Митя на секунду замер, как зачарованный, глядя на Тосю. Раскрытый доверчиво ротик, розовый язычок, вся подалась навстречу ему… Конечно – улыбнулась про себя Тося – все замирают. Мальчики устроены очень просто – и тупые, и ботаны, и вот такие, как Митя – сложные, замудрёные, из другого теста, из другого какого-то мира, где Тося никогда не была еще. С Митей даже забавнее, интереснее, азарту больше. Какой смысл завлекать Деряева? С Кирюхой и так все ясно – что было, что будет. А с Митей вон как всё заворачивается. И гордячку Теплакову победить очень хочется. Так, чтобы побледнела, увидев Тосю с Митей, чтобы поняла, что проиграла. Ей досталось все – и рост, и богатые родители, и роскошные волосы, и хорошая светлая кожа, и длиннющие ноги, и ум – кому он только нужен, ее ум. Женщине не такой ум нужен.

– Я пойду, Тось, звонок… – Митя от неловкости не знал, куда девать руки. И ноги… – Математика…

– Жа-алко, что мы с тобой в разных группах… Ты у-умный… – протянула Тося, вкладывая в эти слова все, что хотела бы ему сказать.

И Митя услышал. Так внимательно на нее посмотрел, как будто пропустил какие-то слова. Как будто хотел еще что-то услышать.

– Я напишу тебе, – пообещала Тося. Она знает, как это сказать. И пообещать, и одновременно как будто неуверенно, спрашивая разрешения. – И ты пиши мне. Ночью, хорошо? Вконтакте.

– Да, да… – кивнул Митя и побыстрее пошел в сторону класса математики.

Когда он волновался, то начинал ходить с носка, широко разводя ноги. Это очень глупая походка, неловкая, смешная, но он ничего не мог с собой поделать, ноги сами шли враскоряку, как у потерянного, отсталого тюленя… Элька так его называет, когда он ходит на носках. Митя постарался идти нормально.

– Бубенцов, ты в порядке? – остановила его высокая полногрудая завуч.

Почему учительницы все такие толстые? Митя смотрел на Марину Тимофеевну, перегородившую ему путь. Ведь они целый день бегают, бегают – по коридорам, по лестницам вверх-вниз, носятся по классу, редко кто из учителей ведет урок сидя, поесть на переменах некогда, если они и приходят в буфет, там толком не поешь – сутолока, толкотня, шум, кто-то обязательно упадет, кто-то подойдет не вовремя с вопросами, просьбами…

– Митюша, зайчик, ты что? – Марина Тимофеевна положила полную белую руку ему на лоб. – Лоб вроде прохладный. Ну, что ты? – Она нежно погладила мальчика по выпуклой груди. – Слушай, ну как ты накачался, прелесть моя… Молодец, следишь за собой. Был такой упитанный зайка, а теперь – ну просто мачо, итальянец… Качаешься, правда?

– Немного, – смущенно кивнул Митя. – Полчаса в день.

– В тренажерный зал ходишь? – спросила Марина Тимофеевна и сама осеклась. Мальчик же из бедной семьи, ну какой зал, даже в школе тренажеры теперь после уроков платные.

– Я – дома, Марина Тимофеевна, мне батя турник повесил, из трубы сделал.

– Умница, Митюша, какой ты умница. – Марина Тимофеевна отвела волосы со лба Мити. – Ты хорошо себя чувствуешь? Растерянный какой-то… И лоб влажноватый вроде… Ты не заболел?

– Я – нет, все нормально… у меня математика сейчас…

– Иди, зайка, на математику, иди… У вас мой урок сегодня есть? Увидимся еще, есть урок, кажется…

Митя увидел в конце коридора Элю, вокруг нее бегал, припрыгивая, все тот же румяный, с высоко зачесанными белыми волосами… как же его фамилия… прозвище еще такое дурацкое… Дуда! Да, Дуда! Что ему от нее надо? Хотя какое Мите дело? Пусть Эля развлекается с кем хочет, раз она такая. Только что с ним разговаривала, а вот уже с Дудой смеется. Да ради бога!

– Что, Марина Тимофеевна? – перевел он глаза на учительницу биологии, которая все так же стояла близко-близко, так, что он чувствовал ее пряные духи. Не очень приятные. Или, наоборот, приятные. Он не разобрался пока. Слишком много впечатлений.

– Я говорю – ты здоров? Глаза потерянные… Хочешь, после этого урока зайди, я тебе чаю налью, мне такие конфеты принесли дети, закачаешься, с коньячком…

– Да, хорошо… спасибо… – выдавил из себя Митя. – С коньяком? В школе?

– Немного коньяка полезно для кровообращения! – засмеялась учительница. – Да и какой это коньяк, не настоящий! И потом – у нас же школа, а не монастырь для тех несчастных, кто жизнь разлюбил, правда? У меня урок как называется – био-ло-гия! Изучаем жизнь! Во всех ее проявлениях!

