В лифте

Дом был старый, и лифт в нем – допотопный. Прямоугольная шахта лифта располагалась в колодце серпантина лестничных пролетов. В отличие от современных, скрытых в теле здания, она смотрелась стыдно нагой, как старушка в дореволюционном купальнике на пляже. Чтобы зайти в лифт, надо было нажать на ручку железной двери на этаже, затем распахнуть створки-ставни собственно дверей лифта, проследить, чтобы сверху на них опустилась горизонтальная перекладинка, и только затем нажимать на кнопку. Когда входишь в лифт, пол с характерным «грюк!» слегка опускается, сантиметров на пять.

На отсутствие «грюк!» и проседания пола я не обратила внимания, потому что вместе со мной в лифт вошел мужчина. Я работаю в школе, преподаю русский язык и литературу в пятых и шестых классах. Тысячу раз на классных часах, посвященных основам личной безопасности, говорила детям: «Никогда не входите в лифт с незнакомыми мужчинами! Никогда!»

– Вам на какой этаж? – спросил мужчина, стоя вполоборота и протянув руку к пульту на стене.

– На четвертый.

– Мне выше. Кажется, это четвертый, – надавил он на кнопку.

Сомнения понятны: над пультом надругалась рука варвара, кнопки были сожжены, обуглены, расплавлены, цифр на них не различишь. Не исключено, что я отлично знаю этого варвара. «Панкина работа», – подумала я.

Гриша Панкин – наказание, исчадие 6-го «Б». Моя, классного руководителя, головная боль. Да и всех учителей от одного слова «Панкин» начинает бить мелкая дрожь, а в глазах загорается недобрый огонь.

Гриша неуправляем. Во время урока он может нахально свистеть, бросать бумажки, щипать девочек, передразнивать учителя. Если его вызывают к доске, то ответ превращается в представление под хохот класса. Панкин глух к крикам (уж на него орали, будь здоров!), бесстрашен и злобен. Однажды, выйдя из себя, учитель ботаники схватила Гришу за ухо и потащила к выходу из класса. Панкин извернулся и вцепился зубами ей в руку. До крови прокусил, перевязку пришлось делать.

Только на первый взгляд кажется, что в арсенале учителя много способов воздействия на детей. В действительности дисциплина держится на страхе и уважении учеников к учителям. Когда эти две составляющие отсутствуют, как в случае с Панкиным, то начинаются хаос, брожение в массах, урок превращается в мучение.

Ну что делать с хулиганом? Кричать на него – как об стенку горох. В угол поставить? А он не хочет, не желает в углу стоять! Насильно не удержишь! Выгнать из класса? О, это – мечта! Только ведь учитель отвечает за здоровье ученика и его благополучие во время своего урока. В пятнадцатой школе выгнал учитель буяна с урока, тот пошел шляться по улице, попал под машину. Учителя – под суд. Никому не хочется из-за Панкина в тюрьму садиться.

Конечно, есть главный рычаг воздействия на ребенка – родители. Кто с ними обязан дело иметь? Классный руководитель, то есть я. На меня все шишки, обиды коллег, призывы что-то делать. Отца у Гриши Панкина нет, воспитывает его мать. Очень странная женщина. После общения с ней невольно приходит мысль о легком аутизме, то есть неспособности входить в эмоциональный или вербальный контакт с людьми. Мать Панкина, Елизавету Григорьевну, в школу вызывали: я – бессчетное количество раз, завуч и директор – неоднократно. И никто не сумел расшевелить ее, заставить переживать, нормальной человеческой реакции не добились. Смотрит не в глаза, а по диагонали, в угол у тебя за спиной. Отвечает односложно: да, нет, да, нет.

Педагоги в разговорах с мамашей не напирали на то, что Панкин у нас уже в печенках сидит. Речь вели о благе самого ребенка.

