Ремезов Михаил Николаевич
«Это я (если только я есть)…»

 
…Эта комната – груда страниц
Неокрепшего гнева и страха,
В этой комнате я уронил
Свое детство и юность с размаху.
Это вещь. Это больше, чем вещь.
Это год. Это даже эпоха.
Это стекол и дерева похоть.
Это я (если только я есть)…
 

21 марта 1932 года шел обыск в коммунальной квартире № 5, в доме 7 по Ораниенбаумской улице. В руках у чекистов оказалась странная поэма под названием «Путешествие вокруг комнаты»^[70]. О чем это? Во всяком случае, точно не о социалистическом строительстве.

«…Под ногами покачивается плот. Как во сне, он мне кажется то из серых, неокрашенных досок (совсем как пол моей комнаты), то из скоропалительно выброшенных изо рта строф. Он расползается в разные стороны, он неслажен. Но это неважно:

 
Пусть он будет достроен в пути.
Я оставил исход за собою.
Я могу бесконечно идти
Через рифы и через обои.
…
Я вертелся и жил по кругам,
И качался, и чуял причину.
С торжествующим криком «Ага!»
Выгибал свою тощую спину —
Выгибал – изогни – я магнит —
Я магнит – я моргал – я орган —
Я морган – я моргаю от страха —
В этой комнате я уронил
Свое детство и юность с размаху…»
 

За этими строками бдительные товарищи мгновенно разглядели «фашистскую и антисоветскую агитацию». Именно она и будет инкриминирована Михаилу Николаевичу Ремезову в обвинительном заключении, на основе которого 17 июня 1932 года ему вынесут приговор.

Но до приговора было три месяца следственной работы. И вот, что сегодня нам известно о Михаиле Ремезове.

Михаил Николаевич Ремезов родился в 1908 году в Петербурге. На вопрос о социальном происхождении и роде занятий отца Михаил Ремезов отвечал, что отец был чиновником. В 1910 году отец умер, мальчика растила мать, Ремезова Валерия Адольфовна. На жизнь она зарабатывала педагогическим трудом: преподавала в школах и в ФЗУ.

Михаил Ремезов учился в Единой трудовой школе № 192, что находилась на улице Красных Курсантов, в здании бывшего Второго кадетского корпуса. Успешно закончив I и II ступень, поступил на Высшие курсы искусствознания Института истории искусств (отделение кино). Будучи студентом, успел опубликовать несколько своих стихотворений в коллективном сборнике «Спектр». (1927. Издание авторов! Тираж – 200 экз.) За юношеским эпатажем прочитывается подлинная горечь.

В ночном городе

 
Кто-то у трубы водосточной склонился и плачет
бессильно,
Видно, устало пытался тебя превозмочь —
Город огнистый, квадратный, таинственный,
пыльный…
Улица… Ночь…
Черный, тяжелый туман почему-то казался
свинцовым,
Гнусно над миром смеялся гнилой сифилитика нос.
Можно ли в городе этом прожить молодым и здоровым —
Это вопрос…
Встали рядами огни, уходящие вдаль
безвозвратно,
Были до боли несхожи тьма и бестрепетный свет.
Может быть, ты, не сдержавшись, к утру
возвратишься обратно —
Может быть, нет.
 
 
Злобно и гадко кривляясь, уродливо корчатся тени,
Не умирает безжалостный города гул.
На этой каменной, жесткой и мокрой ступени
Кто-то уснул.
 

По окончании Курсов вместе с Николаем Кладо, Климентием Минцем, Александром Разумовским и Григорием Ягдфельдом – учениками Сергея Юткевича – уехал в Туркмению, штатным сценаристом на «Туркменкино»^[71]. Однако на экраны никакие фильмы с его фамилией не вышли. Сценарии Минца, Разумовского и Ягдфельда были подвергнуты разгрому, возможно потому, что они были созданы «под непосредственным влиянием группы поэтов “ОБЭРИУ”. Картины их не сохранились и ни разу не упоминались ни создателями, ни киноведами»^[72]. И все они были вынуждены срочно вернуться в Россию.

