– Я не умница, когда меня оскорбляют, я не обязана быть умницей! Сносить такое на седьмом десятке… От девчонки! Она же от ребят ничего не скрывает, такие уж там отношения, не зря свои мероприятия она готова хоть на чердаке проводить, хоть в котельной – да-да, кроме шуток! – Лишь бы от руководства подальше! Значит, она их восстановит против меня! Против меня, против Эммы Павловны… Кто следующий?!

– А я при чем тут? – Эмма Павловна медленно отклеила пальцы от лица и улыбнулась жалостно – до этого она сидела, закрыв глаза. – Это они меня обсуждали? Да?

– Да бросьте, это я так сказала, в виде примера…

– А на самом деле? Ну скажите, Ольга Денисовна… Ну по секрету, на ушко…

– Не могу я, не подставляйте мне свое ухо! – раздражилась та.

– Вообще, все это возмутительно, – сказала учительница, выступавшая насчет «призовых лошадей». – Я не думала, что Марина на такое способна… В котельной, говорите? Ну и ну!

– Да… тот еще банкет получился! Кирилл Алексеич, наверно, в ужасе, – отозвалась француженка.

– Да что за новость, друзья? – удивился Сумароков. – Прозвища, оценки учителям… Это началось в древнейшей из школ и пребудет вовеки! Слишком легкая была бы у нас жизнь, если б оценки ставили только мы… Я подозреваю, что, уходя от Сократа, его ученики говорили: «Сегодня старик был в маразме», «Нет, просто на него так действует Ксантиппа», «Да бросьте, ребята, он говорил дельные вещи!», «А я не согласен: это пустая софистика…» Обязательно что-нибудь в этом роде произносилось! А иначе Сократ оставил бы не школу, не учеников, а кучку педантов, неспособных пойти дальше него… Тут простой закон диалектики, – закончил он удивленно и насмешливо.

– Вот как? Ну значит, я к диалектике неспособна! – вздохнула Ольга Денисовна. – Пусть меня уберут за это на пенсию… Пойду я… У меня внучка нездорова, мне, в сущности, давно пора к ней. А вы не обращайте внимания, – она пошла к выходу, – веселитесь…

Закрылась за ней дверь. Молчание.

– Вот видите, вам хорошо говорить, – простодушно упрекнула физика Эмма Павловна. – Вы точно знаете, что склоняли не вас, вас-то они уважают…

Полная учительница доверила Сумарокову такое признание:

– Вот лично я – не Сократ, Олег Григорьич. И дома поить их чаем я не могу. Дома я тишины хочу, – что тогда?

– А почему это вас-то задело? Вас они там не обсуждали…

– Как? Совсем?

– Совсем.

И полной учительнице стало еще обиднее.

Засмеялся Сумароков: и так и этак самолюбие коллег – в страдательном залоге! Громко отодвинул он стул и захромал к окну, возле которого курил Назаров.

– Да… Ситуация. Паленым запахло! – сказал физик и потянулся своей сигаретой к его огоньку.

– Я еще не говорил вам, – невпопад ответил Кирилл Алексеич, – я очень рад познакомиться…

И пожал ему руку повыше локтя.

* * *

Константин Мишин раздобыл связку ключей и подбирал подходящий к двери с табличкой «Радиоузел». Но дверь вдруг распахнулась сама, оттуда вышли Юля Баюшкина и Майданов, как-то рассеянно реагируя на Константина Мишина. В руках у Юли был магнитофон. Они направились к лестнице.

– Вот! – обрадовался Мишин. – А я и в актовом зале искал, и в пионерской, и везде… Баюшкина, куда понесла музыку? Там что-нибудь умеренно современное найдется?

Майданов деликатно отодвинул его:

– Константин Иваныч, это ее личная вещь.

– A-а… Ну и что? Проявите сознательность, учителям надо поразмяться…

– Не можем, Константин Иваныч, – сухо отвечал Саша. – Не до этого…

– То есть как «не до этого»? Вам не до этого, а нам – в самый раз… Баюшкина, я кому говорю-то?

У перил он взял Юлю за руку, она поглядела на него диковато, отсутствующе. И в этот момент снизу появился Алеша в распахнутом пальто; за ним следовали Женя Адамян и Колчин.

