Глава 3

Первый сюрприз поджидал Дубровскую сразу после того, как в дверь следственного бокса ввели Виталия Бойко. Елизавета рассчитывала увидеть эдакого модного хлыща, охотника за дамскими кошельками. Но перед ней стоял вовсе не прожигатель жизни, а скромный молодой человек, которого так легко было представить в белом халате со стетоскопом на груди.

– Добрый день, – поздоровался он, адресовав Лизе мягкую улыбку. – Примерно так я вас себе и представлял. Я благодарен вам за то, что вы пришли.

Интересно, как он себе ее представлял? Жаль, что она не могла ответить ему тем же. Ведь на месте этого высокого худого сероглазого парня должен был быть красавчик, которого не стыдно показать в рекламе трусов.

– Извините, но мой приход к вам, Виталий, еще не означает, что я возьму на себя вашу защиту, – сказала Дубровская, предпочитающая сразу же брать быка за рога. – Меня тронуло ваше письмо, и я подумала, что... может быть, смогу дать вам какой-нибудь полезный совет.

На лице Бойко отразилось такое искреннее огорчение, что Елизавета почувствовала себя неловко. Надо было быть полной дурой, чтобы прийти в изолятор к человеку, который взывает о помощи, и заявить ему, что делает это ради светских приличий. Лучше бы уж она написала письмо!

– Я понимаю. Должно быть, глупо рассчитывать на помощь адвоката, не заплатив ему.

Дубровская покраснела.

– Дело не в деньгах... – Интересно, тогда в чем? – Просто я не знаю еще сути вопроса. Быть может, я просто не смогу сделать для вас то, что вы ожидаете.

– Суть вопроса проста, – заверил ее Виталий. – Я невиновен!

Вот это он мог и не говорить. Заявление о невиновности, столь значимое для самого клиента, для адвоката звучало вполне заурядной фразой.

«Я невиновен!» – заявлял матерый уголовник, обвиняющийся в убийстве двух своих сокамерников, и для пущей убедительности бил себя татуированным кулаком в грудь. «Вы знаете, я тут вообще ни при чем», – смущенно улыбалась женщина, попавшаяся на кражах в служебной раздевалке. «Это дело сфабриковано следователем! – возмущался взяточник. – Я невиновен, а деньги мне попросту подложили!»

Дубровская привыкла к подобным высказываниям и относилась к ним спокойно, без эмоций, как врач относится к жалобам пациента. Кодекс адвокатской этики учил ее уважать любую позицию защиты. Говорите, невиновен? Хорошо, тогда мы посмотрим, что тут можно сделать.

– Обвинение утверждает, что вы ввели инъекцию инсулина Песецкой, рассчитывая на ее смерть, – просто сказала Елизавета. – После ее кончины вы стали обладателем немалого состояния женщины. Вас обвиняют в убийстве из корыстных побуждений.

– Это бессовестная ложь! – заявил Виталий, и ноздри его затрепетали, как у норовистого коня. – Я заключил брак с Вероникой только потому, что она безумно нравилась мне. Конечно, она была старше меня на двенадцать лет, и этот факт считается сейчас едва ли не главным доказательством моей вины. Можно подумать, что любить женщину старше себя – это уже преступление!

Дубровская с грустью подумала о том, что последние слова Виталия не лишены смысла. Общество лояльно относится к бракам между зрелым мужчиной и молоденькой женщиной, но к ситуации противоположной относится нетерпимо. Найдите того, кто кинет камень в старину Лыкова? Увлечение молоденькой студенткой вызывает разве что снисходительную усмешку, и это несмотря на то, что жених уже немолод, грузен и страдает одышкой.

– Но дело не только в том, что Вероника была старше вас, – напомнила Елизавета. – Песецкая была смертельно больна. Она перенесла операцию по удалению груди. Трудно представить, что в такой тяжелый период жизни она была способна на романтические подвиги. Тем более странно выглядит ваша внезапно вспыхнувшая страсть к женщине, которая одной ногой стоит в могиле. Вы меня извините, я всего лишь привожу вам доводы обвинения.

– Конечно, это сильный аргумент в глазах большинства наших граждан, – тихо признался Виталий. – Нас учат любить красивых, молодых и сильных. Телевидение и глянцевые журналы навязывают свои каноны красоты. У женщины должна быть тонкая талия, упругий зад, полная грудь, не говоря уже о том, что всего должно быть по паре: две груди, две ягодицы, два глаза. Если чего-то не хватает, то это уже калека, любить которую можно только из корысти...

Дубровская рассматривала Виталия, стараясь уловить в его словах, жестах нотки фальши. Она тестировала его как детектор лжи, обращая внимание на все мелочи. Она видела, что он волнуется, что у него дрожат руки. Она видела, что он страстно хочет, чтобы адвокат ему поверила. Сейчас он уже не напоминал ей доктора в белом халате. Он казался ей натурой артистичной, тонкой, и Елизавета подумала, что газеты поторопились с выводами о том, что Вероника и Виталий – два совершенно разных человека, которых объединила не страсть и не одинаковый взгляд на вещи, а жестокая болезнь.

