Глава 7

Я решила зайти к сильно болеющей девочке – как раз подошла к ее дому, и еще в пару квартир, что поближе. Потом взять Гришу и отвести его к себе домой, покормить – только надо подумать чем – и затем уже закончить обход. Денег на продукты у меня почти не осталось, но придумать что-то можно. Есть кое-что в морозильнике, есть всякие овощи, можно быстро сварить суп.

Купив в киоске свежий рижский хлеб, я сразу отломила мягкую ароматную горбушку и быстро ее съела. Кажется, я давно сама ничего не ела. Утром в кабинете я пила чай с конфетами из детского подарка, который остался с Нового года – кто-то принес мне в качестве новогоднего оброка. Хочешь не хочешь, а врачу и учителю тащи все, что есть, похожее на подарок…

Хлеб показался мне вкусным невероятно. Странно. Что-то, похоже, произошло в природе. Или во мне. Я не успела подумать, что именно, потому что снова раздался звонок телефона.

– Александра Витальевна! – быстро и, мне показалось, весело говорила Лиля. – Это Лиля. Гриша будет стоять внизу, с пакетом. Хорошо?

– Где внизу, Лиля? – Я даже остановилась.

– Ну… у подъезда… Просто сейчас начинают красить…

Я просто не могла представить себе того маляра, из-за которого Лиля так уж решительно расправлялась с Гришей. Наверно, стоящий маляр.

– Тогда лучше в подъезде, Лиля. Пусть ждет меня внизу, у почтовых ящиков.

– Хорошо! – очень обрадовалась Лиля и даже засмеялась. Смех у Лили был красивый, переливчатый. Редко кто сейчас так смеется – долго, громко и не обращая внимания, смеются ли остальные. Значит, она не рассчитывала на мое быстрое согласие? Может, и не надо было так сразу соглашаться? Что вдруг за срочная малярка-штукатурка такая… А если и правда дышать нечем в квартире и кроме меня некому позвонить? Разве так не может быть? Это мне хорошо было, мои родители всегда соглашались помочь с Ийкой, когда та была маленькая. А когда у тебя одна пара рук и ног, и надо все успеть, все сделать…

– Лиля, оденьте его потеплее и подстелите что-нибудь, хотя бы газету, чтобы он не сидел на голом полу. И дайте книжку какую-нибудь. Я скоро приду, не волнуйтесь.

Я уже заходила в подъезд к девочке с воспалением легких. И решила сразу после нее поспешить к дому незадачливой Гришиной мамы. Хотя… Кто знает, как жилось бы Грише, если она из-за него себе во всем бы отказывала, в самом для нее главном. Может, она бы орала на него, рыдала с утра до вечера, била бы…

Но я ведь точно не знаю, как живется ему сейчас. Почему он такой бледный и почему глохнет? Врожденных причин тому как будто нет.

Гриша ждал меня в подъезде. Сидел на сложенной вдвое газете «Северо-Западный округ» и смотрел на входную дверь. Могу сказать: хуже нет, когда ребенок не прыгает, не шалит, а может спокойно, ничего не делая, просидеть на одном месте десять минут. Это первый признак того, что с ним что-то не в порядке.

– Гришенька, здравствуй, малыш!

Он обрадовался, увидев меня, но с места не двинулся.

– Пойдем, пожалуйста! Я приглашаю тебя сегодня в гости. Посмотришь, как я живу. Я же была у тебя в гостях, а ты у меня – нет.

– Можно, вы отведете меня домой? – спросил Гриша и собрался плакать.

Даже для моего, более или менее привычного ко всему, что касается детских слез и страданий, сердца, это было слишком. Но как же так можно, в самом-то деле! Проявлю-ка я характер и посмотрю – что там за ремонт с размахом у Лили затеялся… Я поднялась пешком на четвертый этаж, постояла перед закрытой стеклянной дверью на площадку. Естественно, никаких мешков с цементной смесью или досок за дверью видно не было. Характерных звуков ремонта тоже не было слышно. Я подняла руку, чтобы нажать на звонок. Помедлила и спустилась обратно. Просто в другой раз она мне не позвонит. А не найдет, кому сбагрить Гришу, так возьмет и оставит его сидеть в подъезде на ночь – в принципе, там тепло, топят хорошо, можно и булочку ему с собой дать. Возмущаясь про себя, я спустилась на первый этаж и… Гришу не обнаружила.

