О время!
Екатерина II. О время!
Время Баркова началось в 1732 году. Второй год в России царствовала Анна Иоанновна, племянница Петра I. В январе 1732 года вместе с двором она переехала из Москвы в Петербург – городу на Неве был возвращен статус столицы Российской империи.
Когда родился Барков, Ломоносову исполнился 21 год, Сумарокову – 15 лет, Тредиаковскому – 29 лет. В тот же год, что и Барков, появились на свет президент Соединенных Штатов Америки Джордж Вашингтон и Бомарше, автор комедии «Безумный день, или Женитьба Фигаро», которую А. С. Пушкин советовал перечесть в минуты уныния.
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари (III, 341–342), —
Так Пушкин в 1836 году написал о своем времени. Но пушкинские строки можно отнести не только к его эпохе. В них – универсальная формула истории человечества всех времен и народов. В них – и трагическое время Баркова, которое закончилось для него в 1768 году, когда русский престол шестой год занимала Екатерина II.
1732–1768 годы – эпоха заговоров и дворцовых переворотов, когда менее чем за 40 лет на троне сменили друг друга три императрицы и два императора. Это эпоха фаворитов, «жадною толпой стоящих у трона», их стремительных взлетов и не менее стремительных падений, интриг, доносов и казней. Это «громкий век военных споров», войн, которые Россия вела на западе и на востоке, Семилетней войны, в которой она принимала участие.
Барков не служил в армии, не воевал, был далек от двора и не участвовал в дворцовых переворотах. Он не был участником исторических событий. Скорее всего, не был и их свидетелем. Но он был их современником. Впрочем, Пушкин однажды иронически заметил, что и в таком случае все равно можно иметь свой взгляд на историю. П. А. Вяземский сохранил в записной книжке такой рассказ Пушкина:
«Пушкин забавно рассказывал следующий анекдот. Где-то шла речь об одном событии, ознаменовавшем начало нынешнего столетия (имелось в виду убийство Павла I в 1801 году. – Н. М.). Каждый вносил свое сведение. “Да чего лучше, – сказал один из присутствующих, – академик *** (который также был налицо) – современник той эпохи и жил в том городе. Спросим его, как это все происходило”. И вот академик *** начинает свой рассказ: “Я уже лег в постель, и вскоре по-полуночи будит меня сторож и говорит: извольте надевать мундир и идти к президенту, который прислал за вами. Я думаю себе: что за притча такая, но оделся и пошел к президенту, а там уже пунш”. Пушкин говорил: “Рассказчик далее не шел; так и видно было, что он тут же сел за стол и начал пить пунш. Это значит иметь свой взгляд на историю”»[8].
По части пунша можно не сомневаться: Барков всегда отдавал должное горячительным напиткам. Что же касается его взгляда на историю его времени, то какими-либо сведениями на этот счет мы, увы, не располагаем. А потому нам придется довольствоваться взглядами историков и писателей, обращаться к документам XVIII столетия, чтобы представить, в какое же время он жил.
В зеркале сатиры Пушкина и М. Е. Салтыкова-Щедрина история Российской империи XVIII века представлена историей села Горюхина и города Глупова. Горюхинцы и глуповцы переживают междоусобицы, смену власти, всяческие притеснения. Салтыков-Щедрин, по-своему продолжая Пушкина, блистательно воссоздал эпоху дворцовых переворотов: авантюристки-градоначальницы сменяют друг друга. Их поддерживают пьяные солдаты из местной инвалидной команды (намек на роль гвардии, которая штыками прокладывала императрицам путь к трону): «Вот наша матушка! Теперь нам, братцы, вина будет вволю!»[9] Глуповцы всякий раз «шарахаются к колокольне», сбрасывают с раската то Ивашку, то Семку (вот он – «русский бунт, бессмысленный и беспощадный»). Обыватели же всякий раз поздравляют друг друга, лобызаются и проливают слезы. Картина безрадостная, но точная.
В образе градоначальницы Ираиды Лукиничны Палеологовой Салтыков-Щедрин запечатлел Анну Иоанновну, в царствование которой в 1732 году часы начали отсчитывать время Баркова: «…бездетная вдова, непреклонного характера, мужественного сложения с лицом темно-коричневого цвета, напоминавшим старопечатные изображения»[10].
Но прежде чем говорить об Анне Иоанновне и ее царствовании, на которое приходятся годы детства нашего героя, несколько слов о 1732 годе, в котором начиналась жизнь Баркова.
Возьмем подшивку «Санктпетербургских ведомостей» за 1732 год. (Нам повезло – тот экземпляр, который нам предоставили в отделе редких книг научной библиотеки МГУ им. М. В. Ломоносова, держал в руках А. С. Пушкин – он подарил его, как и подшивки этой газеты за другие годы, своему приятелю, библиофилу Сергею Дмитриевичу Полторацкому.)
Когда листаешь плотные, пожелтевшие от времени страницы, сразу обращаешь внимание на то, что российскому читателю предлагаются новости из многих стран – Италии, Испании, Германии, Франции, Польши. В этих сообщениях – тоже история, но история «домашним образом»:
Римский папа «жестоко занеможествовал», но «к вящей радости стало Папе легче».
