– Здравствуйте, – машинально сказала я, с трудом удерживая телефон совершенно озябшими от ледяной воды и холода руками.

– У тебя все хорошо? Ты нашла могилу? Тебе не нужна помощь?

– Нет, – ответила я. – Помощь не нужна, могилу я нашла.

– Хорошо, я тебе еще позвоню.

Марина Кирилловна отключилась, а я поняла, что забыла сказать спасибо и вообще как-то недружелюбно с ней разговаривала. Я подумала и написала ей сообщение: «Спасибо».

Марина Кирилловна в ответ позвонила:

– Руся, у тебя точно все хорошо? А то я собираюсь уезжать.

– Точно, – ответила я.

Я, конечно, могла бы сказать, что очень замерзла, хочу есть, выпила бы горячего чаю. Но, во-первых, она меня не об этом спрашивала, а во-вторых, я все продумала. И я еще не закончила свои дела на кладбище. Вообще даже не начинала. Ведь я ехала сюда, чтобы поговорить с мамой. Мне казалось, что здесь она будет ближе ко мне. Поэтому и не смогла дождаться конца недели – когда представила, что приеду на могилу и окажусь рядом с мамой.

Сейчас я стояла у вычищенной от сорняков могилы, смотрела на чистый памятник, на котором постепенно стало проступать бабушкино лицо. Сначала оно куда-то исчезло, когда я протирала памятник. Я страшно испугалась – подумала, что как-то его стерла. Но это был просто такой странный эффект от воды. Сейчас лицо появлялось, и бабушка лукаво и немного удивленно смотрела на меня. Как будто хотела сказать: «Ты кто такая? Неужели ты так выросла? Ты, моя маленькая неловкая Ленуся, которая никогда не станет балериной, потому что у нее не тянется ее ножка?»

– Я не стану балериной, – ответила я бабушке. – Но не потому, что у меня не тянется стопа. Я ловкая, занимаюсь танцами, и стопа у меня нормально тянется, и я даже делаю семь оборотов, больше всех в нашей группе. Просто не хочу быть балериной, танцоркой, не хочу. Я хочу…

Я услышала звук, похожий на выстрел, и грустную, тяжкую музыку. Кого-то хоронят, наверно, военного. Я видела по телевизору такие похороны. В другой ситуации я побежала бы посмотреть, но не сейчас.

Я постояла еще у могилы, стараясь почувствовать, что где-то здесь, рядом, обитает мамина душа. Но ничего не почувствовала. Наверно, дело в том, что давно испортился портрет, и нет памятника или даже креста, на котором было бы написано мамино имя.

– Мама, я обязательно поставлю крест, обещаю тебе, с хорошей фотографией. У меня есть деньги. Я собирала их совсем на другое. Но то подождет.

Я послушала – не скажет ли мама что в ответ. Не по-настоящему, конечно. Не возникнет ли у меня в голове ее голос. Раньше это бывало часто, сейчас все реже и реже, но я иногда слышу – «малыш…». Мама редко называла меня по имени, как будто чувствовала, что мне мое имя мало пригодится в жизни. Или называла и я просто не помню? Я что-то очень хорошо помню, может быть, даже и не самое важное.

Какие-то обиды помню – например, как мама на площадке разговаривала с маленьким, очень глупым мальчиком, спрашивала, умеет ли он считать. Я еще не умела и очень расстраивалась, потому что мама удивлялась и ахала, какой же тот мальчик молодец. Я потом шла домой молча, и мама решила, что я заболела. А я просто обижалась.

Помню, как однажды мама приготовила очень вкусный пирог с яблоками, огромный, на весь противень, и мы ели его всю неделю, он никак не кончался, и мы смеялись, что пирог растет ночью, так же, как и я.

Помню, как в день рождения я однажды открыла глаза, а по полу идет… мишка. Маленький, трогательный, с балалайкой – идет прямо ко мне. Он был мягкий, на батарейках и умел ходить. Помню, как однажды ходили в зоопарк, и я кормила жирафа…

Помню, как ездили на море, и мама учила меня плавать, а я не хотела, боялась. Мне нравилось барахтаться, шлепая ногами по воде и чувствуя под животом теплые и надежные мамины руки. А мама не сердилась, а терпеливо, снова и снова заставляла меня плыть самой.