– Юля… магнитофон дай мне, пожалуйста. Я потом объясню, – сказал Смородин.

– А я сейчас объясняю, – обиженно возразил Мишин. – Его просят двенадцать человек учителей. Банкет у нас, понятно?

– Дай его мне, Юля, – напряженно повторил Алеша.

– Смородин, а ну кончай торговлю, – возмутился Константин Иванович, – вот еще новости… Я учитель, а ты кто? Баюшкина, миленькая, ну? Это на час-полтора, не больше… Я тебе за него отвечаю! Вот спасибо…

Аппарат незаметным образом оказался у него.

– Вам не подойдет эта музыка. – Майданов загородил ему дорогу. – Серьезно. Отдайте, Константин Иваныч!

– Может, ты в драку со мной полезешь?! – побагровел Мишин. – К тем дружкам своим бритоголовым захотел?

Майданов засунул в карманы кулаки и отвернулся.

* * *

В буфете Константин Иванович застал тишину.

– Что это вы? Заскучали? – спросил он потерянно. – Эмма Пална, а те три бутылочки «Алиготе», которые в резерве у нас?

Она не ответила.

– Откуда у вас это? – спросил, вглядевшись в магнитофон, Назаров.

– У ребят взял, у Баюшкиной… Еле отбил, такие собственники оказались – жуткое дело!

– А как магнитофон оказался у них?

– Я не знаю… Так чья вещь-то? – не понимал Мишин.

Назаров распахнул дверь – за ней молча, угрюмо стояли Юля, Майданов, Смородин, Адамян, Колчин…

* * *

Марина подоткнула одеяльце, поцеловала Антона:

– Больше ты меня не зовешь, договорились? Спишь, да?

– Сплю!

Но стоило ей выйти в другую комнату, как он позвал ее.

– Ну что опять?

– Мама, спокойной тебе ночи, доброго тебе стирания и доброго мытья посуды!

– Спасибо! – засмеялась она. – Только мы уже распрощались, больше ничего не придумывай…

У нее действительно было запланировано «доброе стирание»: накопилось порядочно. Она замочила в ванной белье. Сквозь шум воды не сразу услышала, как звонят в дверь. Открыла и не смогла спрятать удивление: у порога стоял Назаров.

– Разрешите?

– Прошу…

– Что, очень странный поступок?

– Почему же? Вероятно, приехали вправлять мои вывихи…

– Так ведь это, наверное, бесполезно? – усмехнулся он. – Можно пройти?

– Да-да. А где же ваше пальто?

– А у меня печка в машине. – Он прошел за Мариной в комнату, держа за ремешок магнитофон в руках, сведенных за спиной. Стал разглядывать эстамп, изображающий Чарли Чаплина, большой фотопортрет Улановой – Джульетты, статуэтку молодого Маяковского и во множестве – Антошкины снимки…

– Похож на вас парень…

– Да, я знаю.

– А это – мама ваша? – С одной фотографии на гостя смотрело патрицианское лицо седой красавицы.

– Это Анна Ахматова… Чаю хотите?

– Спасибо, нет. Я этим банкетом сыт.

Чуткая настороженность была в Марине и передавалась Назарову. Или – наоборот?

– Знакомая вам вещь? – спросил он вдруг и водрузил на стол магнитофон.

– Это чей же? Не Юли Баюшкиной?

– Именно. Вы помните свои разговоры с ребятами в это воскресенье? Их вопросы, ваши ответы? Они ведь мастера у вас вопросы-то задавать?

– Да…

– И вы всегда отвечаете честно?

– Стараюсь. А что, теперь есть другая установка на этот счет?

– Нет… – улыбнулся он. – Нету другой установки. Знаете что? Начнем сначала. – Он отодвинул от себя магнитофон и накрыл его «Комсомольской правдой». – Договоримся так: я пока не добрый, не злой, не прогрессивный, не реакционный. Я – только человек, желающий разобраться. И допустим даже, – добавил он желчно, – что от меня не надо прятаться в котельной, чтобы стихи французских поэтов читать! Вот. И вы передо мной – тоже безо всякого ярлыка.

В своей комнате Антошка влез на спинку кровати, держась за косяк, и толкнул дверь и зажмурился после тьмы от света:

– Здравствуйте. Мам, он – кто?

