Савелий Лукьянович Корзинкин проживал в бельэтаже старинного особняка, который после революции был поделен на несколько квартир. Жена Корзинкина в свое время работала инструктором Обкома Партии, поэтому квартира им с мужем досталась самая большая. Высокие потолки и несколько окон в комнатах добавляли пространства, делали квартиру светлой, а благодаря усилиям проживающих в ней, и уютной, о чем Дубовик не преминул заметить хозяину дома – невысокому пожилому мужчине в новом спортивном костюме. Савелий Лукьянович был гостеприимен, вежлив, но при взгляде на удостоверение подполковника внутреннее сжался, хотя всеми силами пытался не показать непроизвольного страха.

Дубовик про себя отметил, что каждый второй именно так реагирует на обладателя корочек с аббревиатурой КГБ, поэтому поспешил успокоить хозяина квартиры, сказав, какая информация его интересует.

Савелий Лукьянович заметно успокоился, но объяснил, что об этом может говорить только в отсутствии жены, которая, на их счастье, удалилась в гости к дочери и внукам. Она, по словам мужа, как истинная коммунистка, не выносила разговоров о дореволюционном времени, прошлое мужа никогда и ни с кем не обсуждала, тем более что он полностью, как и его братья, принял большевистский режим и стал полноправным членом советского общества.

Но из разговоров Корзинкина Дубовик сразу же понял, что тот болен ностальгией по той, царской России, хотя старательно это скрывает.

– Савелий Лукьянович, – обратился к нему подполковник, – меня интересует семья купца Лыткина. Насколько мне известно из газет, у них в 1910 году произошла страшная трагедия. Что это было? Вы что-нибудь знаете об этом? – Дубовик намеренно не стал произносить никакого имени и сути преступления, чтобы дать возможность Корзинкину сделать это самому в полной мере. Если же тот будет стараться что-то скрыть, то это сразу станет понятно.

– Вы обратились по адресу! – несколько горделиво произнес Савелий Лукьянович. – Я расскажу вам все, что мне известно, а известно мне много, но рассказ этот будет не коротким, поэтому осмелюсь предложить вам немного коньяку и хороших сигарет.

– От коньяка не откажусь, а папиросы предпочитаю курить только свои, – одними уголками губ улыбнулся Дубовик.

– Что ж, пепельница на столе, прошу, – хозяин показал на кресло с приставным столиком по новой моде, которая не очень нравилась Дубовику, так как в ней было что-то простоватое, безликое, но в данный момент это мало волновало его, и он с удовольствием принял приглашение Корзинкина.

Сделав пару глотков хорошего коньяка, выбор которого Дубовик мысленно одобрил, Савелий Лукьянович заговорил:

– В тот год было мне восемнадцать лет. Служил я на почте телеграфистом. Общался, в основном, с молодыми людьми из мещан. Но тогда впервые мы были приглашены на молодежный маскарад к купцу Лыткину, чем весьма гордились. Дом этой семьи считался в городе самым хлебосольным, старшие Лыткины, хоть и придерживались патриархального уклада жизни, но были в меру прогрессивны.

Детей, если я не ошибаюсь, у них было шестеро. Особенно выделялась старшая Дарья. Ох, уж, и красива была! Глаз не оторвать! Тогда она только входила в свой расцвет! Но держала себя со всеми молодыми людьми строго. Да и то сказать, в ту пору воспитание было не в пример нынешнему!.. И поговаривали, что Лыткин предполагал воссоединиться с семьей Сысоева, выдав замуж свою дочь за его сына. Только в последний год Петр Сысоев, судя по слухам, стал поигрывать по-крупному, теряя значительные суммы. Потому все молодые люди сходились во мнении, что этот повеса не может быть парой такой прекрасной девушки. Но этого, по известным причинам, и не произошло!.. Да-с!.. – последовал тяжелый вздох. – Э-э.. Так вот! Старший сын их Михаил мне, должен признать, очень был симпатичен: не задавался, богатством не кичился, был немного бесшабашен, но в незавидных делах не участвовал. А вот молодежь вокруг себя мог собрать, и на городских праздниках от всей души повеселиться. И тот Рождественский маскарад ожидался нами с нетерпением.

