Читать книгу «Предисловие к Достоевскому и статьи разных лет» онлайн полностью📖 — Натальи Долининой — MyBook.
image
 











Встретившись с Ихменевым в Петербурге после долгой разлуки, в то самое время, когда Иван Петрович стал автором своей первой нашумевшей книги, он внезапно понял, что любит Наташу Ихменеву, что всегда любил её, что она ему «суждена… судьбою».

Конечно, ещё в самом начале книги, видя жалость и сочувствие рассказчика к несчастному старику Смиту, мы уже поняли: перед нами добрый и не безразличный к людям человек. Но теперь, когда Иван Петрович рассказывает о своей любви к Наташе, мы начинаем чувствовать в нём одного из тех героев Достоевского, кого не просто любит сам автор; эти люди – его надежда и утешение, в них – спасенье, потому что они, как говорили встарь, – праведники, живут и чувствуют по правде. Таков Макар Девушкин из «Бедных людей», таков Иван Петрович в разгар литературного успеха – и таков же он, когда счастье его рухнуло, литературная карьера не удалась, здоровье подорвано. Таков будет Алёша Карамазов, умеющий сохранить добрую и честную душу под тягостным игом своего страшного отца и среди страстей своих братьев. Таков, наконец, князь Мышкин – нищий, больной, не знающий жизни, а на самом деле – благороднейшая душа, добрейшее сердце из всех, изображённых Достоевским: неожиданное богатство, свалившееся на него как с неба, волнует всех окружающих, меняет их отношение к Мышкину, толь ко сам он почти не замечает своего богатства – разве в нём дело?

Прекрасные люди Достоевского похожи один на другого только тем, что они прекрасны, а по характерам своим, поступкам, по жизни своей они разные; их объединяет умение чувствовать за других, понимать стремления других и преодолевать себя, чтобы не принести никому боли.

Когда князь Мышкин впервые увидел – ещё не Настасью Филипповну, только её портрет, и был навсегда поражён этим прекрасным, страдающим, гордым, несчастливым и победным лицом, этой пронзающей силой красоты, он об одном только и мечтал: «…добра ли она! Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!» Для кого спасено? Не для него – о себе у него и мысли нет, – для неё, только о ней он думает и счастья хочет прежде всего для неё.

Страшные же люди Достоевского страшнее всего тем, что нисколько не задумываются над волнениями и заботами других людей, а себя считают вправе решать за других их жизнь.

В «Братьях Карамазовых» Алёша и совсем ещё молоденькая, наивная Лиза Хохлакова обсуждают, как им помочь несчастному чиновнику Снегирёву и его больному семейству. Беспокоит их прежде всего то, как не обидеть Снегирёва, дав ему деньги.

«– Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берёт, – волнуется Алёша». А Лиза заходит ещё дальше:

«– Слушайте, Алексей Фёдорович, нет ли тут во всём этом рассуждении нашем, то есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а?»

Если бы этот разговор услышал князь Валковский, он от души расхохотался бы и назвал молодых людей Шиллерами, то есть наивными, глупыми романтиками. В его представлении всякая попытка понять чужую душу – глупость.

Для праведников Достоевского главное – стараться понять чужую душу и не ранить её, стремиться избавить человека от лишних страданий.

В «Униженных и оскорблённых» любовь Ивана Петровича к Наташе – это прежде всего желание понять её душу: «…каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое… и что за наслаждение было это отгадывание!»

Но недолгим было счастье Ивана Петровича. Наташа думала, что полюбила Ивана Петровича. Однако Николай Сергеич не дал своего согласия на свадьбу: «Видишь, Ваня: оба вы ещё молоды… Подождём. Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как о тебе там сперва прокричали, а так, просто талант… Да! так видишь: ведь это ещё не деньги в ломбарде, талант-то; а вы оба бедные. Подождём годика эдак полтора или хоть год; пойдёшь хорошо, утвердишься крепко на своей дороге – твоя Наташа; не удастся тебе – сам рассуди!.. Ты человек честный; подумай!..»

Кто может осудить старика: он желал дочери счастья, как он понимал это счастье; «ты человек честный» – это старик признавал, но быть честным человеком – мало в том обществе, где он жил, и ему казалось: прежде всего надо думать о том, чтобы дочь была обеспечена деньгами. Мог ли он предвидеть, предчувствовать, что ждёт его дочь! И мог ли он рассуждать иначе!

А всё-таки обидно читать: если бы старик не отложил свадьбу, Наташа, с её честной душой, и не посмотрела бы ни на кого другого, кроме своего избранника, и были бы они счастливы. Но нет, честные люди в мире князя Валковского не могли быть счастливы. Новая литературная карьера не складывалась (князь Валковский тут вовсе ни при чём, не работалось Ивану Петровичу, не удавалось, – и тут старик Ихменев прав, – никто не может дать гарантию, что после первой книги такой же удачной будет и вторая). Через год бедная старушка Ихменева с грустью смотрела на Ивана Петровича и думала: «Ведь вот эдакой-то чуть не стал женихом Наташи, господи помилуй и сохрани!» Самое же горькое – и мать не понимала, что происходит с дочерью: знай она, то и теперь, может быть, лучше отдала бы Наташу за бедного, больного, плохо одетого, но честного и верного друга.

