своей комнаты, хотя до дежурства ей оставался еще добрый час отдыха.

– Что тут происходит? Наточка, ты с ума сошла? Не вовремя, доченька. Почему ты смеешься? Ребенок-то плачет! Дайте мне его. Господи, веселятся! Если вы решили чокнуться, то, пожалуйста, подумайте о своем сыне. Иди ко мне, маленький! Иди ко мне, родненький! – Забирает у мужа туго спеленатого Никиту. – Ну, что ты плачешь, кровиночка? Бабушка тебе сейчас пустышечку даст.

Мы с Женей падаем на кровать: он – замертво, я – накрыв голову подушкой. Надо поспать, обязательно поспать, иначе сил для следующего дежурства не будет.

После врачей началось время знахарей, потому что Никита наорал себе грыжи.

Кроме меня и младенца, все были членами КПСС: муж, две бабушки, дедушка. Знахарей и колдунов поставляла моя свекровь. Остальные партийцы делали вид, что не замечают мракобесия. К тому времени я вызубрила учебник по педиатрии, огорошить меня плохими анализами было сложно, имелись описанные исключения из правил. И я прекрасно знала, что грыжи поддаются заговорам по простой причине: сами по себе зарастают в девяносто процентах случаев. Так что: заговаривай не заговаривай, успех практически обеспечен. Но оставалась иррациональная надежда (сродни вере в гороскопы или предсказаниям судьбы по линиям ладони), что очередной дедок или старушка помогут избежать операции. Тогда, кстати, корпулентные женщины-экстрасенсы с вычурными именами не забивали газеты предложением своих услуг, потомственные колдуны не предлагали излечить все и сразу, приворожить, отворожить и самое смешное – отрубить энергетический хвост. В то время ставка делалась на деревенских знахарей преклонного возраста, слава о которых передавалась из уст в уста.

Среди заговорщиков грыж типусы попадались презабавные. Помню дедка, который, после невнятного бормотания над Никитой-младенцем, пил чай и откровенничал:

– Женщина со мной живет. У нее рожа.

– Некрасивая? – уточняю.

– Рожа не на лице, а на ноге. Заболевание такое. Терпение у Дуси от моего характера кончится, она и уйдет, дверью хлопнет, а рожа тут как тут. Вспыхивает, нога язвами покрывается и боли отчаянные.

Про боли он говорит с изуверским удовольствием и хвастается:

– Только я заговорить могу!

Еще была старушка, которая потребовала для обряда заговора грыжи яйцо, которое курица снесла не позднее, чем два часа назад. Мы тогда жили в Ленинграде, в коммуналке (зато третий дом от Зимнего по Адмиралтейской набережной). Где, скажите, найти свежеснесенное яйцо? Но моя свекровь нашла. Если внукам что-то требуется у ядра земли, бабушка Алиса докопается до ядра.

Заговоры не помогли, операцию пришлось-таки делать, в девяносто процентов мы не попали.

В причине круглосуточного Никитиного крика мне признаться стыдно. Ситуация, когда науке веришь больше, чем здравому смыслу. Тогда была популярна теория одного академика от педиатрии, что все проблемы детей – в перекармливании. Районные и прочие доктора твердили: сто тридцать граммов еды за кормление! И ни каплей больше! Мы верили…

Сложность заключалась еще и в том, что у меня было мало молока. Не просто мало, а ничтожно. Редко завидую людям, чаще – радуюсь за них. Но к матерям, которые могли накормить собой, своим молоком, испытывала настоящую биологическую зависть. И пыталась исправить врожденные дефекты. Что со мной только ни делали! Массировали руками и ультразвуком, заставляли литрами пить жидкости, кололи гормоны. В результате, после гормонов, у меня потемнели волоски на ногах и под носом, а молока не прибавилось. Большое спасибо науке!

С ужасом вспоминаю моменты: Никита орет, извивается, мы с мамой качаем его, трясем, смотрим на часы: еще сорок минут до кормления. За двадцать минут все-таки не выдерживаем и даем младенцу рожок – строгие сто тридцать граммов, которые он засасывает мгновенно. Три секунды помолчал – и снова в крик.