Но сейчас голоса в голове не возникло. Я знала, что в могиле нет маминого тела, его сожгли. Я помню, как страшно, невыносимо страшно мне было, когда гроб с маминым телом уезжал в огонь. Помню громкую музыку, бледного папу, который стоял под руку со своей новой женой, она была в ярко-зеленой шапке, и чувство, которое ни на что не похоже. Наверно, это было отчаяние. От ощущения неотвратимости, от горя, от невозможности что-то изменить. Или я сейчас это так все объясняю, потому что выросла, много читаю, думаю. А тогда мне было просто плохо, и это «плохо» я помню.

В могиле только урна с пеплом. Может быть, душа живет не здесь? Я верю, что мамина душа где-то есть.

«Она рядом, где ты».

Я даже вздрогнула. Кто это сказал? Вокруг никого не было. Но я как будто услышала это. Нет, наверно, не наяву. В голове. Но голос не сказал: «Я рядом, где ты». Это была не мама. И вообще, это был не голос. Просто мысль. Но не моя, ведь сказали: «где ты»…

Я кивнула, как будто тот, кто это сказал, мог меня видеть. Еще постояла у могилы, вытерла проступивший след от грязи, подмела вокруг могилы веником, который нашла за соседним памятником. Перекрестилась на всякий случай, взяла золотую рамку с испорченной фотографией и пошла прочь.

Не знаю, почему я вернулась. Может быть, хотела получше спрятать веник, который вывалился из-за соседского памятника. Или еще раз посмотреть на бабушку, фотографии которой у меня нет. Или еще за чем-то. Я наклонилась, чтобы запихнуть подальше веник, и увидела что-то голубое. Это было небольшое золоченое колечко с непрозрачным голубым камнем, я увидела именно камешек.

Колечко почти вросло в землю, наверно, оно пролежало в ней не один месяц, а то и год. Я очень хорошо вижу грибы, ягоды, орехи, когда мы их собираем в лесу. Всегда нахожу чьи-то пуговицы, сережки, если их теряют. И сейчас я просто протянула руку и подняла это колечко. Я вытерла грязь с него, у меня еще осталась вода в бутылке, смыла остатки земли. Примерила колечко. Оно подошло мне на средний палец левой руки, как будто всегда там было.

Я шла к выходу, вытянув руку и смотря на колечко. Смотрела-смотрела, потом сняла. Ведь его нужно вернуть. А кому? Как? Соседям, у которых в могиле похоронено шесть человек? А как их найти? Или другим соседям, чья могила чуть повыше, – оно могло скатиться оттуда? Или третьим? Колечко было как раз на пересечении четырех могил, наша – четвертая.

Я внимательно рассмотрела внутреннюю поверхность кольца. И не увидела цифр. Я знаю, если кольцо золотое или серебряное, там будут цифры. Значит, это не такая дорогая вещь и, возможно, человек, который потерял это кольцо, вообще забыл о нем. Или… А вдруг его потеряла моя мама, когда приходила к бабушке? Но я не помню, чтобы у мамы было такое кольцо…

Я уговаривала себя, потому что мне совсем не хотелось думать, что я взяла чужое кольцо. Пойти, вернуть назад? Положить в землю, на то же место? Да, наверно, это будет правильно. Вдруг его весной найдет тот же человек, который потерял.

Я повернула обратно и увидела, как с боковой аллейки – с другой, не с моей, – вышли цыганки с большим букетом роз. Те самые, и еще с ними теперь был цыганенок, который прыгал на каждую оградку, пока одна из цыганок не дала ему подзатыльник. Они меня тоже увидели.

– Эй! – закричала старшая.

Я отлично бегаю, думаю, лучше даже, чем ее цыганенок. По крайней мере, когда я выбежала с кладбища и оглянулась, сзади никого не было. Я увидела, что к остановке приближается автобус, успела добежать и вскочить в самый последний момент. Я свои цветы сломала пополам – откуда-то я знаю, что стебли у цветов на могилу нужно ломать. Зачем – мне не приходило в голову, я думала, что так положено. Везде же свои законы. Или примета какая-то. Вот зачем! Чтобы потом цыганки не забирали их и второй раз не продавали!

Когда я села в автобус, то внимательно рассмотрела колечко. Я на кладбище смотрела только внутрь кольца. А написано было снаружи, две буквы – О и Л. Или это были какие-то значки – ноль и галочка, не знаю. Но мою маму звали Оля, а меня по-настоящему зовут Лена. И я подумала, что это знак. Какой, я пока не поняла, но почувствовала, что хороший.

Я решила не задерживаться, не пить нигде горячий чай, в автобусе и метро я сразу согрелась. Хотя, конечно, мне хотелось зайти в какое-то настоящее московское кафе… Но я решила не тратить зря деньги и время. На дорогу у меня ушло больше времени, чем я рассчитывала, и вернуться нужно затемно, иначе меня, правда, начнут искать, и, главное, мне самой станет страшно.

