Из вентиляционного отверстия начинает хлопьями валить слежавшаяся пыль.

Трудно сказать, сколько они просидели так. Сначала одни, потом с вернувшейся очень спокойной Изольдой. А потом пронеслось, рикошетя от стен, слово – «метеорит».

Метеорит рухнул, слава богу, за городом, но самые невезучие все равно от него пострадали. Рэббит вот… Одни говорили, что его даже до больницы не довезли, потому что в рану попал воздух и он умер в машине скорой от этого воздуха. Другие утверждали, что до больницы Рэббита довезли и умер он уже там, поскольку потерял много крови. Савченко с серьезным лицом рассказывал, что Рэббит умер прямо тут, в школе, когда физрук, пытаясь остановить кровотечение, наложил ему на шею жгут.

Так это было странно – пострадать от метеорита… Кто-то с неба бросил в тебя камень. Вот ведь что оказалось: сумрачные-то улицы, сумрачные дома – всего лишь нарост на небесном теле, космическом шаре! Четыре с лишним миллиарда лет этот шар мчится куда-то в холоде и темноте. И в тишине. Звуковые волны там, в космосе, не передаются. Никаких оскорбительных слов не услышишь там. Там другое происходит: вспыхивают сверхновые, зияют черные дыры. Крошечные нейтронные звезды обладают такой силой тяжести, что, высадись на них человек, стал бы весить миллион тонн.

В городе появились новые шутки. «Челябинские металлурги настолько суровы, что заказывают поставки руды прямо из космоса!» А ведь космос и правда, скорее всего, обитаем. Скорее всего, жизнь есть на других планетах. На тех, что находятся в особой зоне пространства – она, как узнала Полина из библиотечной книжки, называется зоной Златовласки.

При этом названии что-то волшебное шевельнулось в памяти. Прочитанное? Приснившееся, может? По-английски Златовласка – Голдилокс…

Голдилокс не была принцессой – просто девочка, которая однажды ушла в лес погулять. И забрела там в дом трех медведей. Сначала попробовала посидеть на одном стуле, потом на другом, но везде было плохо, неудобно – только маленький стульчик сына-медвежонка оказался в самый раз. Вот и Жизнь так же выбирает, где можно появиться, где подходят для этого условия. Выбирать есть из чего: мир не имеет границ.

Больше всего Полину поразило, что решение было рядом все эти годы. Все эти годы ей незачем было мучиться: мир всегда не имел границ.

Мать, конечно, сразу превратилась в загнанного зверька.

– Как же… Зачем? А вдруг… Ведь девятый класс… А лицей этот… Там учиться так трудно! И ездить далеко… Представь, во сколько вставать! И возвращаться позже меня будешь, я тут с ума сойду…

Если у тебя есть решение, самое трудное – сохранить его, когда против тот, кого ты любишь.

Если у тебя есть решение, самое нужное – сохранить его, когда против тот, кого ты любишь. Иначе – понятно, что будет. Исчезнет космос, небо спрячется от взглядов под тощими, как больничное одеяло, облаками: серенькое небо, скучное, будто и не знавшее никаких метеоритов никогда. Исчезнет космос, вернется ад. «Зомби, не упади, еще переломишься!», «Зомби, что ты там ешь? Чьи-то мозги? Фу, я щас сблюю!»

Вот что будет.

Так все и пошло опять своим безнадежным путем.

Одна радость: в расписании снова появился английский. Значит, Рэббит не умер! Полина еще с вечера сложила в сумку учебник с тетрадью и стала ждать. Хорошо, когда есть чего ждать, даже если это всего лишь школьный урок.

Как назло, утром заболел живот. Ей остаться бы дома, лечь, свернуться калачиком, зажать зубами угол одеяла и повыть тихонько – но ведь мать напугается, будет метаться по квартире, вызовет скорую. Чуть что, она вызывала эту скорую, и хмурый фельдшер, не снимая ботинок, проходил в их комнату, и наполнял ее запахом лекарств, и мял живот холодными жесткими пальцами, и уходил еще более хмурым. Он уходил, а мать бросалась к шкафу, хватала книги, переставляла камни, поминутно подбегая к кровати:

– Ну что, Полюшка? Как ты? Болит?

И глаза: огромные, умоляющие глаза попавшего в капкан существа.

Так что она потихоньку от мамы проглотила две таблетки но-шпы и побрела в школу, борясь с желанием скрючиться в три погибели. Ну что ж, зато Рэббит вернулся. Вернулась ее маленькая радость.

Однако в классе ждал вовсе не Рэббит. Высокая черноволосая женщина.

– Меня зовут Маргарита Марковна Бергер.

Все звуки она выговаривала четко.

– У меня, если вы в состоянии, конечно, это заметить по фамилии, – немецкие корни. Но, несмотря на это, я никогда не хотела покидать нашу страну. А вот дочь пять лет назад уехала жить в Германию.

Полина вытерла пот, выступивший над губой. Но-шпа не помогла. И боль, казалось, еще усиливал громкий, хорошо поставленный голос, который делился подробностями жизни в Германии русского человека.

– Возникает «эффект туннеля». Чужой язык используется только на бытовом уровне, а свой забывается – начинается процесс деградации.

– Чего начинается? – не понял Сенька Савченко.

Англичанка повернулась к нему.

– Тебе не грозит.

– А-а, слава богу! – Савченко преувеличенно выдохнул и откинулся на спинку стула.