Разрешилось все по ошибке. Я тогда училась на пятом курсе университета. Точнее сказать – числилась, на занятия, естественно, не ходила. Какие лекции или семинары, когда ребенок круглосуточно вопит! Руководитель диплома возмутился – полгода меня не видел! Передал через мужа пожелание наконец встретиться со мной. Я сгоняла в университет, отсутствовала два часа. Вернувшись, нахожу дома странную тишину и взволнованную маму.

– Что с Никитой?

– Кричит и кричит, – оправдывалась мама, – а пеленки в баке на плите кипят, убегают, соседские конфорки заливают… Словом, я нечаянно дважды его покормила. Дала из одной бутылочки, а потом забыла и снова из другой бутылочки покормила.

Я бросилась к детской кроватке. Никита счастливо спал. Взяв двойную норму, впервые за пять месяцев жизни наелся и отдыхал.

Стоит ли говорить, что в последующей жизни мы кормили детей со всем возможным изобилием? Сейчас, когда дылды – Никита и Митя – оказываются рядом с мамой и папой, которые тоже не хрупкие создания, нас спрашивают:

– Как вы вырастили таких богатырей?

Я, потупив взор, скромно отвечаю:

– Мы их кормили.

Чистая правда. Мои растущие сыновья были топками по переработке пищи, калорийной и сбалансированной настолько, насколько позволяли продукты из наших магазинов.

Когда, после эпохи дефицита, потом полнейшей бескормицы девяностых, проклюнулась эра изобилия, у меня еще долго оставался рефлекс: выбросили – хватай! Видишь замороженную селедку (странно, думала, только иваси в океанах остались) – хватай, засолить самой, подруги рассказывали, – объедение; зефир в шоколаде – беру; хвосты говяжьи (на холодец) – беру; сосиски, сардельки, сыр, колбаса (без разбора сортов и видов) – беру, на все имеющиеся деньги пробиваю в кассе. Однажды в магазине у метро «Красногвардейская» затоварилась – только в зубах сумки не несла. А с черного входа в магазин распродавали болгарский зеленый горошек. Вы помните? Банки по восемьсот граммов, крышки завинчивающиеся, потом для летнего консервирования отлично подходят. Горошек явно левый, иначе почему продают из двери подсобки и не ограничивают количество банок в одни руки? Но нам не до законности, когда можно продукты отхватить. Стоим мы с одной женщиной, точно как и я нагруженной под завязку, купить не можем – руки кончились, и уйти обидно – тут выбросили, а я прошляпила? Мы купили-таки запаянные в полиэтилен упаковки по восемь банок. И толкали их. Ногами. Зима, гололед, скользко, не так уж и тяжело, даже весело. На перекрестке возникла проблема. Футболить зеленый горошек по шоссе опасно. Что делать? Выкрутились, сообразили, определили последовательность действий: я сторожу, она переходит – бросает на той стороне улицы свою поклажу. Возвращается и берет мои покупки. Дожидается интервала в движении транспорта и перебегает дорогу. Теперь моя очередь переправить зеленый горошек. Сцена форсирования проезжей части советскими женщинами-добытчицами.

К моменту рождения второго ребенка, зная, что молока у меня не будет, я предусмотрела возможность покупки через детские молочные кухни донорского молока. До трех месяцев Митю кормили чужим грудным молоком. Далее не могли – денег катастрофически не хватало. В романе «Уравнение со всеми известными» я отчасти воспроизвела эту ситуацию. В книге описывается кормилица с неимоверно громадными молочными железами, сцеживающая молоко, которое пенится, точно из коровьего вымени выстреливает. При этом кормилица рассказывает, как зарабатывает на своем молоке: «Пальто зимнее купила, сервант мы справили, ребятишкам по мелочи, теперь на „Запорожец“ копим». В реальной жизни я никогда не видела женщину, выкормившую моего сыночка. Про ее заработки слышала от медсестры, которая и к нам приходила, и к ней. Меня тогда потрясла превратность бытия. С одной стороны – кормящая женщина – туповатая, недалекая, приземленная. Возможно, алчная и циничная. С другой стороны – мой сынуля, которого эта женщина кормила в крайне важный младенческий период. Мы получали ее молоко на детской кухне – уже в бутылочках, уже стерилизованное, платили в кассу. Незнакомка, благодаря которой Митя, возможно, выжил. Он заболел тяжелым бронхитом через неделю после того, как мы перестали покупать донорское грудное молоко.

