Сложно сказать, что в Джоанне было её собственной сутью, а что результатом воспитания. Она росла в послушании, покорности и немногословности, в их семье, являлись недопустимыми любые проявления чувств и эмоций. Впервые она поняла, что можно смеяться в голос, когда ей было чуть больше десяти лет. Тогда она с семьёй приехала навестить своих кузенов в Sembrancher, там её многочисленные кузены бегали по саду, смеялись, кричали и обливали друг друга водой. Никогда не видя ничего подобного, Джоанна решила, что они ненормальные и на всякий случай ушла подальше в сад, чтобы её папа и мама не подумали, что она тоже принимает участие в этом безобразии.

Джоанна невозмутимо принимала любые решения отца, которые касались её напрямую или косвенно. Она была убеждена, что должна неукоснительно следовать плану и замыслу отца, а когда тот выберет ей мужа, то власть над ней перейдёт к нему. Она никогда не позволяла признаваться себе в своих чувствах, и казалось сами чувства отсутствуют в ней. Джоанна научилась жить в противоречивости проявления своих чувств: с одной стороны, она признавала, что нужно быть покорной мужчинам, и принимала, что они могут распоряжаться ею. С другой стороны, была абсолютная холодность ко всем остальным, включая мать. Эти противоречия создавали жёсткий и отталкивающий образ Джоанны. Взрослые родственники всегда сторонились её, а дети отказывались с ней играть. Она не знала, что такое слёзы, и считала их средством глупой манипуляции, и если ей случалось видеть мокрые глаза прислуги, она раздражалась и приходила в негодование.

В 1308 году, Джоанне исполнилось семнадцать. Она не была красавицей с ума сводящей, скорее наоборот, при первом взгляде на неё, возникало чувство близкое к жалости. Но это только при первом взгляде, а чуть присмотревшись в её чертах, обнаруживалось нечто притягательное, что хотелось распознать и дать этому название. Линии её лица были неправильными и острыми, и именно поэтому до определённой степени её хотелось рассматривать. По причине, до конца не понятной, ни её матери, ни тем более ей самой, к своим семнадцати годам она не была помолвлена, поэтому мать считала её обузой и всё более отдалялась от Джоанны. Они часто выезжали вместе по приглашениям, но каждый раз, узнавая о благополучных браках одной из родственниц Джоанны, они возвращались с бОльшим чувством холода в отношениях. Агнесс винила Джоанну в том, что не может выдать её замуж, а та в свою очередь не могла простить матери её желание избавиться от неё, холодность переросла во взаимную ненависть и та росла между ними как ком снега, изредка останавливаясь в размерах, обе мечтали о скором избавлении друг от друга.

Однажды осенью, Лорды Компи устроили большой праздник, по случаю сбора первого урожая со своих новых виноградников. Урожай превзошёл все ожидания и по количеству и по вкусу. Семья Компи почитала своё дальнее родство с Гильермо Конди, который приходился прадедом Джоанны, и потому они часто приглашали Агнесс с дочерью к себе в Эгль. Агнесс, в надежде хоть как то устроить судьбу своей дочери, с радостью принимала эти приглашения, Компи всегда собирали многочисленных гостей.

К назначенному дню Агнесс и Джоанна прибыли в Эгль. Агнесс надеялась, что здесь ей удастся найти пусть неподходящую, но уже любую партию для своей дочери. Но чаяниям её не суждено было сбыться, судьбе было угодно, отправить Джоанну в Шильон, несмотря на скрежет зубов Агнесс. А случилось вот что: к концу второго дня на праздник неожиданно приехал уже не молодой граф Амедей. Он сразу обратил своё внимание на Джоанну и не отходил от неё ни на шаг. Учитывая особенности внешности и скованность Джоанны, внезапно возникший интерес графа казался совершенно непонятными и конечно, это не могло остаться незамеченным. Красавица Агнесс открыто высказала дочери своё недовольство проявленным вниманием графа, а Джоанна, словно стремясь отомстить матери за всё её равнодушие старалась показать себя во всей красе, не понимая опасность от вольности флирта с графом. Глядя на неё, казалось, что она воспроизводит все приемы очарования мужчин замеченные ею где-либо. Со стороны такое поведение казалось смешным, но её это нисколько не смущало, она чувствовала себя частью вселенной, к которой повернулось солнце.