– Гриша! – Я огляделась по сторонам.

Первым делом я решила, что он спрятался. Маленькая Ийка лет до восьми любила прятаться от меня под столом, за дверями, за шторой, могла спрятаться за машиной, которая собиралась отъезжать, и в шкафу, где хранятся стиральные порошки и домашние инструменты – молоток, пила – в той самой каморке, которую она потом всю жизнь боялась…

Я прислушалась – ни шороха. Странно. Большого пакета и сумки, с которой мальчик сидел, тоже не было. Я быстро заглянула во все закутки, где бы он мог спрятаться. Поднялась на второй, третий этаж… Господи, ну вот этого еще не хватало! Кто и как мог забрать его из закрытого подъезда? Это же не вокзал и не супермаркет, где детей воруют!

Я вдруг почувствовала, что в подъезде Гриши нет. Быстро выйдя на улицу, я огляделась. Нет. Около подъезда вообще никого не было, даже спросить не у кого. Я решила обойти дом, по дороге пытаясь сообразить – куда выходят окна Лилиной квартиры, и никак не могла вспомнить. Точно, что только на одну сторону, потому что квартира однокомнатная, совершенно типовая – ни спрятаться, ни укрыться, ни тайком от сына найти самого лучшего в мире мужчину… А что иное, кроме отчаянного и нереального желания срочно, немедленно прикрепить к себе некоего исключительного мужчину всеми имеющимися в арсенале средствами, может подвигнуть вполне вменяемую, на вид милую, непьющую женщину выставить сына в подъезд с пакетом и тут же ухватиться за чью-то вожделенную ширинку… Иначе чем мог помешать Гриша своей маме, вечной и горемычной невесте, уже наперед обманутой всеми женихами?

Я издалека увидела маленькую фигурку в темно-зеленой курточке и серой шапке, неподвижно стоящую под окном. Гриша нашел свое окно – конечно, мама же часто зовет его из этого окна, когда он, большой мальчик, гуляет один на площадке перед домом.

Я подошла к ребенку и молча встала рядом. Гриша все так же смотрел на окно. Я тоже посмотрела и разглядела какую-то небольшую игрушку, висящую на окне.

– Что это у тебя висит на окне, Гришенька?

– Журавлик… Мама мне вчера подарила, сама сделала из тетрадки… А я раскрасил его… Мама сказала, что журавлик приносит счастье. – Гриша говорил чуть замедленно, но очень хорошо для своих семи лет.

– Вы навсегда заберете меня от мамы? – спросил меня Гриша и посмотрел совершенно несчастными, тут же намокшими глазами.

– Знаешь что, давай-ка мы не будем плакать на улице, а? Сегодня смотри как холодно! А то придется потом сопли лечить. Навсегда я тебя не заберу. У меня же есть своя дочка, я тебе рассказывала, помнишь?

Гриша кивнул. Я приобняла мальчика, взяла у него тяжелый рюкзак и пакет с одеждой. Что-то Лиля с одеждой перестаралась – всю полку, что ли, не разбирая, вывалила в пакет? И как только мальчик дотащил его сюда…

– Вы приведете меня к маме обратно?

– Конечно, Гришенька.

– Сегодня? – не очень уверенно уточнил мальчик.

– Посмотрим, малыш. Когда у вас ремонт закончится.

– У нас нет ремонта, – ответил мне Гриша и, вздохнув, взял меня за руку. – А я сегодня звуки опять слышал… Мама что-то говорила по телефону, смеялась, я сначала слышал, что она говорит… А потом стало тихо… и я услышал звуки… как будто играет музыка… Потом опять стало тихо… и снова заиграла музыка…

– А ты помнишь эту музыку?

Гриша кивнул.

– Я ее часто слышу. Только она все время разная. Похожая, но разная… И как будто играет… я забыл как называется… дудочка, и еще с кнопками сверху… Флейта!

– Понятно. А ты не пробовал записать мелодию? Или наиграть ее?

– Да, я иногда потом ее играю…

– А учительнице в музыкальной школе показывал?

– Нет. Я же давно не ходил в музыкальную школу. Меня водить некому.