А ведь она – хорошая учительница. Почему тогда она так глупо иногда смеется? Почти как девчонки из его класса и даже младше. Она вообще-то хорошая. Она ведет музыкально-театральный кружок, сама потому что любит петь и играть на гитаре, он пробовал туда ходить, но было скучно, выступать ему всегда стыдно – и с виолончелью, и со стихами, а тем более наряженным в костюмах.

Он однажды играл принца в «Золушке», сам себе совершенно не понравился, хотя имел большой успех у девочек. Это приятно, это жутко приятно, девочки потом несколько дней бегали вокруг него, прибавилось сразу заявок в друзья Вконтакте, кто-то писал ему, ставили лайки на фотографии, и всё крутились вокруг, крутились, хихикали, но когда он посмотрел запись короткого спектакля – они уложились в пятнадцать минут, придумали сокращенный вариант, потому что в кружке занимаются всего четыре человека, – ему стало плохо. Видеошок, так это, кажется, называется.

Он даже не мог себе представить, что он такой уродливый, так нелепо ходит, говорит таким странным, сдавленным голосом, что у него такие уши… трудно сказать какие, но какие-то неправильные. А нос – так вообще ужас. Откуда у него такой нос? У бати – обычный, у матери – тоже. Носы как носы. А у него – как у римского легионера. Не большой, нет, наоборот, аккуратный, но почему-то с небольшой горбинкой, такими широкими ноздрями… Ни у кого из родственников нет такого носа.

– Придешь на кружок еще в мае? Или как?

– У меня… – Митя замялся. Что соврать? Экзаменов в десятом классе нет. В музыкалке он уже дополнительный год учится, тоже экзаменов нет. Концерты все прошли…

– Приходи обязательно, и Иван Селиверстович так тебя ждет…

Митя любил второго руководителя школьного театра. Никто в школе не любил его, многие смеялись, из-за него-то и заниматься в кружке никто не хотел. А Митя – любил. Жалел и уважал одновременно. Ведь так может быть? Он видел, что никто не понимает Ивана Селиверстовича, никто не воспринимает всерьез, даже сама Марина Тимофеевна. А Митя видел, что это тонкий, очень несчастный человек, который мог бы так много сделать в жизни, если бы ему хоть чуть-чуть повезло. А ему не повезло. Так же, как его бате.

– Приду, – твердо сказал Митя. – Приду, Марина Тимофеевна. Передайте Ивану Селиверстовичу. Приду. Обещаю.

То, что Марина так в него влюблена, как девчонка, – а дураку ясно, что влюблена, – ему мешает. Приятно и мешает. Из-за этого он и ходить не хочет на кружок. И играть после «Золушки» ему уже не так хочется, и стыдно, когда Марина все подсаживается к нему, подсаживается, трогает его крупными белыми руками, касается полными коленками, обволакивает пряными духами, а уж когда наваливается огромной грудью, он совсем теряется, мгновенно взмокает, как жалкий убогий мышонок. Но… прийти поговорить с Иваном Селиверстовичем можно. Они разговаривают часами – обо всем, о театре, о музыке, о том, как тяжела планида у художника – у любого, у скульптора, актера или виолончелиста. Иван Селиверстович понимает его так хорошо, гораздо лучше, чем, скажем, Митина мать. Конечно, не так, как батя…

Но батя – это особый разговор. Он всегда так близко, что иногда Мите кажется – он перестает понимать, где батя, а где он. Его это мысли или отцовы. У них всё общее. Они даже чай часто пьют из одной огромной чашки. Митя – глоток и батя – глоток. Это батя так когда-то придумал. Рассказывал ему, что так пьют в походах, когда чашек на всех не хватает. Ну и вообще, для того, чтобы подружиться… Так и повелось у них. Мать ругается, а они только пересмеиваются и переглядываются – им так удобно, привычно. Когда мать уезжает в командировки, Митя подкатывается и ночью к отцу. Большой грузный отец может во сне стянуть с него одеяло совсем или ненароком столкнуть его с дивана. Ну и что. Зато рядом с ним Митя чувствует себя маленьким, любимым, хорошим, нужным.

Кто-то хочет взрослеть, торопится, а он – нет. Отец сгребет его в охапку, навалится на него и так и засыпает, и Митя засыпает, чувствуя родной запах, абсолютную защищенность. Его дом – там, где отец. Если им все-таки придется продать их квартиру, чтобы как-то жить, он поедет с отцом и в Подмосковье, и будет жить в любом сарае. Лучше, конечно, в каком-нибудь домике, не в сарае… Но если прижмет – то где угодно. Потому что отец не виноват, что с ним так все в жизни произошло. Не виноват, Митя знал это точно. Кому-то везет, а кому-то – нет. Его талантливому, красивейшему, умнейшему отцу просто не повезло.

«Главное, сынок, не попадать во власть ни к одной женщине, запомни», – часто говорит ему отец, говорит с самого детства. Когда Митя был маленький, он не понимал, что такое власть, думал, что это что-то огромное, сладкое, душное, куда можно упасть и никогда оттуда больше не выпутаться. Почему он сейчас об этом вспомнил? Может быть, Маринины духи ему напомнили отцовские слова и свои детские страхи.