Графу к тому времени было почти шестьдесят, он был неутомим во всем, что наполняло его жизнь радостью: политика, состязания, охота, праздники, женщины, и конечно его собаки. Вспыхнувшая страсть к Джоанне на время затмила прежние, и он привёз её в Шильон, в одну из своих крепостей, что стояла на пути из Южной части Европы в Северную.

В первую ночь, когда он начал прикасаться к ней, Джоанна, не понимая как отвечать на его прикосновения, сжала челюсти так, что желваки проступили огромными буграми на её щеках. Джоанна понимала, он может делать с ней всё что пожелает, но она никак не ожидала, что его прикосновения окажутся неприятными, грубыми и будут причинять боль. Она подчинялась ему, оставаясь холодной и сжатой как пружина. Он говорил ей какие-то слова, но её лицо оставалось непроницаемым, а тело неподвижным. Тогда он закрыл её рот своей огромной ладонью и навалившись всем телом, впился в самое неподходящее место чем-то острым, грубым и твёрдым. Если бы он не зажал её рот, то крик Джоанны был бы далеко слышен. Боль, стыд, внезапность и рвотные спазмы, соединились, и разрывая глазницы, пытались выйти наружу. Горели свечи, и она могла видеть отвращение на его лице. Он смотрел на неё как на что-то мерзкое и жалкое. Джоанна запомнит этот взгляд на всю жизнь. Она не понимала, что он сделал с ней. Боль внизу, в том самом месте, которого она никогда не касалась, была острой, а он смотрел на неё и упивался своей властью над нею. Потом он издал странный звук, похожий на рык и начал двигаться. Напрасно она думала, что самое страшное, когда она почувствовала боль внизу, было позади. Самое ужасное началось, когда он стал двигаться и вонзать в неё своё «что-то» снова и снова. От ужаса она не могла закрыть глаза и поэтому видела, с каким лицом он совершал свои движения. Джоанне казалось, что он мстит ей за что-то, пронзая её до самой глубины. Каждый раз, он как будто вбивал в неё клинья с неистовой силой. Её показалось вечностью, то время, когда он был на ней и вбивал, вбивал, вбивал. Тогда она решила, что умрёт на этой самой постели. Но она осталась жива, а он когда закончил свои движения, с нечеловеческим стоном упал с неё. Она осталась лежать неподвижно, не зная, что теперь делать. Унижение, разочарование, боль, стыд, бессилие и слабость наполнили её. Когда она услышала, что он захрапел, она захотела встать, но не смогла, потому что вновь испытала боль внизу, между ног. Он истерзал её, и она не знала, что теперь делать. Морщась от боли, она медленно встала, сняла с себя одежду, скрутила её в комок и выбросила в огонь. У камина, на лавке лежали чистые одежды, кто-то словно знал, что они понадобятся Джоанне. Всё ещё испытывая боль, она одела их, подошла к кровати и села на самый край. Она стала рассматривать графа, изучая каждый дюйм его тела. У него был шрам на лице, он начинался с середины левой щеки и тянулся к самому подбородку. Он не был красавцем, но тело его было прекрасно, белая кожа, могучие плечи, немного светлых волос на груди. Живот его тоже украшал шрам над самым пупком, а ниже… Она вновь ощутила приступ тошноты, закрыла глаза и отвернулась, чтобы не видеть то, что было ниже. «Этим он терзал меня? Чем-то маленьким и волосатым!». Тошнота стояла комом в горле, и она побежала к окну. Её впервые в жизни рвало, выворачивая наизнанку. Она стояла у окна, и тряслась так, что было слышно, как стучат её зубы. Когда рвота закончилась, она согнувшись почти в половину от спазм в животе подошла к камину, сняла одежды, испачканные рвотой и выбросила их в огонь. Она осталась обнажённой и подошла совсем близко к камину, чтобы согреться, ей казалось, что её трясёт от холода. Дрожь не унималась, она опустилась на пол, перед самым огнём и сжалась в комок. Но огонь не согревал её, Джоанна обжигала кожу, не чувствуя при этом тепла. С этой ночи, до конца своих дней, она запрещала разжигать камины. Так не уняв дрожь, она трясясь и стуча зубами, подошла к скамье, одела ещё одно чистое платье, и не глядя на того кто храпел в кровати, легла с самого краю и мгновенно провалилась в сон. Такой была её первая ночь в замке. После этого было ещё несколько подобных ночей, в которых она терпела близость с мужчиной, радуясь впрочем, что нестерпимая боль и рвота больше не повторялись.