«Обретающаяясь в стране Шабли рысь чинит великие причины, понеже она несколько баб и детей заела, а однако ж поимать оную невозможно».
На острове Корфу «появились… красноватыя летучия мыши, которых на корабельные парусы так много насело, что их с великим трудом собрать могли».
«Его королевское высочество Герцог Лотарингский забавлялся… в Волмерстате ловлею… на которой… 4 серн, 58 зайцев, да 2 лисиц застрелил»[11].
Читая «Санктпетербургские ведомости» этого года, можно узнать, какие товары предлагались покупателям. Любопытно объявление Санкт-Петербургской главной портовой таможни:
«Звание конфискованным товарам, которые проданы быть имеют, а имянно:
Ленты с золотом и серебром
Кисея
Пуговицы, обшитые золотом и серебром
Кофейник серебряный
Шапка женская парчовая с кружевом золотым…»
В длинном списке – чулки мужские и женские, рукавицы кожаные, водка двойная хлебная, рейнское белое вино, чаи, цветки бумажные, рукомойники жестяные… Впрочем, вряд ли священник, в доме которого родился сын Иван, покупал что-либо в портовой таможне…
Главные же сведения в газете – о императрице, о торжествах и парадах, которые она иногда созерцала с балкона, о ее поездках в адмиралтейство, где она «изволила… там на стапеле стоящие военные корабли осмотреть», в оранжерею, где «особливо понравился Ея императорскому Величеству из… плодов ананас называемый», в Кунсткамеру и библиотеку Академии наук (в университете Академии будет учиться Барков, станет академическим переводчиком). Всё правильно: «Ея Величество всемилостивейшая наша Государыня Императрица изволит в государственных делах к бессмертной своей славе с неусыпным трудом упражняться»[12].
Таков был год рождения Баркова, таков был исполненный великолепия фасад Российской империи в царствование Анны Иоанновны. Но что скрывалось за фасадом?
«Это царствование – одна из мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней – сама императрица», – утверждал В. О. Ключевский. «Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве»[13], – такой представил ее историк, не забыв о ее «злом и малообразованном уме» и «ожесточенной жажде запоздалых удовольствий». Обратил внимание Ключевский и на ее упоение «безотчетной властью», ее «празднества и увеселения, поражавшие иноземных наблюдателей мотовской роскошью и безвкусием». И еще – на то, что «большим удовольствием для нее было унизить человека, полюбоваться его унижением, потешиться над его промахом»[14].
Тредиаковский, «трудолюбивый филолог», теоретик литературы, переводчик, поэт, вклад которого в развитие русской поэзии неоспорим (он первый разработал теорию силлабо-тонического стихосложения и первый применил ее на практике), будучи придворным стихотворцем, вынужден был от дверей тронного зала на коленях ползти к престолу «императрис» Анны Иоанновны, чтобы вручить оной очередное похвальное слово или торжественную оду, сочиненную в ее честь. На коленях полз автор получившего необыкновенную популярность перевода французского романа П. Тальмана «Езда в остров любви», сочинитель песенки о весне, птичках синичках, которую распевали в городах и деревнях России, ученый, аттестованный профессорами Сорбонны, преподаватель Академического университета, ставший в 1845 году, уже после кончины Анны Иоанновны, академиком… У него будет учиться Барков, принятый в университет в 1848 году…
Заслуги перед отечественной словесностью и просвещением не избавляли от унижения, насмешек и даже от побоев.
В «Отрывках из писем, мыслей и замечаний» Пушкина есть такая запись:
«Тредьяковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия Тредьяковского, но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростию оплошного стихотворца» (VII, 40).
В записи Пушкина речь идет о знаменитой «забавной свадьбе», описанной в романе И. И. Лажечникова «Ледяной дом». Устроителем этой свадьбы, задуманной императрицей как часть грандиозных празднеств в честь победы над Турцией осенью 1739 года, был кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, а вынужденным участником – В. К. Тредиаковский.
По приказу Анны Иоанновны между Адмиралтейством и Зимним дворцом был выстроен изо льда дом. Изо льда соорудили сени, два покоя, баню. Даже рамы и стекла в окнах были ледяными. Но баню топили соломою. Ночью в окнах зажигали свечи, дом освещали разноцветные огни плошек. Петербуржцы и иностранные гости Северной столицы сбегались поглазеть на необыкновенное зрелище. Как знать, может быть, в толпе стоял и семилетний Ваня Барков. Быть может, и он, будущий поэт, изумлялся, глядя на ледяные пирамиды и пушки, на ледяных дельфинов и огромного ледяного слона. Днем из хобота изливался фонтан воды, ночью – огненный фонтан горящей нефти: в императорской потехе соединилось поистине несоединимое – лед и пламень.