Конечно. Как же я забыла! Лиля мне рассказывала, что ее мама вышла замуж и не может пока сказать мужу, что у нее есть внук. Вероятно, любовь к противоположному полу передалась Лиле по наследству, и она ничего не может с этим поделать, точно так же как кто-то не может никак наесться – ест, ест, толстеет, сидит на диете, потом опять ест и ест – любит есть, и все тут. Любит вкус еды, запах, процесс поглощения. Когда еда во рту, когда она в тебе – так хорошо, так приятно, задействованы все клетки мозга, отвечающие за удовольствие и счастье. А если в тебе ее временно нет, ты думаешь только о ней, какая она будет, эта еда…

– Когда у тебя урок, ты не помнишь?

– Во вторник, кажется… Нет, я не знаю. У меня записано! – Гриша остановился и, совершенно по-детски поставив рюкзак прямо в лужу, стал что-то искать в нем. – А тетрадок из музыкальной школы нет…

– Ладно. Мы позвоним в школу и спросим, когда у тебя урок. Договорились? И я отведу тебя.

– Хорошо, – обрадовался Гриша. – А заберет мама?

– Конечно, малыш. – Я отвернулась. – Заберет тебя мама. Обязательно.

В тот момент я даже не могла себе представить, что еще ждало меня впереди.

У меня дома Гриша, раздевшись, постоял в комнате, оглядываясь, и вдруг куда-то направился. Я спешила приготовить обед, поэтому не стала помогать ему осваиваться. К тому же новое пространство для ребенка, если оно не враждебное, – всегда приключение. Через несколько минут я услышала простую мелодию. Вот оно что! Гриша как-то разглядел, что в маленькой комнате стоят пианино… Я вышла из кухни, тоже огляделась, сдвинула кресло и столик ближе друг к другу и сказала Грише:

– Хорошо, что ты пришел. Поможешь мне одно пианино выдвинуть в комнату. То есть, в большую комнату. Давай выдвинем то, что ближе к двери стоит…

Обед мой Гриша есть почти не стал. Посидел, задумчиво вертя ложку в супчике, молча встал из-за стола, взял кусок хлеба и с ним вернулся к инструменту. Я не стала его останавливать – ребенок не ест, значит, не голоден.

Мне надо было бежать на вызовы, в сумке у меня лежало не меньше двадцати карточек. С некоторых пор наш главврач вернул традиции еще советских времен – все карточки хранятся в регистратуре, и врач на вызове обязан все вписать в карточку. Для наших пенсионерок это оказалось почти невыполнимым заданием – карточки некоторых ребятишек весят по триста-четыреста граммов. И надо топать и топать – по лужам, по лестницам, таща с собой всю эту тяжесть. Я-то, конечно, смирилась с новым указом, мне так даже удобнее, не приходится с нуля начинать каждый осмотр.

Я уже надела сапоги, когда раздался звонок. Определившийся номер мне показался незнакомым, голос поначалу – тоже.

– Ну, слава богу, – сказал кто-то, и я не сразу поняла, что звонит тот мужчина, с которым я нарушила свой вынужденный обет целомудрия сегодня ночью. – Я думал, ты не поднимаешь трубку.

– Нет, я только пришла с работы и ухожу на вызовы.

– Ясно. Зачем ты так исчезла утром? Тебе было плохо со мной?

Да, мне было плохо, когда я увидела аккуратно пришитые пуговички на твоей рубашке и детские наклейки, могла бы сказать я. И не сказала. Зачем пускаться в такие разговоры? Что бы он смог мне ответить? «А! Не обращай внимание!» или: «Я с женой не живу, просто вместе покупаем продукты, вместе их едим и обсуждаем за едой дочкины тройки»? Зачем ставить в идиотское положение его и себя? И решив так, я ответила:

– Я боялась опоздать на работу.

– Ясно…

Почему-то мне было совсем его не жалко. Даже просто по-человечески. Даже если он подумал, что потерпел какое-то мужское фиаско.

– Я еще позвоню тебе? – спросил Олег.

Не надо – могла бы сказать я. Я вполне умею говорить «нет». Но мне не хотелось так уж до конца, из-за собственной слабости и глупости, терять друга юности.

– Конечно, Олежек, позвони, – согласилась я и сама услышала, как неискренне это прозвучало.

– Ясно… – опять сказал он. – Ну, ладно. Олежек так Олежек. Но я позвоню.

Я побыстрее нажала «отбой». Чем-то ему не понравилась такая конфигурация своего имени, хотя я ровным счетом ничего не имела в виду. Но я вот тоже терпеть не могу, когда меня называют Шурой или, что еще хуже – Шуриком. Одна моя подружка, Ксения, сколько ей ни говори, сбивается на «Шурика» в моменты особой откровенности. Может, я кажусь ей в эти моменты теплым, близким, все понимающим другом Шуриком, надежным и мудрым, таким, каких в природе просто не бывает?

