Илья Ильич не сомневался, что жена гордится им, хотя никаких высоких слов произнесено не было, а звучали только осуждающие, что она не смогла бы жить с ним, выкажи он себя трусом, дезертиром, пугливым ничтожеством. Она ведь когда-то, приехав к нему в Тверь, где он учился в военном училище, заглянула в храм. С ней заговорил священник, что поначалу Аню напугало. Воспитанные в атеизме, они считали всех служителей церкви мракобесами и носителями религиозной проказы. Но священник просто сказал ей, что сегодня день памяти святого князя Михаила Ярославовича Тверского. Этот князь сражался за Тверь с московским князем Юрием Даниловичем и в решающей битве победил. К нему в плен попала жена Юрия, сестра ордынского хана. Она скоропостижно умерла, и Юрий обвинил Михаила в том, что ее отравили. Михаил отправился на суд в Орду. Знал, что едет на смерть, но в противном случае монголо-татары могли прийти, разграбить княжество, пролилось бы много крови. В Орде князя Тверского унижали и пытали, хотя возможность побега имелась, он отказался и принял мученическую смерть за други своя. Это выражение так поразило Аню, что, уже работая в школе, к Девятому мая она с детьми выпускала стенную газету с рассказами о героях, совершившими такой же подвиг, как Александр Матросов, закрывшими своими телами амбразуру. Газета так и называлась Отдавшие жизнь за Отчизну и други своя.

– Мы, конечно, не смогли разыскать сведения обо всех, – говорила Аня мужу. – Их около четырехсот человек! Только представь! Мы – страна героев!

Когда отправлялись в Москву, упаковывали домашний скарб в ящики, и скарб этот не влезал, а контейнер прибудет в столицу неизвестно когда, она нервничала и покрикивала:

– Не утрамбовывай этот ящик! Там только сверху шуба и все зимнее, между ними сервиз. Ну что тебе стоило броситься под танк или лечь на амбразуру на три месяца раньше? Мы бы переехали спокойно, без суеты.

– Все? – оглянулся по сторонам Илья Ильич. – Остальное раздай добрым людям.

– Нет, не все. Кажется, я беременна.

– Какого черта! – заорал муж.

– Знала, что ты обрадуешься.

– Какого черта ты таскала тяжелые ящики?

Геройский орденоносец недолюбливал зубных врачей. Использовать его патриотизм и мужество против стоматологов было нелепо и анекдотично. Однако Анна Аркадьевна решила попробовать.

Однажды вечером на кухне она поставила локти на стол, сцепила пальцы в замок, положила на них подбородок и уставилась на жующего котлеты Илью Ильича. Она старалась придать своему взгляду вопросительную печальную грусть, тайный страх задать вопрос и получить ужасный ответ.

– Что ты так на меня смотришь?

– Все это глупо, нелепо, неправда, – Анна Аркадьевна встала, подошла к окну, прижалась к стеклу лбом. – Я не могу избавиться от мысли… – она замолчала.

– Какой мысли?

– Что ты способен… Прости! Родину предать.

– Чего-чего?

Анна Аркадьевна вернулась за стол. До этого выдерживала многозначительные паузы, но тут заговорила быстро:

– У меня все время перед глазами картина. Застенки гестапо. Ты связанный, избитый, окровавленный. Ты держишься мужественно. Но тут входит фашистский палач в белом халате, в одной руке у него зубные клещи, он ими клацает, в другой жужжит бормашина. И ты выдашь все секреты.

– Бред какой-то!

– Форменный бред, – с готовностью согласилась Анна Аркадьевна. И тихо добавила: – От абсурдных мыслей избавиться труднее, чем зуб вставить.

Илья Ильич нервно рассмеялся и сказал: пусть Анна Аркадьевна запишет его к врачу на четверг после семнадцати.

Утром он был не в духе, потому что уже сожалел о своем обещании.

– Если думаешь, что я повелся на твое представление, то ты очень ошибаешься!

Анна Аркадьевна беспечно пожала плечами:

– Ты дал слово, ты честный человек и никогда не нарушаешь обещаний. К стоматологу ты пойдешь, не потому что Родину любишь, а… например, давече к тебе подошел беззубый первоклашка и сказал: «Дядя, давай, кто громче свистнет?»

Переименование стоматологической поликлиники в «застенки гестапо» прижилось в их семье.