17 февраля 1840 года состоялась шутовская свадьба князя М. А. Голицина (его, придворного шута, звали Квасником, потому что он подносил государыне квас) и придворной калмычки Бужениновой. Для князя это было наказание за то, что он за границей принял католичество и женился на итальянке. Разумеется, по возвращении в Отечество его вернули в лоно православной церкви. Что сталось с его иноземной женой после того, как она попала в Тайную канцелярию, неизвестно. Свадьбе предшествовало маскарадное шествие: жители России – вотяки, татары, калмыки и прочие (кто на оленях, кто на собаках, а кто и на свиньях) – в национальных костюмах плясали и пели народные песни.
Какую же роль в этом театральном действе, по-своему знаменующим государственную мощь Российской империи, единение всех живущих в ней народов, должен был сыграть Тредиаковский? Конечно же, роль придворного пиита. Ведь участвовали же в организации праздника художники Караван и Вишняков, архитекторы Трезини и Бланк. Так что без пиита никак нельзя.
Когда Тредиаковского привезли к Волынскому, то он позволил себе не сразу согласиться сочинить стихи в честь новобрачных. Тогда кабинет-министр и его офицер стали жестоко избивать несчастного поэта. Стихи пришлось написать. В маске и шутовском костюме Тредиаковского привезли к ледяному дому с тем, чтобы он сам продекламировал свои вирши.
Побои, полученные Тредиаковским, были настолько сильны, что он поспешил написать завещание, в котором распорядился книги свои передать в академическую библиотеку.
В 1840 году был казнен обидчик Тредиаковского Волынский – правда, не только за побои, Тредиаковскому нанесенные. Кабинет-министр, некогда в бытность свою губернатором Архангельска проворовавшийся, злоупотреблявший властью во время губернаторства в Казани, писавший доносы на фельдмаршала Миниха, был обвинен в заговоре, в умысле на захват престола. Народное предание окружило Волынского ореолом мученичества, представило борцом с фаворитом Анны Иоанновны Бироном, с немецким засильем в Российском государстве. Так представил его впоследствии и К. Ф. Рылеев, приглашая отца семейства привести сынка к могиле мученика:
В царствование Анны Иоанновны казни были делом обыкновенным. «Тайная канцелярия, – писал В. О. Ключевский, – работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя ее безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все казавшиеся опасными или неудобными подвергались изъятию из общества, не исключая архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами, и ссылка получала утонченно жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 тысяч человек, из которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы»[16].
Упоминание В. О. Ключевского о несчастном священнике, посаженном на кол, дает основание полагать, что и семья священника Баркова жила в атмосфере доносов и казней. Ее тоже могли коснуться репрессии этого страшного времени. Бог спас.
Когда речь идет о жестокости царствования Анны Иоанновны, пожалуй, надо вспомнить о ее страстном увлечении охотой. Во дворце во всех углах и простенках стояли ружья для того, чтобы она могла из окон стрелять в пролетающих птиц. В Петергофе для императрицы устраивались охоты с высоких повозок. Повозки ставили в центре поляны, окруженной стенами из корабельного полотна. По коридору, также огороженному полотняными стенами, загонщики гнали крупных и мелких зверей – волков и медведей, оленей и кабанов, рысей, зайцев. Ну а императрице оставалось только отстреливать зверье и гордиться своими охотничьими трофеями. Так, в 1740 году чуть больше чем за два месяца царственная Диана-охотница убила 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волка, 374 зайцев, 68 диких уток, 16 птиц. Мужественные забавы императрицы не исключали проявлений доброжелательности и кротости. Во всяком случае леди Рондо, жена английского резидента при русском дворе в царствование Анны Иоанновны, описывает ее так:
«Она почти моего роста, чрезвычайно полна, но несмотря на это, хорошо сложена и движения ее свободны и ловки. Она смугла, волосы ее черны, а глаза темно-голубые; во взгляде ее есть что-то царственное, поражающее с первого разу. Когда же она говорит, то на губах ее появляется невыразимо приятная улыбка. Она много разговаривает со всеми и в обращении так приветлива, что кажется, будто говоришь с равной себе; однако же она ни на минуту не теряет достоинства государыни. Она, по-видимому, очень кротка, и если бы была частным лицом, то, так я думаю, считалась бы чрезвычайно приятной женщиной»[17].
Леди Рондо отмечает и простоту в обхождении «первого любимца ее величества» обер-камергера графа Бирона, и любезность фельдмаршала графа Миниха. Заметив, что «видеть, как такой человек (Миних. – Н. М.) подражает ужимкам щеголя – все равно, что видеть резвость коровы», она пишет своей подруге:
«…Он один из самых любезных кавалеров здешнего двора и когда находится в обществе дам, то старается высказывать веселость и нежность… Если бы вы находились в обществе этого господина, который, судя по газетам, убил тысячу и даже десять тысяч людей, то вы очень удивились бы, увидев, как он, с томными глазами, прислушивается к вашему голосу, потом вдруг схватывает вашу руку и целует ее с восторгом. Но вы удивились бы еще более, заметив, что он считает необходимым обращаться подобным образом со всеми женщинами»[18].
Ну что же, недаром XVIII век называют веком чувствительности.
О проекте
О подписке