Я написала смс Веселухину: «Я скоро буду, часа через три, там все хорошо?» Но он почему-то мне не ответил. Наверно, побежал с Алёхиной, как обычно… Зря я даже ему это написала. Тогда я решила написать Маше: «Как там в школе? Не очень беспокоились, что я ушла?» Маша тоже почему-то не ответила. Странно. Может быть, у них нет связи? У нас иногда очень плохая связь. Но тогда бы мне пришел автоматический ответ: «Сообщение не доставлено».

Я так увлеклась сообщениями, что проехала остановку и попала на большую станцию, с которой никак не могла перейти в обратную сторону. Переходила, а оказывалась совсем не там.

– Хочешь есть? – спросил меня какой-то темноволосый человек, очень плохо говорящий по-русски. Я решила, что он таджик.

– А что? – в ответ сказала я.

– Хочешь есть, иди со мной, – улыбнулся он, и я почувствовала несвежий запах.

Я чувствую все запахи, это и хорошо, и плохо одновременно. Я могу сказать, что ел человек сегодня, чистил ли он зубы, не болит ли у него горло (больное горло и больные уши пахнут особо, очень плохо), курит ли он, что пил и вообще – часто ли моется. Но иногда с этим очень трудно жить. Наши мальчики мыться не любят. Многие учителя курят, и в классе от этого тяжелый душный запах от их дыхания.

Сейчас я могла рассказать этому таджику, как давно он мылся (давно!), а также что утром он ел бутерброд с луком, а зубы чистил перед отъездом в Москву. Но я не стала ничего говорить, покачала головой и юркнула в образовавшуюся дырку между пассажирами. Толпа сомкнулась, и таджик не смог меня догнать. Зато стоящий рядом дяденька неожиданно положил мне руку на попу и стал ее разминать. Пришлось локтем сильно и резко толкнуть дяденьку, вполне приличного на вид, в красивом коротком пальто, хорошо побритого, не очень старого. Дяденька посмотрел на меня очень неприятным взглядом и изо всей силы тоже в ответ толкнул.

– Девочка, стой нормально! – сказала женщина рядом. – Вот шалавы, а! Набьются в метро, ни пройти ни проехать!

Я протиснулась в сторону. Интересно, как таджик понял, что я хочу есть? Что, я как-то выгляжу не так? Одета не так? Плохо причесана? Или у меня какой-то не такой взгляд? Почему я «шалава»? Я знаю хорошо это слово, я сама называю шалавами девочек, которые трутся с Веселухиным и другими нашими взрослыми мальчиками, и даже Надежда Сергеевна так ругалась в сердцах, когда ее очень доставали старшеклассницы своим поведением – просили денег на аборт или напивались.

Колечко на руке грело и как-то успокаивало меня. Оказалось, что я опять ехала не в ту сторону. Но теперь уж я подошла к большой электронной схеме, долго около нее стояла, внимательно рассматривала, пока точно не поняла, куда мне ехать. В этот момент позвонила Марина Кирилловна.

– Руся, ты не потерялась? У тебя все хорошо?

– Да, – ответила я.

Даже если бы я ей сказала, что как раз сейчас потерялась в метро (то, чего я больше всего боялась), что бы это решило? Она же не приехала бы искать меня в метро. И вообще. Я давно привыкла ни на кого не рассчитывать. С тех пор как неожиданно погибла Надежда Сергеевна, я поняла – мне так, наверно, на роду написано – делать все самой и не рассчитывать ни на какие добрые глаза и руки, которые вытащат меня из беды – большой или маленькой, неважно.

В электричке мне позвонила Серафима. Она считается нашей классной руководительницей, но вспоминает об этом, только когда что-то случается.

– Поиграла? – без предисловий заорала Серафима. – Завтра чтобы принесла и повесила обратно, ясно? Ты меня услышала!

– Что повесила? – спросила я, предчувствуя недоброе.

– Услышь меня! Я сказала – завтра утром! Все! Сейчас бежать не заставляю! Скоро стемнеет! Но завтра чтобы все было на месте!

Серафима отключилась. Не понимаю, что она имеет в виду. Что-то там произошло, пока меня не было. Кто-то что-то взял, скорей всего, а Серафима почему-то решила, что это я. Но у меня ничего нет, это легко проверить. Пусть пойдут и посмотрят у меня под кроватью, в тумбочке. Не знаю, правда, что пропало. Но она говорит – «повесить»… Что можно повесить? Картину, что ли, какую-то унесли? Ерунда какая-то… Или единственную в нашей школе электронную доску? Так ее втроем не унесешь. Еще в кабинете директора висит телевизор. Но это вообще бред. Как бы я сняла его? Что-то Серафима путает.