Мама, папа звонил, сказал, что задерживается в застенках гестапо… Я не могу в пятницу идти в театр, мне вечером в застенки гестапо… Разбуди меня пораньше, я записался на восемь в застенки гестапо…

Благословление жены на поездку в Кисловодск для Ильи Ильича было подвигом еще и потому, что он наступал на горло своей ревности. Теоретически известно, что на курортах мораль в алкогольном забытьи, нравственность в постоянном похмелье, там все неженатые и незамужние, там чудеса, там леший бродит и бросает в объятия, затем – в койки прежде, казалось, верных супругов.

Анна Аркадьевна проиграла служебную битву. Несколько месяцев добивалась, чтобы ее проект включили в образовательную госпрограмму. Не вышло. Если бы получилось, накопленная усталость газовой струей взмыла бы в небо, прихватив все недуги. Не повезло, и усталость придавила к земле свинцовой блямбой. Стал болеть желудок, позвоночник свою костную основу точно поменял на желейно-дряблую, вечно ноющую, и периодически в спине-киселе стреляло молниями. Ей нужно отвлечься, отдохнуть, забыть про работу, выспаться, не вникать в дела близких, подруг и знакомых. Словом, пуститься во все эгоистические тяжкие.

Илья Ильич был ревнив, а она слишком часто давала поводы для ревности. Не потому что изменяла ему, а потому что всегда пользовалась успехом у мужчин. Илья не устраивал сцен, не допытывался, не изводил ее вопросами и подозрениями. Иногда Анне Аркадьевне казалось, что лучше бы бесновался. Но не так, конечно, как муж Вали Казанцевой.

Лейтенатско-капитанская молодость – это частые застолья, выпивка, танцы, флирт, хмельное женское кокетство и пьяная мужская похоть. Казанцев, провожая гостей, размахивал руками: «Хорошо посидели!» Закрывал дверь, поворачивался к жене, менялся в лице: «Ну что, сука? Поговорим?» Бил ее сразу или после того, как прорычит самые грязные оскорбления.

Илья страдал тихо, безмолвно, отчаянно. Ей приходилось лечить его, потому что муки бывают в болезни. Лучше всего помогал юмор и уничижительные характеристики возможных любовников. Но, бывало, силы изменяли Анне Аркадьевне, сколько можно порочить невинных людей, сострадание подтаивало, а обида лезла наружу (нет ничего оскорбительнее ложных обвинений). Однажды, прежде чем идти в гости, на двойном тетрадном листке она написала: «Собственность Ильи Павлова! Руками не трогать! Взглядами не беспокоить!» Продырявила концы листка, просунула веревочку, повесила на шею. Стала похожа на Зою Космодемьянскую перед казнью с картины Кукрыниксов. Осовремененный вариант, конечно.

Илья ничего не сказал, во взгляде читалось: «Я не виноват, что я такой».

Он действительно был не виноват в том, что, будто нестройная детская пирамида, состоял из кубов, больших и маленьких. Порядочность, честность, ответственность – самый большой куб. Любовь к ней и к сыну – почти такого же размера куб. Еще были искренность и дружелюбие, хорошие интеллектуальные способности. И маленькие черные кубики – ревность, упрямство, твердолобая приверженность коммунистическим идеалам, которые он называл просвещенным консерватизмом, деление людей на свой-чужой, наш-ненаш, дерьмо-мировой парень, перейти человеку из одной категории в другую было практически невозможно. Его примитивное кубическое устройство открылось Анне лет через пять после свадьбы. Она смотрела на мужа и видела детскую пирамиду, считала кубики. Это было не разочарование, а нечто, сменившее восторг и восхищение. Нельзя прожить всю жизнь, убеждала она себя, полыхая страстью, любой огонь рано или поздно гаснет. И понимала, что, против всех законов, Илья сможет светить вечно, он как солнечная батарея, было бы солнце – Аня. Ей-то как хотя бы ровное тление подольше сохранить?

Своими переживаниями Анна поделилась с лучшей подругой Валей Казанцевой, потому что эти переживания уже превращались в маниакальный подсчет кубиков.

– А другие люди из чего состоят? – спросила Валя, выслушав. – Ты, например? Думаешь, из цветочков-лепесточков? Да у тебя шипов как у кактуса. Или… – Валя назвала их тогдашнего командира части. – Он вообще дерьмо в павлиньих перьях. А у Илюши ни крупинки дерьма! Если хочешь знать, любая женщина руку отдала бы, чтобы увести твоего мужа или хотя бы переспать с ним.

– Однорукая жена вряд ли меня заменит.

– Илье тебя не заменит даже баба с тремя сиськами.

Пирамида рассыпалась, когда муж едва не погиб после ЧП. Она приходила в госпиталь, ворчала на него, Илью веселило ее требование обещать, что больше никаких подвигов. Он не догадывался, что внутренне она проклинает себя. Дура ты дура! Случись непоправимое, ты бы каждый кубик позолотила и берегла бы как святыню.