– Антон, какое тебе дело? – Марина, придав своим глазам максимум строгости, извинилась наспех, вышла, чтобы вернуть его в горизонтальное положение.

Назаров осматривался.

* * *

Эмма Павловна стояла в автобусе возле кассы и плакала. Так остра была мучительная жалость к себе, что недостало сил удержать эти слезы до дому и безразлично было, что думают о ней люди.

Один мужчина, узколицый, смуглый, в пыжиковой шапке, увидел ее в этом состоянии и стал к ней протискиваться, извиняясь перед пассажирами.

– Простите… Я… Здравствуйте, мы с вами знакомы. Припоминаете? Я могу чем-нибудь быть полезен? – заговорил этот человек.

Она посмотрела расширенными глазами и засмеялась вдруг:

– Адамян!

– Совершенно верно. Отец Жени. Мы тогда с вами поспорили немного на родительском собрании, но это чепуха, правда? Я увидел – вам плохо…

– Мне хорошо, Адамян! – крикнула она. – Мне лучше всех! – И ринулась прочь от этого утешителя, благо как раз открылись двери. Остановка, правда, не ее, но лишь бы вырваться.

Инженера Адамяна люди разглядывали с мрачным осуждением: разбил, гад, сердце женщины, натянул «пыжик» на уши и еще плечами пожимает – я не я, и вина не моя…

* * *

Темнело быстро. На горке, на детской площадке, где прогуливают днем Марининого Антона, сейчас двое под медленным снегопадом – кажется, одни во всем дворе.

– Ты замерзла, – сказал Майданов.

– И стала некрасивая? – спросила Юля непослушными губами. – Или еще ничего?

– Еще ничего. – Он улыбнулся.

И они опять уставились в окно на четвертом этаже. Оно светилось, и в нем то вместе, то поочередно возникали два силуэта, мужской и женский.

– Не похоже, что они скоро наговорятся… Ну-ка, погоди… – И Майданов сбежал с горки к «москвичу», что стоял у подъезда Марины Максимовны. Потоптался возле него и вернулся назад. – Я подумал, вдруг Шериф дверцу не запер или окошко? Я бы ему посигналил, что пора закругляться.

– Нельзя вмешиваться, – покачала головой Юля.

– А чего они обсуждают? Нас, что ли? Ну и профессия, елки-палки… И ты ее выбрала?!

Кивнув, Юля села на заиндевелые детские качели, Майданов принялся раскачивать и спросил:

– Так теплей?

– Ага…

– Ну дождемся мы, уйдет он – и что? Ты напросишься туда ночевать? А если она не пустит?

– Она все поймет. Она пустит.

– А я ждать не заставляю, я сразу говорю: пошли ко мне.

– Опять двадцать пять. Сам иди, тебе давно пора.

– За кого ты меня принимаешь? В кухне я буду, в кухне. Раскладушка есть, а мать у меня женщина спокойная. Ни во что не лезет. Она накормит, постелит и ни одного вопроса не задаст.

– Я верю, Сашенька, верю. И завидую, что тебе так повезло.

– А сюда твои предки будут всю ночь трезвонить: «Отдайте дочку!» А у меня еще одна выгода: телефона нет.

Юля еще раз покачала головой: нет, она останется здесь. Скрипели качели…

* * *

Назаров рассказывал:

– Мало ли их было, таких сирот, в оккупации? И сколько погибло! А вот меня не допустили затеряться, с голоду сдохнуть. Крестьянка Надежда Назарова не допустила. Ношу ее фамилию, как видите. А у нее своих было четверо, и муж к ней пришел без рук: сапер он был…

Это все давнишнее, но для того чтобы понять, – существенное. Как только я получил здесь квартиру, решили мы с женой взять старушку к себе. Потому что родные ее дети – из них теперь только двое в живых – не имеют такой возможности. Или желания такого, я точно не знаю. У одного недельку поживет, у другого… а человеку нужна стационарная семья, правда? Овдовела она еще в шестьдесят девятом… болеет, конечно, в такие годы кто не болеет? Короче, перед Новым годом я съездил в Пятихатки и забрал ее…

Вышло так, что ей надо жить в одной комнате с моей дочкой. Дочку тоже Надей звать, она в седьмом классе. Ну, стеснили эту принцессу, а как иначе? Ну действительно, мама заставила все подоконники киселями своими и холодцами… так ведь для кого она старается? Для семьи, для той же внучки!