В архивах ФСБ лежит навеянная этой поездкой забытая поэма Михаила Ремезова «Поездка в направлении сна»^[73], датированная 1931 годом. Вот фрагменты оттуда:

«Осенью 1930 г. автор пересек СССР в направлении ю-в. Он был приглашен штатным сценаристом на одну из окраинных кинофабрик. Путешествие было связано для него с рецидивом некоторых настроений…

 
…Из осени он въехал в лето.
Поездка, в сущности, была
Командировкой. И при этом
Сулила встречи и дела.
Скандировал: «Командировка!»
Неторопливо вспоминал
Каких-то женщин имена,
Осенних дней тупую ковкость,
Отъезда спешку, первый снег
И договора жирный росчерк.
И в потеплевшем полусне
Тяжелый поезд полз на ощупь…»
 

Вернулся, работал по договору сценаристом на ленинградской Кинофабрике, на «Лентехфильме», писал сценарии для технических и учебных картин, был «автором-договорником» детского отделения ГИЗа. Незадолго до ареста женился. Жена Валентина была моложе его на два года, служила в конторе «Стальсбыт».

Проза окружающей жизни и странные стихи. Продолжим цитировать поэму «Путешествие вокруг комнаты»:

«Это были странные стихи, наивные, и кликушеские, и неожиданные для самого автора.

 
Смотри, в котле вскипают буквы,
Темнеет, бухнут и тогда
Навар из крови или клюквы,
Навар из грязи видим вдруг мы
И опускаем карандаш.
 

Странен человек, когда он пишет. Это последняя, предельная духовная нагота – я никогда не решусь писать в чьем-то присутствии. Привыкаешь быть голым при женщине, но к этой наготе привыкать, пожалуй, не стоит…»

В поэме очевидно влияние обэриутов. Ремезов и не скрывал на допросе (протокол от 13 апреля), что был близок им. Сообщил, что Климентий Борисович Минц, с которым он вместе учился в Институте истории искусств, привлек его еще в 1928 году в кружок под названием «Студия оптимистов». Именно Климентий Минц был одним из организаторов первого публичного выступления обэриутов в ленинградском Доме печати – «Три левых часа». Во время этого выступления был показан созданный К. Минцем и А. Разумовским монтажный кинофильм «Мясорубка». К. Минц так описывал сюжет этого фильма: «…Бесконечные товарные поезда с солдатами – на фронт. Они ехали так долго, что публика потеряла терпение и стала кричать: “Когда же они приедут, черт возьми?!” Но поезда с солдатами всё ехали и ехали. В зрительном зале стали свистеть. Но как только события стали развиваться на театре военных действий – во время сражений, кинематографические кадры стали всё короче и короче, в этой кошмарной батальной мясорубке превращаясь в “фарш” из мелькающих кусочков пленки. Тишина. Пейзаж – вместо паузы. И снова поехали нескончаемые товарные поезда с солдатами!..»^[74]

Далее цитируем письмо киноведа П.А. Багрова к одному из авторов этой книги: «Скандал разразился не вокруг “Мясорубки” (она была далеко не самым эффектным номером на вечере “Три левых часа”), а вокруг следующего фильма Минца “Ваши глаза” (1929). Тут была страшная травля в ленинградской прессе, и после этого-то Минц и бежал из Ленинграда – в ту самую Среднюю Азию, где оказался и Ремезов. Возможно, Минц его за собой потащил – этого я уже не знаю… Формально Минц свою скандальную картину сделал под эгидой ФАСС – Фабрики советского сценария, одним из основателей которой он был. Но действительно, слово «оптимизм» звучало постоянно. Минц писал и говорил о декларации оптимизма, манифесте оптимизма, премьере оптимистов, иллюзионе оптимистов и т. д. Возможно, после исключения Минца из ФАСС “Студия оптимистов” и возникла как самостоятельная единица».

Вопросов о «Студии оптимистов» Михаилу Ремезову не задавали, но он по собственной инициативе сообщил, что Климент Минц за эту картину был исключен из числа студентов, что деятельность созданного Минцем кружка «Студия оптимистов» была направлена против советской действительности и откровенно издевалась над ней, что кружок был разгромлен рабкорской общественностью, но после существовал нелегально на квартире Минца. Михаил Ремезов даже добросовестно припомнил фамилии тех, с кем вместе он в «Студии оптимистов» получал первый опыт «кружкового» нелегального общения: Домбровский, Маневич-Чарли, Магдолина Лазовская, Азадовский… По счастью, кажется, никто из них в 1932 году арестован не был.