Я достала руку из кармана и посмотрела на колечко. Мне кажется, все-таки у мамы было такое же. Или… или очень похожее. Я любила примерять мамины драгоценности, которых у нее было немного. Она держала их в красивой длинной коробке, на которой была нарисована старинная карта Европы: совсем неправильная, без Италии, с неверными очертаниями северного побережья России – я хорошо знаю географию. Я вообще все хорошо знаю. Мне нравится учиться. Мне все интересно. Тогда, конечно, я не знала про Италию и северное побережье, мне рассказала мама.

Мама много читала, у нас было огромное количество книг, она не жалела денег, часто покупала мне новые книги, и я их быстро проглатывала. Мне кажется, нет ничего интереснее чтения. Разве что некоторые фильмы – не все. И путешествия. Когда я вырасту, обязательно объеду всю Россию и, конечно, посмотрю другие страны. Тибет, например, Италию. Сделаю прививки и съезжу в Африку и Латинскую Америку. Но это все потом. Когда у меня будет дом, семья, собака… У меня обязательно будет собака. Мне мама обещала купить собаку на двенадцать лет. Не знаю, почему именно на двенадцать. Но когда мне исполнилось двенадцать лет, мамы уже два года как не было на свете.

Мысль о том, что сказала Серафима, как-то не давала мне покоя. Я попробовала позвонить Веселухину и Маше, но они по-прежнему не отвечали. Странно. Если я звоню Паше, он всегда тут же берет трубку. Пишу сообщение – тут же отвечает. Я написала: «Паша, что такое в школе произошло?» Подождала ответа минут десять, пока ехали до следующей станции. Нет, не отвечает. Футбола у него сегодня нет. Не может же он запереться с Алёхиной на три часа? С тех пор, как я звонила, прошло уже порядочно времени. Скоро начнет темнеть.

Я почувствовала, что невероятно хочу есть и, главное, пить. И у меня очень замерзли руки. Я продумала все, кроме перчаток. Как-то забыла, что в первые холода очень мерзнут руки. Я засунула руки поглубже в рукава.

– Что, скучаем? – ко мне подсел парень.

Я чуть отодвинулась. Народу вокруг было достаточно, поэтому я не боялась.

– Выйдешь со мной? – он нехорошо улыбнулся.

Да что же такое! Я видела – впереди сидят порознь еще две девочки, одна моего возраста, едет домой из училища, наверняка живет в Подмосковье, учится в Москве. Другая чуть постарше, но очень красивая. Почему он подсел именно ко мне? Видит что-то такое… Что? Чем я так от них отличаюсь?

– Что молчишь? – Он поставил ногу так, что коленом закрыл мне проход и прижал к стенке. Надо было не на пустое место садиться, а между двумя бабушками – полно таких мест было, а я выбрала место, чтобы сидеть как королева. Вот сижу теперь…

– Нет, не выйду, – как можно тверже постаралась сказать я.

– Да ладно! – он осклабился, я увидела темные зубы и почувствовала тошнотворный запах плохой еды и табака. Если ешь просто хлеб, не пахнет никак. От парня пахло синтетической колбасой, еще чем-то кисловатым, но не приятным, а мерзким. Запаха спиртного я не уловила. – Давай, двигай копытами, не пожалеешь. Хорошо будет, тебе понравится.

– Понравится что? – Я все же отодвинулась от него, хотя для этого пришлось сократиться вполовину и совсем вжаться в стенку.

– Гы-гы!.. – заржал он. Серафима называет это смехом имбецила. Так смеются некоторые наши мальчики, даже домашние. Вроде сидят себе нормальные, а смеются как дебилы. Говорят, что по смеху человека можно многое о нем сказать.

Парень немного поржал, а потом изо всех сил схватил меня за руку – тут я увидела у него на руке жирную затейливую татуировку – и сказал:

– Ты давай не выёживайся. Сказал – пойдешь, значит, пойдешь. Я своих баб вижу. Всё.

Я попробовала высвободить руку – невозможно. Ноги мои были окончательно зажаты – его нога раза в два с половиной была больше моей.

Я видела, что сидящие через сиденье напротив бабушки смотрели на нас, но ничего не говорили. Я попыталась взглядом привлечь их внимание, не кричать же было.