Никто ещё не знал, только один Иван Петрович всё уже понимал и предчувствовал, потому что полгода назад снова явился в дом Ихменевых молодой князь Валковский – Алёша, такой же милый, непосредственный и весёлый, как прежде, и, как прежде, ему в голову не пришло задуматься: что будет, когда отец узнает о его посещениях Ихменевых. Ему весело было тут, о чём же ещё думать? И ему нравилась Наташа. Он её полюбил – так полюбил, как он мог; не задумываясь ни о чём, кроме своих желаний.

«Разумеется, отец узнал наконец обо всём. Вышла гнуснейшая сплетня. Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, всё на ту же тему, как и прежде… Старик загрустил ужасно. Как! Его Наташу, невинную, благородную, замешивать опять в эту грязную клевету, в эту низость! Её имя было оскорбительно произнесено уже и прежде обидевшим его человеком… И оставить всё это без удовлетворения!»

Когда Анатоль Курагин хотел увезти Наташу Ростову, главная забота всех, кто узнал об этом, была – сохранить всё в тайне от старого графа, её отца, от её брата и князя Андрея, потому что каждый из них, даже старик, почёл бы себя обязанным вызвать Курагина на дуэль и стрелялся бы с ним. Это было другое время – да. Но это был и другой круг: князь Курагин не мог бы отказаться от дуэли с графом Ростовым или князем Болконским. В конце сороковых годов прошлого века дуэли были ещё возможны, но не между знатным человеком и его бывшим управителем, разорённым и оклеветанным: ничего, кроме нового оскорбления, не могло бы выйти из попытки Ихменева вызвать на дуэль князя Валковского. Что оставалось старику, как не заболеть с отчаяния?

Николай Сергеич Ихменев страдает потому, что видит, как мучается и терзается его дочь. Но он не может понять, отчего она так изменилась: старику кажется, что дочь мучительно переживает оскорбление, нанесённое ей князем, что дочь, как и он сам, не может вынести клеветы.

Правду уже понял Иван Петрович. Он знает, хотя ничего ещё не было сказано между ним и Наташей: «бесконечность легла между нами». Он видит, «как переменилась она в три недели!» И, тем не менее, всё видя и всё понимая, не может поверить самым страшным своим подозрениям. Вот он сидит у стариков Ихменевых – входит Наташа. Душераздирающая сцена, происходящая на его глазах, была бы понятна каждому постороннему человеку, но не тому, кто любит и Наташу, и стариков.

Что чувствует Иван Петрович, зная, что его счастье кончилось, что Наташа уже не любит его? Он не говорит о своих чувствах, он даже и не думает о них. «Но… как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видел я её такою, как в этот роковой день». Он только её видит, за неё понимает: это уже другой человек, не та девочка, которая любила его – или ей казалось, что любила, – это прекрасная, страдающая женщина, прожившая «в тот год десять лет» и страданием своим облагороженная, ставшая ещё прекраснее – не от счастья, а от муки. И она нуждается в поддержке и помощи.

Наташа собирается в церковь, и родители, видящие её страдания, хотя и не понимающие их, сами посылают её, в надежде, что молитва облегчит её душу. Но Иван Петрович видит и другое: «Все движения её были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала».

Мать даёт ей ладанку с молитвой, отец благословляет её, просит: «Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою!.. Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь?.. Скажи мне всё, Наташа, откройся мне во всём, старику…»

Не может Наташа открыться, потому что, открыв свою тайну, она убьёт стариков и знает это.

«– Прощайте! – прошептала Наташа.

У дверей она остановилась, ещё раз взглянула на них, хотела было ещё что-то сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты».

Бросившись за ней, Иван Петрович услышал то, чего он боялся, что уже понимал, знал, но не мог поверить: Наташа ушла из дома совсем, ушла к Алёше – молодому князю Валковскому.

«Сердце упало во мне. Всё это я предчувствовал, ещё идя к ним; всё это уже представлялось мне, как в тумане, ещё, может быть, задолго до этого дня; но теперь слова её поразили меня как громом… Голова у меня закружилась». Иван Петрович добавляет: «Мне казалось это так безобразно, так невозможно!»

Да, это было и безобразно, и невозможно не потому, что Наташа переступила через преданную любовь человека, кому она обещала быть женой. Не о себе он сейчас думает: как всегда, не о себе в первую очередь думают прекрасные герои Достоевского. Ведь князь Валковский оскорбил Ихменева не только тем, что назвал его вором, что уже выигрывал в тяжбе, им затеянной. Самое страшное оскорбление была клевета на его дочь – старик до сих пор старается верить, что это была клевета. С того и началось когда-то, что была гнусная сплетня, поддержанная или даже распущенная князем. Эта сплетня оскорбила всех, кто любил стариков, но не Алёшу Валковского: уже зная, что его отец обесчестил Ихменевых, он приехал к ним раз, другой – и увлёкся Наташей, и ни о чём уже не думал, кроме своей любви. То есть, может быть, и думал, но считал, что всё как-нибудь образуется, потому что всё в его жизни всегда как-нибудь образовывалось без его участия, само (то есть его отцом).

«– Но это невозможно! – вскричал я в исступлении. – Ведь это безумие. Ведь ты их убьёшь и себя погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?»

Наташу он не судит. И мы, читатели, не можем осуждать её, когда слышим её ответ: «не моя воля», и голос, в котором «слышалось столько отчаяния, как будто шла она на смертную казнь».

1
...