В 1930 году Михаил Ремезов уже активно участвовал в деятельности кружков, организованных М. Бронниковым. В круг Бронникова его ввел киновед Николай Ефимов. Ефимов и Бронников вместе работали в Кинокомитете, где собирали и изучали материалы по истории кино.

Михаил Ремезов показал на допросе, что Ефимов представил ему Бронникова «как чрезвычайно интересного человека, обладавшего большой эрудицией», и что Бронников поразил Ремезова «своей творческой продуктивностью, законченностью своей фундаментальной линии, целиком идущей вразрез с современностью и враждебной существующему политическому строю, и своим упорством, с которым он шел по пути создания организационно оформленного мира, отрешенного от советской действительности».

Вероятно, определение «организационно оформленный мир» имело отношение к созданной Бронниковым системе кружков, где Ремезов был активным участником. Он тоже на квартире у Шишмаревых и Власова, в доме 20 по 1-й линии Васильевского острова, изучал в Штрогейм-клубе творчество американского режиссера Эриха фон Штрогейма, в кружке «Бандаш» занимался практической работой по производству и распространению фотофильмов, в «Шекспир-Банджо» обсуждал вопросы драматургии, в «Дискуссионном клубе» высказывал свои соображения по политическим вопросам и вопросам искусства.

В.А. Власов дал показания:

На вечерах «Дискуссионного клуба» раз в пятидневку все члены по очереди должны были выступать и читать свои теоретические или литературные произведения. Я выступал с докладами, Ремезов читал свои сценарии.

Из протокола допроса Михаила Ремезова:

С первых наших дней встреч Бронников стал говорить о создании клуба, который объединил бы меня, Бронникова и Ефимова, предлагая организовать Пруст-клуб и заняться изучением творчества этого писателя… Мы под руководством Бронникова организовали «Безымянный клуб», регулярно там собирались… «Безымянный клуб» Бронникова являлся антисоветским, задачи которого лежали в отрыве искусствоведческой молодежи от советского искусства. Бронников зачитывался переводами из Пруста, Кокто и Корделя (Видимо, Ремезов назвал П. Клоделя. – Авт.) и старательно прививал нам свои монархические взгляды… Для Бронникова был характерен именно такой прием для вовлечения молодежи в круг его политических интересов, активно враждебных существующему политическому строю.

Не забыл Михаил Ремезов упомянуть о монархизме в повести Бронникова «Две короны ночью».

Говоря о литературных предпочтениях Бронникова, Михаил Ремезов назвал и советских авторов: Сельвинского, Олешу.

Каялся в том, что, следуя совету Бронникова, писал не для Кинофабрики и не для ГИЗа, а для клуба. Согласился с тем, что «Путешествие вокруг комнаты» и «Поездка в направлении сна» «…были антисоветскими по своему содержанию и направлению. Каждая вещь написана в индивидуалистических, упаднических и пессимистических тонах».

Произведения М.Н. Ремезова были квалифицированы как контрреволюционные. Автора объявили врагом советской власти и обвинили в фашистской и антисоветской агитации, то есть в преступлениях, предусмотренных по ст. 58–10 УК.

М.Н. Ремезов виновным себя признал.

Приговор получил легкий: выселение из Ленинграда, лишение права проживания в 12 пунктах и Уральской области на три года, прикрепление к определенному месту жительства.

Был выслан в Тамбов, через год получил разрешение поселиться в Малой Вишере. Продолжал писать. Создал своеобразный трактат об искусстве «Письма о реализме»^[75]. Каждое из девяти писем имеет адресата: Михаил Ремезов обращается к давним друзьям – к Николаю Ефимову, к Татьяне Шишмаревой, Василию Власову, Григорию Ягдфельду… Одно из писем пишет к своей жене Валентине Ремезовой: «Одержимый манией проповедования и оказавшись без аудитории, я начал писать эти письма. Все творческие отходы (стихи, отрывки, страницы из дневника) я прокладывал между письмами. Смешно считать их образцами нового стиля: это не более как антракты».