Большая разница

Никогда не встречала родителей, которые утверждали бы, что характеры их детей схожи. Напротив, все говорят об обратном, даже родители близнецов. Мы находим общее в поведении, во внешности, в поступках с предками – мамами и отцами, бабушками и дедушками, но друг от друга братья или сестры, сестра от брата, брат от сестры отличаются заметно.

Отличия между Никитой и Митей стали проявляться с младенчества. Никита, как я говорила, орал благим матом с утра до вечера и с ночи до утра. А Митя спал. Ел и спал, практически не плакал. Мы перепугались не на шутку – что с ребенком? Особенно тревожно было ночью. Как я ни выматывалась за день, просыпалась среди ночи и расталкивала мужа:

– Он молчит. Почему он молчит? Вдруг умер? Подойди к нему, послушай, дышит ли.

Полусонный муж, в трусах и майке, не разлепляя глаз, брел к кроватке, склонялся, пытался уловить дыхание сына:

– Вроде дышит.

Лишь задремлем, осторожный стук в дверь. Мама.

– Что-то у вас тихо. С Митенькой все в порядке?

Так ночами и бегали проверять его дыхание. Педиатр, которой я пожаловалась на странно тихий нрав ребенка, устало сказала мне:

– На вас, мамаши, не угодить. Одна с ума сходит потому, что ребенок плачет, вторая – оттого, что молчит.

Врач не знала, что я первая и вторая в одном лице.

Наказание за плохое поведение в нашей семье оригинальностью не отличалось: «Марш в угол!» – и вся недолга.

Никита (от трех до семи лет) никогда не стоял в углу лицом к стенке, а только повернувшись в комнату. И через две минуты начинал возмущаться. Причем негодовал, подражая речи взрослых:

– Немедленно выпусти меня из угла! Я кому сказал? Сколько раз тебе нужно повторять? Быстро выпусти человека из угла! Тебе двадцать раз нужно повторять? Если ты сейчас же не выпустишь меня из угла, я буду разговаривать другим тоном!

– Это я буду разговаривать другим тоном, если ты не прекратишь молоть языком и не подумаешь над своим поведением, не попросишь прощения.

– Яподумалбольшенебудупростипожалуйста, – все в одно слово и с пулеметной скоростью.

– Говори медленно и четко. Что-то мне подсказывает, что ты не осознал, какой дурной поступок совершил.

– Это что-то тебе подсказывает неправильно.

– Иными словами, ты хочешь сказать, что бросать на прохожих картошку в окно – это забавное хорошее дело?

– Нет, я хочу сказать, что нехорошее дело ставить человека в угол. Я могу возгедовать.

– Чего-чего сделать?

– Возгандедовать.

– Воз-не-го-до-вать, – поправляю, по слогам говорю. – Повтори.

Никита повторяет правильное произношение, мысленно я радуюсь, что ему легко дается трудное слово, что он знает его значение, и не замечаю, что сыночек снова втянул меня в диспут, не имеющий отношения к проступку и неотвратимости наказания.

Когда Никита в конце концов просит прощения и обещает больше ничего не бросать на головы прохожих из окна, я ему не очень верю. Не исключено, что завтра с балкона полетит ящик с цветами, а Никита скажет, что ящик сам оторвался и упал. И наши объяснения: так можно убить человека! – вызовут только интерес. Совсем убить? Насмерть? И я увижу по-настоящему?

О, эти детские вопросы! Брат мужа, Павел, когда общался с племянниками, подкупал их: за полчаса без вопросов – конфета.