Однажды утром, когда она только вышла из спальни, наместник сообщил ей, что граф уехал, а она должна оставаться здесь. Проведя с Джоанной в своём замке несколько дней, граф Амедей покинул его, не сказав ей ни слова. Она никак не выразила своих чувств к столь бездушному отношению к ней и вела себя так, как будто ничего не произошло. Впрочем, для Джоанны на самом деле никаких особенных перемен не случилось, сменилось только место жительства, а к бездушию и холодности она привыкла в родительском доме. Там, находясь под одной крышей, они с матерью могли не разговаривать друг с другом несколько дней подряд. В доме её родителей слуги слышали от своих хозяев больше слов, чем сами хозяева друг от друга.

С того праздника в Эгле, она жила в Шильоне, редко покидая его. Граф надолго забыл о ней, словно её не существовало вовсе. Что до Джоанны, то она старалась не вспоминать свои первые дни, точнее ночи, в замке. Они стали для неё тем кошмаром, который следовало забыть.

Позднее, когда Амедей приезжал в замок, он иногда навещал Джоанну, которая при каждой встрече неизменно оставалась равнодушной ко всему, что граф говорил и делал. Это равнодушие выводило его из себя, и он не понимал, живая она или нет: ни одной эмоции, ни одной реакции, ни каких желаний, и при всём при этом, лёд и снисхождение в глазах, впрочем, со временем граф совсем забыл о ней.

Тогда осенью, когда он привёз её в замок, она зацепила его своей лёгкостью, с которой флиртовала с ним на празднике, своей непосредственностью, желанием смешить и радовать его. Молодость Джоанны зажгла в нём страсть, а её смешное поведение забавляло и веселило графа. Для него останется загадкой, как могла с ней случиться такая быстрая, внезапная и разительная перемена в те несколько дней, которые он провёл с Джоанной в замке. На его глазах она превращалась из лёгкой и беспечной юной девы, в холодное и безжизненное нечто.

Спустя несколько месяцев, после того как граф привёз Джоанну в замок, она начала замечать перемены в себе. После полудня появлялась усталость, ноги отекали, живот увеличивался в размерах, а ограничения в пище не давали никакого результата. Вот тут, она вспомнила бредни старой няньки, которая говорила о том, что большой живот как-то связан с появлением ребёнка. В замке, где её оставил граф, она ни с кем не общалась. Со слугами она не разговаривала вообще, а равных по положению ей в замке не было.

С того дня, как она связала для себя появление ребёнка и свой растущий живот, всё своё время Джоанна стала проводить у окна в ожидании первенца и гадая, как он может появиться из живота.

Роды начались ночью. Люди, ранее ей незнакомые, вошли в комнату, как только услышали её первый стон. Обезумев от боли, она не могла понять, что с ней происходит. В перерывах между приступами яростной боли она искала глазами нож, которым ей должны были разрезать живот, чтобы извлечь оттуда младенца, но нигде его не видела. Она подумала, что с ней решили покончить и поэтому не делают ничего, что могло бы облегчить боль. Вместо того чтобы разрезать живот и достать ребёнка, её подвергают мукам адовым. Теряя последние силы, она молила о помощи и прощалась с жизнью.