Начало праздника нас не обмануло. Веселье было безудержным! Интриги придавало то, что все были в масках, вернее, в полумасках, которые закрывают лицо до кончика носа и спускаются полностью на щёки. Свободными остаются лишь губы да подбородок. Некоторые юноши и усы приделывали. Никого не узнать! Всё – тайна! А уж если кого нечаянно отгадаешь – тут уж радости!.. Но ещё больше смеху, коль ошибёшься! – Савелий Лукьянович замолчал, погрузившись в свои воспоминания. Дубовик терпеливо ждал.

– Ох, извините! Как стану вспоминать молодость, так душу щемит!.. Куда всё ушло, пропало?!.. Да-а… Ну, пришло время перекусить, пригласили нас, как полагается, в столовую, а там!.. Нет, вспоминать это сил никаких не хватит!.. Закуски такие – куда тебе «Яръ» или «Арарат»! Мало того, что ассортимент, как в ресторане, да и вкусно все до безумия! И вовсе не потому, что нам редко выпадала такая радость – вкусить необыкновенных блюд, просто это объективная оценка истинных рестораторов нашего города. У Лыткиных любили бывать самые богатые и именитые горожане, – Корзинкин вздохнул со всхлипом и проглотил слюну, чем вызвал невольную улыбку подполковника. – Ну, расселись, потянулись сразу за закусками – молодые, наплясались, кушать страсть, как хочется! Тут сама купчиха вплывает и спрашивает, не видел ли кто Дарью? Девчонки давай шептаться, дескать, с кавалером, видно, уединилась, хихикают. Кто-то фамилию князя произнес: он весь вечер хмур был, не танцевал ни с кем, поговаривали, что влюблен был в Лыткину. Даже маску не надевал. И за столом его не оказалось! Вот и решили, что Дарью где-то по пути перехватил, да и отношения выясняет. А некоторое время спустя… Полчаса, может, прошло, или больше?.. Забегает прислуга, кинулась к Михаилу, что-то, задыхаясь, произнесла. Он, услыхав, аж поперхнулся, выскочил, вслед за ним ещё кое-кто, а мы сидим, не знаем, как себя вести. Всех оторопь взяла! И тут видим, что пронесли мимо распахнутых дверей по коридору саму купчиху. И вой, плач такой!.. Тут уж не до праздника стало – поняли, что несчастье случилось. Кто-то прибежал и кричит, что Дарью зарезали в подвале. Я тогда, помнится, недоумевал всё: почему в подвале?.. А с матерью случился апоплексический удар – парализовало её… – опять послышался тяжелый вздох. – Вот ведь какая судьба!.. Ну, что тут началось – не передам! Из полиции наехали, допросы всем учинили!.. Кое-как к утру отпустили по домам, а в городе уже слухи поползли, дескать, любовник был у Дарьи, фамилию князя опять трепали, приревновал, дескать… Да только арестовали тогда кучера Сысоевых: он в ту ночь на конюшне у Лыткиных спал. Вроде, руки в крови у него были, следы его у подвала… Точно не знаю, врать не стану. Братья мои тоже мало, что говорили… Да только осудили того мужика, да и сослали на каторгу!..

– Да-да, я читал про это в старых газетах… – кивнул Дубовик. – Скажите, а Аглаю вы хорошо знали?

– О-о! Эту девочку знал весь город! Она ведь от рождения была глухонемой! – при этих его словах подполковник вскинул брови, но промолчал. – И, видимо, недостаток этого в полной мере был восполнен художественным талантом. Картины её были просто волшебны!

– А что же стало с ней после трагедии? Вы знаете об этом?