– Вы понимаете, что если Гриша не изменится, не начнет уважать интересы других людей, не усвоит, что для достижения любой цели надо потрудиться, то мальчика ждет печальное будущее?

– Да.

– Вы знаете, как воздействовать на своего сына?

– Нет.

– Давайте подумаем вместе. Что Гриша любит? Что его интересует, увлекает?

Молчание.

– Может, спорт?

– Нет.

– Рисование, шахматы, автомобили?

– Нет.

– Но вас-то он любит, уважает?

– Да.

– Готов ли он, чтобы вас не расстраивать, изменить поведение?

– Нет.

– Послушайте! Вы отдаете себе отчет, что ваш сын растет антисоциальным элементом, что он может стать бандитом, преступником? – Да.

– Надо же что-то делать!

Молчание, взгляд в угол.

С таким же успехом можно общаться с замороженной рыбой или со статуей.

Когда-то я свято верила в педагогику, поклонялась педагогическому богу, который внушал своим апостолам (учителям), что в пастве (учениках) изначально заложены прекрасные качества, впоследствии исковерканные жизненными обстоятельствами. Поэтому ученик дерзит и хулиганит, а в глубине души он – ангел. Задача учителя – убрать вредные напластования, дать ангелу кислород, пробудить к жизни.

Но у Панкина Гриши мне не удавалось обнаружить маленькой щели к заточенному ангелу. В разговорах с глазу на глаз, которые могли бы стать душевными, Панкин наглухо замыкался, точь-в-точь как его мамаша. Насупленный, колючий, злой мальчишка, сгусток отрицательной энергии в крепкой броне – не достучаться, не доцарапаться, не добиться.

Два года я стояла за баррикадой, защищающей Гришу Панкина от коллег-учителей. Говорила, что мы не нашли к нему ключика, что нельзя, стыдно расписываться в педагогической беспомощности. Но после двух лет мучений баррикада рухнула, я была вынуждена признать поражение, сдаться, поднять руки.

Тридцать учеников 6-го «Б» должны получать знания и навыки, а не страдать из-за одного негодяя. Педагоги, на мизерной зарплате, больше на энтузиазме, на ответственности перед будущим детей работающие, не должны последние нервы тратить на паршивую овцу – Панкина.

Решено было перевести Гришу Панкина в специнтернат для детей с отклонениями, с задержкой в развитии. Попросту – к дебилам. Потому что в интернат для детей-преступников Панкин не проходил – не было судебных дел или приводов в милицию. Хотя ему самое место среди заключенных! Привлекли психологов, составили заключение, кучу бумаг оформили.

В дом, где жил Панкин, я пришла, чтобы его мамаше объяснить на пальцах: либо вы переводите сына в другую школу, либо мы отправляем его в специнтернат. Последний всплеск сочувствия к Грише. Поймет ли его мать, что надо хватать документы и бегом нести их в другую школу? Ведь интеллектуально Гриша не кретин и не дебил, по письменным работам у него твердая тройка, чуть напрягся бы, и верным хорошистом или даже отличником стал. А мы его – к олигофренам!

Одного ребенка на заклание ради блага остальных трех десятков. Справедливо? Тысячу раз я задавала себе этот вопрос. Но ответ не находила. Потом решила: мать Панкина, Елизавета Григорьевна, – вот кто обязан ответить. С ней состоится разговор. И даже если Елизавета Григорьевна опять останется безучастной, не стану себя казнить. Сделала все, что могла.

Лифт дернулся и пополз вверх. Поднялся на несколько метров, снова задергался и остановился.

– Только этого не хватало! – воскликнул мужчина, мой попутчик.