Перед уходом я взглянула на Гришу, увлеченно подбирающего что-то на пианино. Мне пришла в голову отличная мысль. Я быстро сняла сапоги, прошла в маленькую комнату, взяла кучу Ийкиных нот, там наверняка найдутся и чистые нотные тетрадки, и положила всю стопку перед своим маленьким гостем.

– Разбирайся, здесь много хорошей музыки. Ты ведь умеешь по нотам читать?

– Конечно! – обрадовался Гриша.

– И записать можешь ноты, если опять… услышишь что-то.

Он как-то странно взглянул на меня и опустил глаза.

– Ты что, Гришенька?

– Мама не разрешает об этом никому говорить. Я плохо сделал, что сказал вам…

– Да почему? Что ты? – Я присела перед ним на корточки, чтобы лучше видеть его глаза.

– Потому что мама говорит, что я… – он подумал, смешно наморщив лоб, – шизоид.

– Шизоид… – невольно повторила я за ним это слово. – Да что ты, Гриша!.. – И я замолчала. Потому что даже и не знала, что сказать дальше. Сказать, что мама его – дура? Или что она пошутила? А может быть, просто слова перепутала? Имела в виду, что он вундеркинд, а сказала – шизоид… Или надо было сказать – наплюй на то, что говорит мама? Ведь она объяснила ему, что означает это слово, судя по ужасному, убитому выражению лица мальчика. В растерянности я перебирала стопку нот, лежавших на пианино, и увидела старую Ийкину тетрадку по сольфеджио.

– Вот смотри, это моя дочка писала диктанты в музыкальной школе. А это, кажется, задание по композиции, она сама пыталась музыку придумывать, несколько фраз, и записывала нотками. Можешь попробовать сыграть…

Гриша недоверчиво посмотрел на меня.

– Хорошо…

Оставив Гришу за пианино, я как могла быстро вышла из дома. Уже в лифте я просмотрела адреса. Ну, как нарочно! Хоть бы два вызова в одном и том же доме или в соседних! Была бы машина, конечно, все было бы проще. А так… Автобусы в Строгино, как начали ходить тридцать пять лет назад по маршруту «Метро „Щукинская“ – кровати граждан вот этих пяти громадных домов, еще тех и вон тех», так и ходят. Внутри нашего района, состоящего из нескольких огромных замкнутых дворов – фантасмагорических потомков традиционных московских двориков, передвигаться можно или пешком, или на собственной машине.

Я остановила свой ворчащий внутренний голос и, взглянув на совершенно ослепительное небо, густо-синее, с чистейшими легкими облачками, стремительно мчащимися по небу, вдруг подумала: как хорошо, что в такой прекрасный день я могу пешочком пройтись по улице, и не раз, кстати. А вот каково же тем людям, кто работает в метро, или в полуподвальных помещениях с мертвенным белым светом и принудительным воздухообменом, или в книгохранилищах? Они даже не узнают, какой чудесный сегодня был день. А ведь утро было совершенно другое – когда я шла по дороге, не надеясь поймать машину на трассе.

Неужели это все один и тот же день? Как будто целая неделя прошла со вчерашнего вечера…

Я несколько раз пыталась звонить домой, но Гриша не поднимал трубку. То ли боялся, то ли так увлекся музыкой. Я заходила в очередной подъезд, когда у меня промчалась какая-то мысль, даже не мысль, а тень мысли. Что-то хорошее, связанное с этим мальчиком, которому в раннем детстве приходится узнавать, что такое – быть нелюбимым. Что это может означать для всей последующей жизни ребенка, многие родители просто не понимают. Так много говорится о папах, не дающих детям достаточно любви, но уж если малыш не получает в нормальном количестве витамина маминой любви, последствия могут быть непредсказуемыми и самыми ужасными. Но сейчас я как раз подумала, что… Я не успела ухватить свою мысль, меня отвлекла женщина, вместе с которой я вошла в подъезд, не позвонив по домофону в квартиру больного ребенка. Женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила грубоватым, натруженным голосом:

– Куда?

– В двадцать девятую, – миролюбиво ответила я, понимая ее опасения – мало ли кто с милой улыбкой и потрепанной кошелкой может проникнуть в закрытый подъезд.