– В их семье, вообще, пошло всё крахом! Хотя надо отдать должное самому Лыткину: он не враз лишился состояния. Собственно, пока он сам был жив, его капитал, невзирая на трагедию, не иссяк. К ним из села переехала сестра купца… Как же её звали?.. Ммм… Гликерия Устиновна! Да, точно! – Савелий Лукьянович постучал себя пальцами по голове: – Память ещё не подводит! Так вот! Она-то и взяла в руки полностью владение хозяйством. И, судя по разговорам городских кумушек, вполне в этом преуспела. А потом… Началась война, я был призван. Революция, ещё одна война… Когда вернулся, жизнь здесь сильно поменялась!.. Многих уже не встретил: кто уехал, кто погиб!.. Но кое-что я тогда узнал о семье Лыткиных. В их доме был устроен приют для детей-сирот, а сами Лыткины… Глава семейства к тому времени умер, проводив перед этим года за два на погост свою парализованную супругу. Михаил будто погиб в гражданскую. А вот малышей сестра Лыткина смогла увезти за границу. Поговаривали, что и фамильные бриллианты она благополучно переправила в Париж. Что сталось с ними дальше – не скажу! – Корзинкин развел руками.

– А Аглая? Она что? Тоже уехала во Францию? – немного разочарованно спросил Дубовик.

– А вот и нет! Её забрали к себе Уборевичи!

– Князья?!

– Представьте себе – они! Сначала она жила у них, как приемная дочь, а после Аркадий женился на ней! Она, говорят, когда подросла, стала похожа на свою сестру.

– Вы знаете это совершенно точно? – несколько недоверчиво спросил подполковник.

– Да, абсолютно! Об этом мне рассказала моя матушка, правда, Уборевичи ко времени моего возвращения уже уехали из города, но и братья мои подтвердили это. Даже в газете была небольшая заметка по этому поводу. А вот почему она не уехала с теткой за границу – не спрашивайте – не знаю.

– Вы и так много рассказали. Но ещё один вопрос, позволите? – Корзинкин кивнул. – Вы вспомнили имя сестры, а фамилия её? Лыткина?

– Н-нет, по-моему, она вдовела. Детей у неё не было, это точно, а вот фамилия мужа мне неизвестна, к сожалению… Но, думаю, что вы найдете старожилов в селе, где проживала эта женщина. Наверняка, найдется кто-то, кто помнит их.

– А название села?

– Рассыпино. Оно и теперь так называется.

– Ну, что ж, информация ваша вполне исчерпывающая. Но, возможно, что у меня могут возникнуть ещё вопросы. Думаю, вы не откажете мне в помощи? – улыбнулся Дубовик.

– С превеликим удовольствием буду рад помочь! И из истории нашего города многое, что смогу ещё рассказать! И судьбой если вдруг чьей-то вдруг заинтересуетесь – милости прошу!

Год 1908, лето

Село Рассыпино по праву носило такое название: дома крестьян были раскиданы по холмам, как горох, в полном беспорядке. Улица, одна единственная, виляла между домами, то сужаясь, то расширяясь. На самом высоком холме блестел на солнце крест местной церкви, с пристроившимся рядом погостом.

Среди бревенчатых изб, крытых дранкой, выделялся один – кирпичный, под красной железной крышей. Вокруг него раскинулся огромный сад, ядом у подножья холма плескалось большое озеро, за которым открывались пастбища со стадами коров и большой отарой овец.

К воротам этого дома и направлялся сейчас Гордей Устинович Лыткин. С ним рядом в крытой пролетке восседала Домна Кузьминишна. Дети с нянькой давно отдыхали в деревне у сестры Лыткина Гликерии Устиновны, которая была бездетна, и с удовольствием принимала племянников в большом своем доме в Рассыпино, доставшемся ей от покойного батюшки.

Шумной толпой все дети выбежали встречать родителей, следом утицей выплыла нянька, а за ней на большую террасу вышла сама хозяйка – Гликерия Устиновна. Была она на десять лет моложе своего братца, в меру полна, лицом бела, но некрасива, что, впрочем, не портило впечатления о ней, поскольку характер она имела добрый и отзывчивый.

Как и в доме брата, здесь всегда были гости, крутились приживалки, пара нищих старух месяц-другой задерживались под гостеприимным крылышком добродушной хозяйки. А уж про детей Лыткина и разговору не было! Любили тетушку безмерно, вечерами усаживались вокруг неё на диване и на полу, с замиранием сердца слушали страшные сказки, где были главными лешие и ведьмы, «населяющие» ближний лес, за оврагом, а водяной «жил» в озере под холмом. И визгу было, и смеху в этом доме довольно!