Давай жизнь

 
Давай, давай хорошую жизнь.
Много бананов и молока.
Женщину
        с белым лицом.
Давай
        выкинем Пруста в окно.
Много дорог,
    а луна —
             одна,
                 и под ногами
                                   дно.
Подумай: завтра начнется война —
что тебя, что тебя ждет впереди?
Ты ведь
         совсем
                   один.
 

1933

* * *

 
Шаги и дни. И больше ничего.
И сон. Меня сопровождает детство.
Нечаянно я сохранил его
Бесценное и легкое наследство.
Какой подбор запретов и угроз!
Гремят ключами, запирают двери,
Молчат. Но я отказываюсь верить,
что это жизнь и что она всерьез.
Игра, игра. Стою над тишиной.
Ручные люди. Одичалый камень
и прошлое. Но не тревожить память,
Но не терять улыбку. Решено.
 

1933

* * *

 
Какая непохожая природа!
Морозный воздух, дряхлая вода,
Заборы, звезды, ветер в огородах.
Пришел февраль – и это навсегда…
…Вот женщина. Но разве в этом дело?
Подчеркнуто одета, в меру зла,
Садилась рядом, пальцами скрипела,
И ты был рад, когда она ушла.
А вот слова: Придумай и забудь.
Не то опять увидишь за словами
разношенную, как халат, судьбу
и годы верного существованья.
И вот художник. Есть закон пути.
Но бедствовать налево и направо,
забыть искусство, унижаться, льстить, —
какая выторгованная слава!..
…Привет, мой друг! Навряд ли ты оценишь
такой судьбы высокие блага;
случайно или от неуваженья,
но их тебе никто не предлагал.
Решай – тебе ли горевать об этом?
Ты знаешь, потолстев от неудач,
что если остальное под запретом,
то до себя тебе рукой подать.
Ну что ж, начнем? Но нет, еще не время.
Твои друзья и далеко, и спят.
Ты не решаешься на вдохновенье.
И медлишь. И предчувствуешь себя.
 

1933

О дальнейшей трагической судьбе Михаила Ремезова неожиданно узнаем из документальной книги поэта Сергея Рудакова «Город Калинин». Они встретились в блокадном умирающем городе: «Наша манера разговаривать, видя за всем не то чтобы смешную, но несерьезную, оборотную сторону, т. е. уменье угадывать декоративный, кажущийся, наружный облик всего внешнего, как нельзя лучше подошла в этих условиях. <…> Он тогда сказал, оценивая будущее: надо представить, что мы уже убиты, и тогда каждая лишняя минута будет казаться неожиданным подарком»^[76].

Михаил Ремезов пришел к Рудакову на Колокольную, читал свои «Письма». «Почти стемнело на третьем письме. Он стоял спиной к обледенелому окну и торопился дочитать. Было ясно, что следующего раза может уже не быть».

Прочел стихи, написанные совсем недавно, 5 января 1942-го:

 
Садись к окну, готовь себе обед —
Овсяный суп, стакан пустого чая.
Смотри на мир. Подумай – сколько лет
Ты прожил бы, его не замечая.
Зато теперь, когда пришла беда,
Ты видишь все, ты стал самим собою.
Будь благодарен ей – она всегда
Была твоей единственной судьбою.
Она решила, что тебе терять,
И эту жизнь, слепую и пустую,
Оборвала – и вот уже опять
Тебя ведет, уча и указуя.
 

Сказал, что жена его умерла еще в декабре. Недавно умерла мать, но она пока лежит непохороненная… «Жил он на канале Грибоедова… в сторону за Мариинским театром. Квартира – бывшая дворницкая, в одноэтажной каменной пристройке в глубине двора. Дверь из крохотной кухни – прямо в снег. <…> Приходя, я стучал в стекло. Сквозь слой льда он разглядывал, кто стучит. Потом отпирал дверь. Я каждый раз, входя во двор, не без страха смотрел – есть ли следы на снегу, мог ли он еще выходить за хлебом. Сговорились, что, если будет худо, он заранее подымет защелку французского замка. 15 февраля следов на снегу не было и замок не был спущен…»^[77]