– Твое лицо, как я вижу, и так не обезображено интеллектом. И неудивительно. – Теперь она обращалась ко всем: – Вы же вечно сидите в телефонах! Мозги последние скоро там оставите. Превратитесь в зомби!

Тут же взорвался криками класс.

– Не-е-е-ет!

– Так вот как это бывает!

– Ну и ниче такого, зомби давно среди нас!

Поворачивались, глядели на Полину, которая скрючилась за своей партой, чувствуя, как горячо намокают подмышки.

Коротко процокали каблучки, остановились рядом.

– Вот ты! Как твоя фамилия?

Полина подняла голову.

– Да-да, я к тебе обращаюсь! Если ты сидишь тут с таким страдальческим видом, то зачем ты вообще пришла? Встань, с тобой педагог разговаривает!

«Челябинские педагоги настолько суровы, что вместо указок используют бейсбольные биты».

Полина поднялась, встала ровно, как полагается. И сказала, будто прыгая с гаража:

– Я пришла затем, чтобы учить английский. А не затем, чтоб слушать про вашу дочь и ее жизнь в Германии.

Боль в животе исчезла, словно ее кто-то выключил.

⁂

После уроков «те», как всегда, торчали на крыльце. Пахло куревом. При виде Полины привычно переместились, оказались рядом, сомкнулись вокруг. Но на этот раз у них были другие лица. Полина не понимала почему, просто видела, что другие.

– Зомби, погодь!

– Круто ты Бергершу уела!

– Вот кто реальная жуда. Изольда с ней рядом не стояла.

– Да Изольда если наезжает, то по делу. А эта крыса просто.

– Ага, реально ни за что тебя выперла.

– Ты че щас, вообще больше на инглиш не придешь?

– Курить будешь, Зомби?

Полина замотала головой.

– Да ты че, давай, вот у Савки сигу возьми!

– Я не курю…

– Давай-давай, угощаю! – Это Савка, Сенька Савченко, улыбается во весь рот и, видимо, рад, что Полина теперь среди них.

Он, в сущности, не вредный парень.

И даже симпатичный.

Домой она пришла с мерзким вкусом во рту. Села к столу на кухне и долго смотрела в окно, представляя, как мчится по небу огненный шар.

Потом поднялась, достала из шкафа спагетти, из холодильника – сыр и сосиски.

Тарелки уже стояли на столе, когда хлопнула входная дверь – и дальше все привычное, выученное наизусть. Крик из прихожей:

– Поля, я дома!

Короткое шуршание – это отправилось на вешалку пальто; легкий стук – сапоги сняты, отставлены в угол. Потом шаги в ванную, шум тугой струи, вырвавшейся из крана… Наконец мать появляется в кухне.

– Полюшка? Ты что, ужин готовила? Зачем, я бы сама… – Мать засуетилась, передвинула на столе вилки, заглянула зачем-то в холодильник. – Сидела бы занималась… Я бы сама…

Она опустилась на щербатую табуретку, взяла вилку. Осторожно потрогала на макаронах расплавленный сыр.

Полина увидела, что лицо матери побледнело. Мать боялась сюрпризов. Никогда не ждала ничего хорошего, просто не умела ждать хорошего, не научилась за жизнь, в которой единственный ребенок выпал из окна в десятимесячном возрасте, а муж ушел, испугавшись слова «инвалидность», и ей пришлось одной воевать с этим словом, и в этой войне она потратила все свои силы и вообще все, что у нее было своего. Полина опустила глаза. Может, пусть будет как есть? В конце концов, она же не навсегда, эта школа…

Во рту опять возник вкус сигареты, выкуренной против воли.

– Я сегодня, – сказала Полина, – когда из школы шла, встретила Евгения Николаича.

– Кто это? – Мать взяла вилку, начала есть. – По английскому, что ли? Ой, так он же умер!

– Не умер, просто решил уйти.

Он так и сказал ей: решил. И улыбнулся, и пожелал успехов. Вообще его трудно было узнать – морщины исчезли, разгладилось и посветлело лицо. Даже выговор стал понятней.

– А еще, – сказала Полина, не глядя на мать, – я сегодня курила.

Что-то брякнуло об пол. Вилка. Полина встала, подала матери другую.

– Да ты ешь, ешь…

Мне столько всего надо рассказать тебе, мама.

Когда в Челябинск пришла осень – настоящая, с хрустким утренним морозцем и теплыми днями, с синим небом и стойкими оранжевыми бархатцами на клумбах, – Полина начала учиться в лицее. Старалась не привлекать к себе внимания, на парах выбирала место подальше и чтоб у окна – оттуда было видно всех, а ее саму никто не замечал.

Долго, долго ее не замечал никто. До одного ясного октябрьского денечка.

Солнечные лучи в тот день били в окна почти по-летнему, и не хотелось совсем, честно говоря, сидеть на парах – гулять хотелось, шуршать опавшими листьями, смотреть, как сияют в воздухе летящие паутинки.

Посреди этих мыслей Полина не сразу уловила – да и как понять, что это было: шелест? шорох? Общий какой-то вздох, перешептывания через прижатые ко ртам ладони. Подняла голову от парты и увидела, что все смотрят на нее. Лица, лица… внимательные глаза, непонятные улыбки… У нее задрожали пальцы. А потом какой-то лохматый парень в очках сказал:

– Ты прямо это… Златовласка!

Полина догадалась, что волосы у нее сейчас горят под солнцем. И медленно, неуверенно улыбнулась.