– Мальчик, – услышала Джоанна чей-то голос. Она решила, что всё-таки умерла и теперь очнулась в раю, потому что боли больше не было.

– Мальчик? – она повторила и увидела добродушное лицо старушки, которая была с ней рядом во время чудовищных мук. Взгляд Джоанны переместился на маленькое синее существо в руках старушки и она ужаснулась. Она вжалась в подушку головой насколько смогла и зажмурила глаза. Она попала не в рай, где у неё родился мальчик, а в ад, где ей вместо мальчика показывают какого-то синего уродца. У него из живота торчит кровавая верёвка, а те кто стоит рядом с ней, вместо того, чтобы ужасаться, улыбаются и поздравляют её.

Постепенно, Джоанна стала приходить в себя и поняла, что она вовсе не умерла, она всё ещё здесь, в замке. И в момент осознания того, что она жива, с ней что-то произошло. Она вдруг поняла, что она стала матерью возможного наследника. Она открыла глаза и услышала мягкий голос старушки, которая наклонилась прямо над ней:

– Ещё немного, – мило прошептала старушка, и надавила Джоанне на живот так, что та от боли потеряла сознание.

В следующий раз, когда она открыла глаза, в комнате была только кормилица со свёртком на руках. Джоанна медленно встала, голова её кружилась, всё тело болело, и не сделав ни единого шага, она бессильно опустилась на кровать. Кормилица поспешила подойти, молча, протянула Джоанне свёрток и отошла в сторону. Внимательно глядя на маленькое личико внутри свёртка, Джоанна спросила: «Мальчик?». Кормилица ничего не ответила, но с улыбкой кивнула. Джоанна велела ей выйти и оставшись один на один, со своим сыном она долго смотрела на его милое, уже не синее, а розовое, кукольное личико. Насмотревшись на то, что было видно, она развернула свёрток и увидела всего младенца, это было первый раз в её жизни. Это был действительно мальчик, между его ног было совсем не то, что у неё, там было нечто похожее на то, что она видела единственный раз в жизни, в её первую ночь в замке, у отца своего ребёнка.

С этого дня её жизнь была наполнена только сыном. Все свои дни, каждую свою минуту, она проводила с ним. Она отказалась от нянек, помня своё ужасное и молчаливое детство. Впервые она ощутила потребность говорить и улыбаться. Впервые она стала узнавать, какие радости может дарить жизнь. Впервые она могла не спать ночами, только потому что не могла даже взглядом расстаться с сыном, он стал её смыслом. Она назвала его Беро.

Вскоре после того, как сыну исполнился год, в замок приехали её кузены и сообщили, что Агнесс умерла. Она так и не увидела своего внука. Джоанна не задала ни одного вопроса, не испытала ни тени расстройства или сожаления. Скорей наоборот была рада, что теперь она стала единственной женщиной, которая может и носит звание матери, и никто больше не будет напоминать ей о её никчёмности. Кузен Джоанны, Филиппо пригласил её с сыном к себе, в Бриансон, и она не особо сопротивляясь, распорядилась немедленно собрать вещи и отбыла в тот же день.

Следующие шестнадцать лет мало чем отличались друг от друга. Размеренная, выверенная до мелочей жизнь съедала долгие дни, переваривая их в короткие годы.

Однажды зимой, к ней приехали с письмом из Шильона, в нём было требование незамедлительно прибыть в замок с Беро. Оказалось, что ему нашли невесту, и нужно было готовиться к свадьбе. С тех пор, она ни на один день не покинула стены замка.

Здесь прошло празднование свадьбы её сына. Здесь, Джоанна впервые испытала ревность и узнала, что это чувство съедает заживо. Джоанна возненавидела свою невестку с первого дня, как только увидела, с каким интересом смотрит на неё Беро. Здесь же, наступил тот день, когда небо избавило её от ненавистной невестки, подарив внучку Иоланду, которая во всем напоминало свою мать, и ничем совершенно, не была похожа на ёё сына.