…Позавчера, Марина Максимовна, я узнаю, что моя дочь заперла бабушку в ванной комнате. На три часа! К ней, видите ли, подружка пришла, и старуха им мешала. Чего церемониться? Заперла – и все. И не просто заперла, а забыла ее там!!! Часок с подружкой побалабонила, а потом они в кино убежали. Жена пришла с работы, только тогда и выпустила…

– Может быть, это просто шалость? Жестокая, да… но все-таки шалость? – спросила Марина.

– Если бы так! Я ведь не сразу ее выпорол… я сперва говорил с ней, хотел понять. Оказывается, она стесняется бабушки! Краснеет, видите ли, за ее речь, за все повадки ее… Перед подругой, которая – кто? Которая дочь журналиста-международника!

Он замолчал, выжидательно глядя на Марину.

– Так вы что… совета у меня просите?

– Да! И объяснения: почему наша молодость так безжалостна бывает, так неблагодарна? Почему наша образованность так… некультурна? Если я верно понимаю это слово – «культура»…

– Вот вы о чем… – пробормотала она. Ей казалось, что она видит его впервые.

– Да! Я, наверное, не смог бы написать сочинение «Почему провалился „Гамлет“?». Я, может, не понял бы, что постановка плохая… Зато я помню, что там говорится про связь времен. Говорится?

– «Порвалась дней связующая нить. Как мне обрывки их соединить!» – тихо прочла Марина.

– Вот-вот. Нельзя, чтоб она порвалась, правильно? Ни на один день нельзя допустить! А вы допустили сегодня… И мне морока теперь – обрывки соединять!

Он подождал: может быть, Марина возразит, станет обороняться. Нет, она молчала. Ее шея, умевшая приобретать такое гордое выражение, сейчас была слабой, и казалось, что ворот черного свитера велик ей на несколько размеров.

Кирилл Алексеевич со вздохом вспомнил про магнитофон и стал производить с ним какие-то манипуляции, нажимая на клавиши.

– Что это вы делаете?

– Стираю! Я на вас никаких материалов не получал. И без того работы хватает… – раздраженно и не очень уверенно, словно наугад, он повернул один рычажок, другой – и поставил-таки на «стирание».

– Я помню, – сказала Марина, – это про Эмму Палну… Вы думаете, я не имела права?..

– Да-да, про нее, про меня, про мое солдафонство… Конечно, не имели. Это я даже обсуждать не хочу.

– Но когда ребята спрашивают в упор…

– Марина, – обойдясь почему-то без отчества, прервал он. – Вам повезло: вы соединили призвание и кусок хлеба. Случай ведь не ахти какой частый. А у Эммы Павловны не вышло так… Жалко, симпатичная женщина. Ребятам, может, не под силу еще понять ее беду, а вы-то должны… Заблудился человек, не туда попал. Это как если бы вас сделать дипломатом – представляете, какая угроза миру?

Ее грубы дрогнули, попытавшись улыбнуться.

– Вы так и не помирились с дочкой?

Он покачал головой непреклонно:

– Бабка – та уже простила. Я – нет.

– И вы всерьез от меня ждете совета?

– Жду! А как же? Вот если б моя Надька училась у вас, ходила бы к вам домой, как эти из десятого «Б»… Те же песни слушала бы и сама пела… Даете гарантию, что тогда не воспиталось бы такое свинство? Французские стихи, музыка, «Гамлет», Пушкин с Ахматовой, сказки Шварца – это гарантия? – сверлил он ее.

– Я всегда была уверена, что – да, – тихо сказала Марина.

– А сейчас?

– И сейчас… на девяносто процентов.

Недостающие десять процентов злили ее, беспокоили.

– Я часто думаю, – вздохнула она, – может, это просто чванство, просто дурацкое домогательство, как у алкашей, вроде «Ты меня уважаешь?!» – хотеть, чтобы смотрели на нас, запрокинув головы, снизу вверх? В старших классах… Кто мы? Не академики же Королевы, не Ландау, не Товстоноговы, не Шостаковичи! Уважение – его разве выклянчишь? Или выдавишь страхом? Черта с два! Снизу вверх – не выходит: очень выросли ребята, акселерация! Ведь не потому же я выше их, что они сидят, а я стою на уроке!