– Что, Митяй, с Тосей перетирал? – Деряев улыбался, внимательно глядя на него.

Хороший, умный парень Кирилл, Митя мог бы с ним дружить, но Деряев подходил на определенное расстояние, а ближе не хотел. Митя видел, что тот не до конца искренен.

– Да, поговорили, – улыбнулся Митя. – Хорошая девчонка.

– Хорошая… – прищурился Деряев. Митя – полный идиот, но это как раз очень кстати. Потерпеть его придется. – Музыку любит.

– Правда? – обрадовался Митя. – А какую?

– Эй, орлы! – Наталья Петровна перестала писать на доске и резко обернулась к мальчикам, заговорившим в голос. – Вы или здесь и решаете вместе со всеми, или выходите к доске, как первоклассники, и стойте молча. Я не для того вас в профильную группу переводила, чтобы вы у меня лясы точили на уроке. – Наталья Петровна решительно ткнула пальцем в интерактивную доску. – Так, это сократим…

– Простите, Наталья Петровна… – сказал Митя, примирительно улыбнувшись ей. – Исправимся.

– За себя говори, придурок… – пробормотал Деряев.

– Что? – обернулся к нему Митя.

– Ничего, потом поговорим.

– Агась! – кивнул Митя.

– Придурок… – еще раз повторил Деряев и пнул Митин стул.

Вот чуть-чуть только потерпеть его, но как же трудно это будет. И за что только он нравится девочкам? И даже взрослым женщинам. Он видел не раз взгляды училок… Что они в нем находят? Деряев гораздо выше, и плечи у него шире, и усы давно растут, и волосы вполне нормальные, он теперь их не забывает мыть – мать не заставляет уже, глаза яркие, черные, как посмотрит – обожжет. А что такого в Бубенцове? Ведь он придурок. Иногда как начнет ласково и приторно разговаривать, как старый дядька, да и не просто старый, а устарелый. Обороты у него какие-то ненормальные, слова устаревшие… А училки только умиляются. И внешность… Ну что такого в его внешности? Лохматый вечно, волос много, цвет какой-то непонятный – ни то ни се, глаза – ничего особенного, да вообще в нем ничего особенного нет! Кроме выпендрежа. К тому же бедный, самый бедный в классе. Так с виду не скажешь, конечно, одет нормально, телефон средненький есть вроде, планшет даже какой-то… Но Деряев зимой сходил к Мите домой, тот звал «на чай» (придурок!), и ахнул.

Он думал, что беднее, чем они с матерью живут, квартир сейчас не бывает. Бывает. Любимый всеми красавчик Бубенцов живет, оказывается, в крохотной смежной хрущобке, с родаками и жутковатым котом. Отец его из дома практически не выходит, редко очень, а кот – тощий, ушастый, морда наглая, и, главное, смотрит, как будто все про Деряева понимает. Вот Митя ничего не понимает, верит, улыбается, а кот – глупое животное – понимает. Деряеву так хотелось пнуть его в прихожей, так тот его потом поймал из-под стула и оцарапал – ботинки, видать, не нашел, Деряев снимать их не стал. Куда в такой квартире ботинки снимать! Принесешь еще домой блох каких-нибудь… А ремонтировалась квартира, наверно, последний раз лет сорок назад. Или никогда вообще. Темно-зеленые обои в мелкие огурцы, серые облупившиеся двери, старые окна с качающимися форточками, на полу – темно-коричневый линолеум. И Митина убогая комнатка с аккуратно застеленной кроватью, вьющимся по стене цветком, фотографиями известных музыкантов, известных только Мите, потому что кроме него никто такую музыку не слушает, полочка с фигурками, которые тот лепит от нечего делать, и, конечно, посреди комнаты – сверкающая виолончель. Вот это, наверно, подкупает женщин – его необычность. Деряев готов все сделать, чтобы Тося была с ним, а Митя сидит дома, пилит часами на виолончели и лепит никому не понятные фигурки. А все в диком восторге от него. Нет, Деряев возьмет другим.

– Кирилл! – прокричала Наталья Петровна, подойдя к Деряеву.

Тот вздрогнул и поднял на нее глаза.

– Я тебя, знаешь, сколько раз звала! Тебя перевести обратно, в слабую группу?

– Нет, Наталья Петровна, – обернулся к ним Митя. – Пожалуйста. Кирилл просто… Это я его отвлек.

– Митюша, отвали, дружок, – ласково посоветовала ему математичка. – У тебя у самого положение пока шаткое. Я тебе пятерку в году обещала, я тебе ее и не поставлю, ясно?

Деряев посмотрел на Митю. Хорошо, что Митя мало что понимает в жизни. И взгляд этот сейчас не понял, улыбнулся в ответ. Ну не дурак ли? Ничего, скоро все будет по-другому, ему бы лишь раз наедине с Тосей остаться, она поймет разницу – между этим недоумком и Деряевым.