Повернулся ко мне. Симпатичный, даже импозантный, как заметила бы моя подруга – учительница химии и большой знаток мужского пола. Русые с рыжинкой борода и усы, густые и аккуратно подстриженные. А на лбу – глубокие залысины. Кого-то напоминает… Не артиста… Кого-то важного и забытого…

Владимир Ильич Ленин и последний российский царь Николай в одном облике. Точно! У меня привычка отыскивать сходство в лицах. Повторяемость черт внушает иррациональную надежду на познаваемость людей. Стоит изучить типы, и ты легко будешь ими манипулировать. Но повторялись только взрослые человеческие особи, перевалившие за тридцатилетний пик. Дети не дублировались никогда. Дети – это вечное чудо.

Что за мысли лезут в голову в подобных обстоятельствах? Застрять в лифте с незнакомым мужчиной!

Он давил на кнопку, на которой предположительно должно быть написано – «вызов». Безрезультатно. Маленькая, десять на пять сантиметров, решетка над пультом – динамик, микрофон, или как его, способ связи с диспетчером, – оставалась мертвой. Мужчина стал давить, чертыхаясь, на все кнопки подряд. С тем же успехом. Мы были наглухо закупорены в допотопном лифте, отрезаны от связи с внешним миром, что стало ясно после нескольких минут упражнений с кнопками.

– Надеюсь, не страдаете клаустрофобией? – спросил обладатель ленинско-царской бородки.

– Нет.

«А у вас эффекта кабины, надеюсь, не наблюдается?» – подумала я.

«Эффектом кабины» в студенчестве мы называли состояние невыносимой потребности бежать в туалет по маленькому, которое накатывало в лифтах. Вполне объяснимо: маленькая кабина вызывала желание, справляемое в туалете, – такой же по размеру комнатке. Все, как у собак Павлова.

– Вы здесь живете? – продолжал расспросы мужчина.

– Нет.

– У вас есть сотовый телефон?

– Нет.

– Дьявол! И мой сдох, забыл вчера зарядить аккумулятор. Что же делать? Идиотская ситуация! Послушайте, перестаньте смотреть на меня как на насильника! Я не собираюсь вас… домогаться, – не сразу подобрал он слово.

Мне стало неловко за подозрительно-настороженный вид.

– Вы тоже не местный?

– Работаю в фирме, которая устанавливает пластиковые окна, стеклопакеты. В квартире на шестом этаже ремонт, я туда направлялся, чтобы сделать замеры. Здесь раньше, наверное, были коммуналки, теперь их расселяют, большие квартиры приобретают богатенькие.

Гриша Панкин с матерью жил как раз в коммуналке, в узкой и длинной, похожей на пенал, комнате. Если их квартиру расселят, то замена школы будет вполне логичной.

– Давайте знакомиться, раз такое дело. Меня зовут Виктор.

– Елена.

– Спасение утопающих, как и спасение замурованных… Ну, что, Елена, будем пытаться выбраться?

– А как?

– Сломав, к чертовой бабушке, этот лифт. Ну не сидеть же нам в нем до конца света?

Виктор встал на цыпочки (он был невысокого роста) и принялся поднимать планку, которая удерживала вверху створки дверей. Планка не поддавалась, пальцы Виктора соскальзывали, не удавалось крепко захватить деревяшку.

– Подвиньтесь! – Я стала рядом и тоже начала отдирать планку. – А мы не рухнем вниз? – Вряд ли. Да и падать не высоко, по-моему, до второго этажа мы не доползли.

Через несколько минут общими усилиями мы сломали-таки запор планки, распахнули створки дверей. Лифт застрял на подъезде к лестничной площадке. Пол располагался на уровне моего подбородка. Если бы кто-то открыл металлическую дверь лифта на этаже, он бы увидел две головы у себя под ногами. Точно футбольные мячи или арбузы, закатившиеся под столешницу.

– Что дальше? – спросила я.

– Надо звать на помощь.

– Начинайте.

– Э-гэ-гэй! – откашлялся и раскатисто крикнул Виктор. – Люди! Кто-нибудь! Народ! Помогите! Мы застряли!

Он кричал минут пять, устал. Потом я заступила на вахту.