1330 год, декабрь, Замок Шильон, Графство Савойское

Зима 1330 года, во всей Европе свирепствовала вопреки предсказаниям. Жестокие морозы проникали сквозь могучие стены внутрь, наполняя замок холодом. Каменные стены словно бумажные, пропускали внешнюю стужу внутрь, но несмотря на жуткий холод, Джоанна запрещала разводить огонь в камине. Она не любила огонь, солнце, как и многое другое, что дарило тепло и свет. В эту зиму Мария, жена Беро, должна была родить мальчика, которого Джоанна видела правой рукой своего сводного брата.

Мария, была полной противоположностью Джоанны: весёлой, лёгкой в общении и очень подвижной. Родом она была из солнечной Италии, и энергия солнца впитанная с рождения, выплёскивалась жизнерадостным смехом, задором в глазах, громким, звонким голосом и любовью которой от неё буквально веяло. Прожив в замке чуть больше года, она так и не смогла привыкнуть к холоду, который её окружал повсюду: снаружи, падая хлопьями снега на камни, внутри, где было запрещено разводить огонь, и в отношениях, в которых презирали улыбки, разговоры и добрый нрав. Вскоре после замужества Мария потеряла всех своих родных, в течение несколько месяцев, их одного за другим унесла чума. С детской наивностью она рассчитывала на поддержку своей новой родни, но вместо сочувствия встречала осуждение и презрение. Джоанна, видя растущее увлечение сына Марией и их сближение, старалась как можно чаще отправлять Беро дальше от замка, и его поездки занимали по нескольку месяцев. Мария же оставаясь одна, угасала с каждым днём. Когда начались роды, Беро был в очередном отъезде, а рядом с Марией находилась старая нянька и Джоанна, которая запрещала издавать даже малейший звук. Она вставила между зубов Марии палку и держала её до тех пор, пока ребёнок не появился на свет. Мария не узнала, кто у неё родился. Потеряв сознание, она так и не пришла в себя, умерев от кровопотери.

Появление на свет внучки было для Джоанны событием, ровным счётом ничего не значащим. Она хотела рождения внука, но в душе злорадно ожидала девочку. Внука ей могла родить другая невестка, а вот рождённая девочка станет поводом вечных укоров невестки. В своём неприятии невестки, ей был важен любой повод, чтобы унизить и оскорбить ту, что покорила сердце её единственного, горячо любимого сына.

Джоанна ждала внука, как надежду на продолжение Анжуйской династии, но получив девочку вместо мальчика, быстро переиграла свои планы и решила воспитать девочку так, чтобы в нужное время, её можно было использовать как инструмент для открывания нужных дверей. Воспитание внучки её не интересовало, как и сама внучка.

Годы шли, и за бесконечными интригами и стремлением укрепить своё положение, Джоанна не заметила, как единственный родной и близкий ей человек, маленькая девочка Иоланда, выросла. Не заметила она и того, что внучка стыдилась её поступков и мыслей, которыми та щедро делилась с Иоландой. Джоанна была абсолютно уверена, что власть над девочкой принадлежит только ей, и чувствуя как Иоланда боится её гнева упивалась своей властью над ребёнком. Она даже не сомневалась в том, что Иоланда будет гибким инструментом в её цепких руках. Джоанна не замечала, как с каждым днём Иоланда всё более отдаляется от неё. Они могли не встречаться и не разговаривать по нескольку дней, и это было нормой для Джоанны, но именно это дало возможность юной Иоланде узнавать жизнь самостоятельно, общаясь с жителями замка и слугами. Она научилась прятать свой игривый и задорный нрав так, что Джоанна даже не догадывалась, какой веселой и озорной может быть её внучка. Время шло, и когда расстояние между ними стало непреодолимым, у Иоланды исчез страх перед бабкой. И уже не имело значения, что с нею станется в случае гнева Джоанны, она её не боялась. Иоланда стала от неё свободна – слишком большая пропасть пролегла между ними, и никому из них было не по силам её преодолеть.

1348 год, 07 сентября, Замок Шильон, Графство Савойское