Расцеловавшись, всё семейство двинулось дружно в сад, где под огромной яблоней к приезду городских гостей накрыли большой стол. Яств наставлено было обильно, разными напитками наполнены пузатые графины, а для любимого братца выставлена холодная водочка в хрустальном штофе.

– А что это, матушка, у вас тихо у кузни? Звону не слыхать? – обгладывая большую баранью кость, спросил Гордей Устинович у сестры.

– Э-э, милый братец, беда у нас приключилась с кузнецом, – подливая бульон в пузатую чашку, проговорила Гликерия Устиновна. – Помер он третьего дня!.. Только смерть его была не так проста, как представили это урядник со становым приставом. Или уж людей мутить не стали?

– А что с ним приключилось-то? – заинтересовался Лыткин. – Мужик-то вроде здоровый, и водочкой не баловался, как другие…

– То-то и оно, что не баловался, а в тот день напился до положения риз. Таким его никто не видел! Мой кучер водил лошадь подковать, вернулся озадаченным, сказал, что Гаврило пьян вусмерть, а лошадь хромает, до сей поры, куда вести её, ума не приложу! – сокрушенно закачала головой Гликерия Устиновна.

– Ты, матушка, начала об одном, а теперь на другое перескакнула! – укорил её брат.

– Так я и говорю, что пьян был, а наутро помер, прямо там, в кузнице! Вид у него, по словам фельдшера, был страшен. Уж над хлебом произносить таких мерзких слов не стану, – она перекрестилась, – но жена сельского старосты Акулина была там, когда Кузьма Кузьмич осматривал покойника, – Гликерия Устиновна вновь перекрестилась. – Вот она-то и услыхала, как тот пробормотал: «Отравлен»! Только потом уж другие причины стали произноситься.

– Так, может, и верно, что ошибся фельдшеришко-то? – Гордей Устинович выпил очередную стопочку холодной водки и крякнул: – Хороша-с, голуба! – и впился зубами теперь уже в гусиную ногу – мяса он ел много, до утробной отрыжки, но на здоровье не жаловался, только посмеивался на замечания и переживания своей супруги.

– Может, и ошибся! А ты, братец, сходил бы к старосте-то, узнал бы, будет ли у нас новый кузнец-то? Должны бы выписать другого!.. Куда ж мы без мастера? Сходишь, что ли? – Гликерия Устиновна посмотрела вопрошающе на Лыткина.

– Вот вздремну после обеда часок-другой, потом прогуляюсь, узнаю, что за дела тут такие у вас творятся, а то ведь, верно, без лошадей останетесь!.. – он успокоительно похлопал сестру по руке.

Сельский староста Силин Назар Трофимович жил в просторной бревенчатой избе, с окнами, выходящими на церковь. Во дворе расположилась пара тёплых хлевов, с лошадьми и коровами, в отаре паслись два десятка его овец, в клетях кудахтали куры и повизгивали свиньи. Силин был одним из самых зажиточных на селе, ходил в рубахе из красного ситца, в зипуне, яловых сапогах, а в праздники наряжался в кафтан тонкого сукна.

Гостя он встретил со всею гостеприимностью, присущей сельскому жителю. Жена его Акулина тут же накрыла стол в красном углу, застелив его, по случаю прихода гостя, вышитой скатертью. Была подана лапша с курятиной, кулеш, обильно политый животным маслом, яичница на сале, грибы в листочках укропа. Бутылки с различными настойками отличались только цветом, а в размерах были все равны – по штофу.

Как ни сыт был Лыткин, даже после двух часов послеобеденного сна, но от такого угощения он не мог отказаться. Выпив рябиновой настойки, протер ладонью окладистую бороду, собрав её в кулак.

– А расскажи-ка мне, Назар Трофимович, что это у тебя с кузнецом приключилось? Говорят, помер? – Гордей Устинович украдкой посмотрел на жену Силина Акулину, которая, по словам Гликерии Устиновны, знала больше других о смерти Гаврилы. Та с испугом глянула на мужа, но, встретив его грозный взгляд, тут же скрылась за ситцевой занавеской.