– Отсутствие груди – это убийственный аргумент для большинства мужчин, в тот числе и для этого сукина сына Непомнящего, который сейчас громче всех кричит о моем коварстве, – продолжал Виталий, словно ожидая, что адвокат уже знает все перипетии их любовного треугольника. – Но я полюбил Веронику такой, какой она была: бедной, страдающей и невероятно красивой. Видите ли, я художник по натуре... – Он смущенно посмотрел на Дубровскую, словно признавался ей в чем-то постыдном. – Я рисую... Так вот, впервые встретив Нику в больничном коридоре, я был сражен наповал. Боюсь показаться вам напыщенным, неискренним, но на меня она произвела неизгладимое впечатление. Она была бледна, спокойна, даже величественна. Ее облик так не вязался с тем проклятым местом, где люди страдают от осознания близости смерти, что я смотрел на нее, как на чудо. К тому же Ника была очень красива...

С этим Дубровская была согласна. Она уже другими глазами смотрела на Виталия и видела то, что раньше не замечала. Он и вправду больше походил на художника, чем на врача. Теперь она представляла его с кистью в руках, стоящего напротив мольберта, и сосредоточенно смешивающего краски. У него был вдумчивый взгляд, длинные нервные руки и изящные пальцы. Довершали сходство тонкие русые волосы, зачесанные на прямой пробор и ниспадающие по обеим сторонам лица в прическе, напоминающей каре. В серых глазах застыла боль.

– Понимаете, успех вашего дела во многом зависит от того, какую линию защиты вы выберете, – осторожно заметила Лиза. – Ну и, конечно, состав суда...

– Я все решил. Я хочу узнать мнение суда присяжных, – сообщил Бойко, а Елизавету словно обдало волной холода.

– Присяжные? – переспросила она. – Почему не профессиональный судья?

– С некоторых пор я не доверяю профессионалам. Все началось со следователя, который вел мое дело на следствии, с оперативников, которые часами измывались надо мной, задавая скабрезные вопросы. Например, что представляет собой удаленная молочная железа? Можно ли женщине заниматься после такой операции сексом? Нет уж, я сыт по горло теми, кого вы называете профессионалами. Я хочу знать мнение простого народа.

Дубровская промолчала насчет того, каким жестоким может оказаться обыватель, решая вопросы вины и невиновности по такому деликатному делу. Но, может, Виталий Бойко прав, и суд присяжных даст ему шанс быть услышанным, понятым и прощенным?

– Итак, я вам уже сказала, что многое будет зависеть в вашем деле от позиции защиты, – повторила Дубровская, ощущая себя занудой. – В суде присяжных заседают простые люди. Его иногда еще называют «судом улицы» или «судом толпы». В этом смысле важно, чтобы аргументы в вашу защиту были простыми и понятными...

Она вопросительно посмотрела на Бойко. В ее словах он услышал недосказанность.

– Боюсь, что присяжные не поймут ваши романтические порывы, – честно сказала она. – Они решат, что вы лишили жизни Песецкую ради ее денег, и чем больше вы будете говорить о своей любви, тем меньше они будут вам верить.

– Что же делать?

Дубровская пожала плечами:

– Быть может, стоит изменить позицию? Вот если бы вы сказали, что ввели инъекцию Веронике из чувства сострадания, это было бы совсем иное дело. Эвтаназия – право на «хорошую смерть», явление, запрещенное законом, но понятное для большинства людей. Что может быть гуманнее, чем освобождение безнадежно больного человека от ненужных страданий?

Лицо Виталия окаменело, словно слова адвоката парализовали его. Но когда к нему вернулась способность говорить, он яростно отверг такой план защиты:

– Никогда я не скажу такое! Я не убивал Веронику и не устаю об этом повторять следователю, оперативнику, теперь вам! Я не вводил ей инъекцию!

Дубровская выпрямилась в струнку. Щеки ее порозовели.

– Я, конечно, еще незнакома с материалами уголовного дела, но знаю из газет, что железного алиби у вас нет. – Она вопросительно взглянула на него, и Бойко неохотно кивнул. – Вы – врач, а Песецкая умерла от инъекции. Вы можете утверждать, что она это сделала самостоятельно, но, боюсь, присяжные вам не поверят. Они решат, что вы хитрите, что вам есть что скрывать. К тому же большое наследство Вероники – явно не аргумент в пользу вашей невиновности. Пусть это звучит странно, но заявление о том, что вы действовали из чувства сострадания, может дать необходимый эффект. Присяжные вам поверят.

– Вы шутите? Этим я подпишу себе смертный приговор! Медицинское содействие самоубийству в нашей стране карается по закону!

– Да. Но вы забываете о специфике суда присяжных, – выложила Лиза свой основной козырь. – Присяжные заседатели судят не по закону, а по совести, и, если они решат, что с точки зрения человеческой морали ваши действия объяснимы, они могут вынести вердикт о вашей невиновности.

Это была чистая правда. Присяжные могли оправдать подсудимого, в случае если он, застав насильника своего сына на месте происшествия, жестоко покарал его. Они признавали невиновной женщину, забившую мужа чугунной сковородой, если понимали, что в течение многих лет она терпела от него побои и унижения. Были и другие примеры, но Лиза интуитивно ощущала, что тема эвтаназии поможет им выстрелить в нужном направлении. Хотя... Стоп! Как они добьются результата, если главный вопрос так и не решен? Дубровская не дала своего согласия защищать Виталия в суде.

Похоже, они думали об одном и том же. Бойко, заметив замешательство адвоката, как-то сразу обмяк.

– Все, что вы говорите, очень занимательно. Но я не убивал Нику. Я собираюсь говорить об этом в суде.

Он был чертовски упрям, но и Дубровская не могла похвастаться своей покладистостью.

– Я вам повторю еще раз, – терпеливо заметила она, – что для присяжных важна не ваша виновность или невиновность, а их представление