Митя мог подолгу стоять в углу. Повернувшись носом в стенку, стоит и стоит, десять, двадцать минут… Я чувствую себя цербером, когда говорю:

– Ты что там пальцем ковыряешь? Не порти обои.

Или:

– Почему ты присел? В углу стоят. Может, тебе еще и стульчик принести?

– Принеси, пожалуйста!

– Митя, это переходит все границы! Ты понимаешь, что тебя наказали?

– Понимаю.

– Ты понимаешь, что нельзя играть с документами? Нельзя трогать коробку, где лежат наши дипломы, свидетельства о рождении и прочее?

– Нет, не понимаю. Я даже не успел ничего в них нарисовать.

– Слава богу! Митя, документы – это очень важные бумаги…

В двадцатый раз я втолковываю, что испорченные документы могут осложнить жизнь, привожу примеры, но детская логика младшего сына не в состоянии увязать простые бумажки с серьезными проблемами.

Митя и сейчас не доверяет утверждениям, в которых нет логики или которые не подкреплены солидными научными доказательствами. Когда в октябре синоптики говорят, что зима будет суровой, Митя недоверчиво усмехается. Достоверность прогноза на неделю равна десяти процентам, на пять дней – пятнадцати, даже на сутки – всего тридцать процентов вероятности. Научного аппарата, способного предсказать погоду на несколько месяцев вперед, попросту не существует.

Между тем время обеда, а Митя по-прежнему стоит в углу. Потом для него отдельно разогревать? Кроме того, мне отчаянно жалко этого упрямца, у которого ноги подгибаются, а он не хочет просить прощения и осознавать свою вину.

Захожу с другой стороны. Метод, возможно, отдает педагогическим бессилием, но терпение мое на исходе.

– Митя, я хочу с тобой поговорить.

– Да.

– Повернись лицом, когда мама с тобой разговаривает. Митя, я хочу, чтобы ты просто поверил мне на слово – с документами играть нельзя. Поверь мне, потому что я твоя мама и зла нашей семье не желаю. Ведь не желаю?

– Конечно нет.

– Значит, ты даешь слово никогда больше не трогать коробку с важными документами? Митя, пожалуйста!

– Ладно.

– Вот и славно. Иди обедать.

Документы я, конечно, прячу в недоступное для детей место. Что следовало сделать раньше.

Если Митя дал слово, можно быть уверенным, что он его не нарушит. Если Никита что-то пообещал – это еще ничего не значит. У Никиты найдется десяток аргументов в пользу нарушения обещания. Не случайно из него вышел успешный юрист. Последнее утверждение – не более чем шутка, игра словами. И у Мити случалось в жизни, когда он наступал на горло своей правдивости, и Никита в профессиональных делах скрупулезно точен. Но о том, как мы ставим штампы детям, я поговорю позже.

Когда дети болеют, сердца родителей превращаются в воск. Лежит твой малыш с температурой под сорок, беспомощный, кашляющий, вялый, задыхающийся – и ты сама умираешь от щемящей жалости, от желания помочь крохе. У меня имелся непогрешимый показатель того, что кто-то из сыновей заболел, – они оставляли на тарелке еду или вовсе отказывались принимать пищу. Если Митя или Никита не хотят лопать – значит, заболели. Еще первых симптомов не наблюдалось, но я звонила на работу и говорила, что с завтрашнего дня на больничном. Ни разу не промахнулась. Три дня, острый период, я – с малышом, даже маме не могла доверить, а потом уж она сама справлялась. Дети болеют часто, и работник, который постоянно отсутствует на службе, никому не нужен, как бы прекрасно он ни трудился.

Никита во время болезни становился ласковым и ластящимся котенком, которого надо держать на руках, баюкать, кормить с ложечки, постоянно при нем находиться и всячески лелеять. Заболевший Митя превращался в колючего ёжика, просил выйти из комнаты и оставить его в покое. Терпел необходимые процедуры, вроде принятия лекарств, банок или горчичников, а потом отворачивался к стенке и не реагировал ни на какие сюсюканья, они его раздражали.