– Ну?

– Вот вам и «ну»! – совсем как девчонка, огрызнулась она «без чинов». – Когда вдумываешься, какая у нас работа, – ведь жутко бывает, иногда прямо взмолишься: чтоб послал кто-нибудь ума, храбрости, таланта… Вот этих ваших «гарантий» как раз!

– Вам уже послали, я узнавал, – самым серьезным и доверительным тоном пошутил Назаров и нажал в магнитофоне клавишу «стоп».

* * *

Во дворе все так же мерзли Юля и Майданов. Но теперь к ним присоседились Смородин, Адамян и Колчин.

В «примкнувшем к ним» Колчине вдруг проснулось человеколюбие, он заявил:

– Несправедливо. Я уже два раза обедал, а вы – ни одного…

Алеша засмеялся, потом сказал Юле:

– Действительно, Юль, двигай домой. Ты уже синяя, и это упрямство ничего не решает…

– Если надо, я могу за всех вас постоять, – развивал свою мысль Колчин. – Я только не пойму, чего мы такие пассивные. Надо заступиться? Так давайте зайдем и скажем, что надо. А так стоять…

– Мы ж не знаем, какой там разговор, – сказал Майданов. – И вообще, Колчин, ты откуда взялся?

– Я? От соседки. Я у нее второй раз обедал…

Тут из парадного вышел директор. Направился к «москвичу». Отпирая дверцу, заметил их, вгляделся…

– Это вы? – Он подошел поближе. – На страже чего стоите?

Они молчали.

– Баюшкина, ты вот что… Магнитофон свой возьми и скажи маме – спасибо, не пригодился… Передашь?

– Да.

– Следовательно, похищать его у меня было не только опасно, но и бессмысленно!

Пауза.

– Что-то я еще хотел сказать? Да! Хочу прочесть ваши последние сочинения на вольные темы. Дадите?

– Вы директор, – удивленно сказал Адамян. – Команда будет – сдадим!

– Ты не понял… – Назаров, несколько уязвленный, отвернулся и увидел, как в арку этого дома въехало такси, как неуверенно миновало один подъезд, другой… – Баюшкина, твоя мама легка на помине, – мрачно сообщил он.

– Где?! – Юля спряталась за майдановскую спину. – О, черт!

Из машины вышли Баюшкины, муж и жена. Они сверились с бумажкой и отыскали нужный подъезд. Стоящих на горке они не разглядели, да и было уже довольно темно.

– Вот видишь, – пробубнил Майданов. – Сама их до этого довела.

Назаров двинулся к парадному, в котором скрылись Баюшкины:

– Надо, братцы, взять огонь на себя. С Марины Максимовны хватит на сегодня!

– И вам не надо, Кирилл Алексеич, – заявил Алеша. – До каких пор Юльке вешать свои проблемы на других?

– Баюшкина, прими меры! – потребовал и Адамян.

Юля сверкнула глазами:

– Сама знаю, не подсказывайте! – и побежала с горки.

* * *

В парадном Юлька запрокинула голову и услышала:

– Тебе заходить не надо, я сам, – хмуро говорил отец. – Ты уже свое дело сделала…

– В каком это смысле? – на высокой ноте спросила мать.

Юля не дала им доспорить, крикнула:

– Папа! Спускайтесь… я здесь!

Всхлипнула, запричитала, зацокала по ступенькам мама…

* * *

Конвоируемая родителями, Юля влезла в такси, утвердив магнитофон на коленях. У Клавдии Петровны опухли глаза, она, кусая уголок промокшего носового платка, искала Юлиного взгляда:

– Я ведь с ума сходила… доченька!.. Я на все готова была… буквально… Ну посмотри ты на меня!

– Теперь обратно, пожалуйста, – сказал шоферу отец; он, наоборот, избегал глядеть на дочку.

Развернулись, обогнули директорский «москвич»… Через заднее стекло Юля не махала прощально, она лишь успела порадоваться тому, что оставляет своего Майданова в хорошем обществе…