– Помер, что ж поделать?.. Обпился самогоном, да и отдал Богу душу… Да один ли он такой? Вон, их, сколько на погосте-то отдыхают!.. – Силин кивнул на окно, из которого были видны кресты могил. – Да тебе-то, Гордей Устинович, что за забота о мужике? – Лыткин вдруг почувствовал, что староста внутренне напрягся, ожидая ответа на свой вопрос, но решил пока умолчать о подозрениях, высказанных своею сестрой.

– Так ведь, что за жизнь на селе без кузнеца? И сестра моя озабочена: лошадь подковать негде, не тащить же за сто верст в другое село? – услыхав тайный вздох Силина на его ответ, Лыткин точно убедился в скрытности причины смерти кузнеца.

– Да нет причин теперь для беспокойства, Гордей Устинович, переманил я молодого кузнеца из соседнего села, там, видишь ли, отец с сыном работали, вот и согласился парень перебраться сюда. Теперь только избу ему надо будет поставить, он недавно женился, – болтая обо всем этом, староста, по мнению Лыткина, уводил его в сторону от разговора о смерти Гаврилы, чем вызывал лишние на себя подозрения. Только вот в чем была причина этой скрытности?

Отобедав, Гордей Устинович поднялся:

– Ну, разреши, Назар Трофимович, откланяться! Премного благодарен за угощения! – он повернулся, было, к двери, но тут взгляд его упал на комод из светлого дуба, по моде, непривычной для села, заставленный безделушками. – А ты, я вижу, жизнь поворачиваешь на столичный лад? – он кивнул на кружево, по которому расставлены были разные фигурки. Подойдя ближе, пару из них повертел в руках, а одну – птицу – даже царапнул ногтем. – Ишь ты, тяжелая вещица!

Силин с угрюмостью во взгляде наблюдал за гостем. Тот всё терялся в догадках о поведении старосты. Сам Лыткин был человеком открытым, за исключением тех моментов, когда дела касались его торговли, дабы не дать конкурентам в руки козырей. А вот, что за тайные переживания были у Силина, оставалось загадкой.

Распрощавшись с хозяином, Лыткин направился домой, решив не ломать себе головы в рассуждениях о смерти – в самом деле! – какого-то мужика, решив, что всё это вздор!

Промаявшись вечер в безделье, Гордей Устинович вдруг подумал, что можно было бы поговорить с фельдшером. Ведь вреда от беседы не будет никакого, а польза может и дать о себе знать. Крикнув сестриного кучера с крыльца, дал ему задание сходить за эскулапом, вроде для консультации по поводу непонятных болей у себя в животе, чем весьма встревожил свою супругу. Едва успокоив её, он поспешил навстречу фельдшеру, который замаячил в глубине двора, уже чуть различимый в темноте. Но это и сбило его с толку: с кучером пришла худенькая женщина неопределенного возраста, представившись женой Кузьмы Кузьмича, чем несказанно удивила Гордея Устиновича. На вид она была простовата, но разговаривала грамотно, в словах не путалась. Чувствовалось в ней гимназическое воспитание. Гордей Устинович потому, было, подумал, что она практикует вместе с мужем, но та поспешила заверить в ошибочности его выводов, сказав, что у неё есть к нему разговор, чем ещё больше заставила Лыткина недоумевать по поводу своего визита. Проводя женщину в комнату и шагая вслед за ней, он лишь пожимал плечами. Но вскоре всё стало на свои места.

Достав из небольшой холщевой сумочки пузырек с темной жидкостью, она протянула его Лыткину со словами, что это лекарство снимет неприятные ощущения в его животе, по крайней мере, до утра. Её муж до того времени просто не в состоянии осматривать не то, что пациента, но и себя не может видеть, так как пьет беспробудно, вот уж какой день!

Гордей Устинович в нетерпении ерзал в кресле, так как не понимал совершенно, чем мог быть полезен этой женщине, пока она не заговорила:

– Муж стал пить с того дня, как умер кузнец. Я подозреваю, что его так взволновало: к нему приходили сначала волостной старшина с урядником, потом староста. О чем они говорили, я не знаю, но муж расстроился необыкновенно.

– Вы уж простите меня великодушно, но я пока не понимаю степени моего участия в вашем муже, – осторожно проговорил Лыткин.