С Валей Казанцевой они дружили с вынужденными перерывами из-за смены мест службы мужей почти двадцать лет. Когда Казанцевым правдами и неправдами удалось перевестись поближе к столице, в подмосковную часть, Анна Аркадьевна ликовала. Она нуждалась в Вале, в многочасовых исповедальных разговорах с ней. Валя разошлась-таки с мужем-извергом. Сохранять брак ее заставляли не дети, не страх одиночества и уж, конечно, не реальная перспектива того, что карьера Казанцева-разведенца пойдет на спад или затормозится. Валя испытывала к мужу сильное половое влечение, а когда его мощь пошла на убыль, развелась. Сексуальная составляющая в отношениях с мужчинами была для Вали главной. Она считала, что женщина вообще, а сама она, Валя, сто раз в частности, рождена для наслаждения, конкретно плотского и эфемерно душевного вроде флирта, кокетства, предвкушения, счастливого замирания сердца и быстрого бега разгоряченной крови. Все прочее – наслоения и муть, в которые с рождения пеленают девочку семья, школа, религия, сказки народов мира и классическая литература.

До развода Валя хранила верность мужу, постепенно расставаясь с наслоениями и мутью советского воспитания, после развода дала волю своим инстинктам. Целомудренность и брезгливость Анны Аркадьевны засыпали, когда Валя рассказывала о своих романах, и пробуждался интерес сродни тому, что был бы у человека, никогда не посещавшего цирка, слушающего про артистов, которые ходят по канату, глотают сабли и гасят факелы во рту. Валя была замечательной рассказчицей, а хороший рассказчик всегда отчасти гипнотизер. Ради мужчины, в которого влюблена, Валя была готова переступить через все: через детей, через благополучие, через Родину, Вселенную, и скушать родную бабушку. Анну Аркадьевну угроза расстрела не заставила бы изменить мужу. Девять десятых их общения – обсуждение Валиных амурных проблем. Рассказы Вали зачаровывали образностью описания ее чувств, сравнениями, гиперболами, то нарастающими, взлетающими до неба эмоциями, то падающими на землю в болото отчаяния. Анне Аркадьевне казалось, что любой романист, подслушав, записав на диктофон Валины речи, перенеся их на бумагу, стал бы великим писателем. Или, посрамившись воровать, от творческой зависти и собственного бессилия покончил бы жизнь самоубийством. Хотя суицидальные мысли в конце очередного романа посещали как раз Валю. Ночь за полночь Анна Аркадьевна после звонка подруги мчалась на такси в другой конец Москвы, потому что Валя сидит перед грудой таблеток и собирается отравиться или стоит на мосту и собирается утопиться. Крах любви, отчаяние на грани самоубийства, со временем поняла Анна Аркадьевна, были такими же необходимыми составляющими Валиного полового безумства, как флирт или ударный секс.

Кто-то привык к неострой, несоленой еде, кто-то сильно перчит и солит блюдо. Первые смотрят на вторых с зоологическим интересом: как можно есть эту огнедышащую массу? Вторые не понимают первых: что вкусного в постном вареве?

Анна Аркадьевна много раз убеждалась в том, что Валя по натуре подлая баба, злодейка. Интригует, пакостит не ради выгоды, не из зависти, а по дьявольскому нетерпеливому желанию нарушить нормальный ход жизни, посолить, поперчить, взбаламутить, сорвать маски. Когда потом оказывалось, что с Анны Аркадьевны содрана не маска, а кровоточащая кожа, Валя включала свое гипнотическое излучение, каялась, плакала, рыдала, один раз даже стояла на коленях. Ее черт попутал. Что поделаешь, если в этой потрясающей женщине живет черт с большим семейством.

Дружба, как и любовь, имеет свой срок горения. Хотя у дружбы этот срок много дольше. Они расстались мирно, без повода. Анна Аркадьевна вдруг постепенно почувствовала свободу от Вали. Сын Лёня так говорил в детстве: «Двойку за поведение я получил вдруг постепенно». Анна Аркадьевна перестала отвечать на звонки Вали, а когда та приезжала, держалась холодно и отчужденно. Валя пыталась устроить шекспировскую трагедию с мощным катарсисом в финале. Анна жестоко бросает подругу, когда у той небо рушится. «В очередной раз, – хотелось сказать Анне Аркадьевне. – Профессиональным нищим я не подаю». Но если бы заикнулась, то снова бы увязла. Анна Аркадьевна смотрела на часы и ссылалась на занятость.