Глава 1
Николай I и Луи-Филипп Орлеанский: двойной портрет

Николай и Луи-Филипп в исторической памяти

И Николая I, и Луи-Филиппа современники и потомки оценивали крайне противоречиво, что во многом было связано с неоднозначностью восприятия самих периодов существования во Франции режима Июльской монархии, а в России – времени правления императора Николая I.

Лишь в последние годы личность короля французов Луи-Филиппа Орлеанского начала привлекать серьезное внимание историков^[23]. Во многом это связано с появлением научного интереса к самому периоду существования во Франции режима Июльской монархии, традиционно воспринимавшейся как некий промежуточный этап между войнами и империями, время господства финансовой буржуазии, спекуляций и коррупции, расцветших под покровительством «короля-буржуа» Луи-Филиппа, крайне властолюбивого правителя, возведенного на трон революцией 1830 г. Вместе с тем никто не отрицал, что при Луи-Филиппе Франция стала более богатой и процветающей, чем при его предшественнике Карле Х. Современные же исследователи рассматривают Июльскую монархию как период высокой деловой активности, институциональной стабильности и внешнего мира. Это было время, когда Франция получила возможность развиваться в условиях относительной политической свободы, реализовывать на практике теорию представительного правления и претворять в жизнь либеральные идеи в их умеренной интерпретации; именно в те годы закладывались основы современных политических институтов и традиций Франции, было положено начало созданию Второй колониальной империи^[24]. Июльская монархия оказалась необычайно плодотворным этапом в развитии французской культуры, общественной мысли, литературы, достаточно назвать имена В. Гюго, О. Бальзака, Стендаля, А. Дюма, Ж. Санд.

И все же Луи-Филиппа не любили как его современники, так и потомки. Современники – потому, что он всего лишь позволил Франции стать богатой и процветающей, а им очень хотелось осуществить свои широкомасштабные амбиции в духе Наполеона I. Луи-Филипп, умевший нравиться и всегда пользовавшийся расположением толпы, далеко не всегда был в милости у элит: их усилиями он остался в исторической памяти французов в своем карикатурном образе: король, превращающийся в грушу^[25]. Как писал о нем английский политический деятель тех лет Чарльз Гревилл, «он, конечно, обладал важными качествами, и в его характере были и иные черты, нежели эгоизм и двуличие. Но и их хватило, чтобы, несмотря на привлекательные стороны его натуры, он никогда никому не внушал ни любви, ни уважения, разве что только своей семье и некоторым близким друзьям»^[26].

«Политика, более семейная, нежели национальная»^[27], – писал о царствовании Луи-Филиппа его знаменитый современник и добрый знакомый Виктор Гюго. «Две страсти губят его достоинство: чрезмерная любовь к собственным детям и ненасытная жажда богатства; обе они будут беспрестанно помрачать его рассудок», – так отзывался о правлении короля не менее известный современник Франсуа-Рене де Шатобриан^[28]. Подобные упреки в проведении династической политики, пренебрежении национальными интересами Франции были весьма распространены во французском обществе. Короля обвиняли в том, что он «был скромен во имя Франции» и что в нем «слишком громко говорило отцовское чувство»^[29].

Очень точно суть отношения французов к политике Луи-Филиппа была отражена французским литератором, воспитателем, а затем секретарем сына короля, герцога Омальского, А. Кювийе-Флери: «Это был хороший политик, человек серьезный и положительный, очень активный и предусмотрительный, стремившийся править согласно законам и говоривший людям: “Живите спокойно, будьте трудолюбивы, торгуйте, обогащайтесь, будьте свободными, уважая свободу и не потрясая государство”. Король, говорящий подобным языком, требующий от народа только того, чтобы быть счастливым, не предлагающий ему никаких экстраординарных зрелищ, никаких страстей, – и это легитимный король свободной нации?! И подобный режим длился восемнадцать лет? Не слишком ли?!»^[30]

Досталось Луи-Филиппу и от историков. Вся ответственность за Февральскую революцию 1848 г. возлагалась на короля и его окружение. Луи-Филиппа упрекали в том, что он, как настоящий буржуа, больше заботился о своей семье, приумножал свое личное состояние, став одним из богатейших людей Франции, однако в отношении рядовых французов считал, что индивидуальное благосостояние должно быть личным делом каждого. Сдержанная и осторожная внешняя политика Луи-Филиппа также воспринималась простыми обывателями, а затем и специалистами-историками как слабая, антинациональная и проанглийская. И только со второй половины XX в. Июльская монархия стала оцениваться исследователями как важный этап формирования современных политических институтов Франции, время становления конституционализма, либеральных правовых норм, парламентаризма. По словам французского историка Ги Антонетти, Луи-Филипп был умным человеком, он мог стать великим королем, но дело было в том, что Франция не хотела больше королей, ни бесславных, ни великих^[31].

Сходная ситуация наблюдается и в отношении императора Николая Павловича, которому досталось и от современников, и от потомков. Личность государя оценивалась очень противоречиво. «Царь-Христианин», «Раб своих монарших обязанностей», «Вечный работник на троне», «Первый в нашу эпоху представитель самодержавия», «Муж высшего разума», «Незабвенный» – для одних, «Николай Палкин», «самодовольная посредственность с кругозором ротного командира», «коронованный барабанщик», «коронованный палач», «страж абсолютизма», тюремщик русской свободы», «жандарм Европы», «польского края зверский мясник» – для других. В западноевропейской революционной публицистике и поэзии российский император всегда представал в образе душителя демократии, «кровожадного медведя», стремившегося «запустить свои когти в Европу»^[32].

Если консерваторы единодушно защищали личность Николая I и время его царствования, то либералы, а уж тем более революционеры, столь же единодушно подвергали нападкам. В подобном единодушии обеих сторон важную роль сыграли в первую очередь Великие реформы 1860–1870-х гг., последовавшие вскоре после смерти императора. В этот переломный для России момент консерваторы всячески пытались напомнить Александру II о заветах его отца, а либералы изо всех сил старались внушить новому монарху мысль о том, что пренебрежение общественным мнением ведет к застою во всех сферах жизни и краху правительственной политики^[33].

Современные исследователи, стремящиеся отмежеваться от советских оценок царствования Николая Павловича, делают упор на цельности его натуры, твердости воли, верности монаршему долгу. Они напоминают о том, что ему были не чужды благотворительность, рыцарские качества, что он часто выступал защитником «сирых и убогих», а если иногда и перегибал палку, то делал это для укрепления дисциплины, более успешного управления страной и ее развития. Именно для развития России Николай I, по мнению этих авторов, сделал очень многое. Так, стремясь урегулировать отношения между помещиками и крестьянами, он в значительной степени подготовил отмену крепостного права. Он заботился о развитии отечественной промышленности, торговли, транспорта. Начавшийся в годы его правления технический переворот стал импульсом для развития пореформенной экономики. При Николае I был разработан новый свод законов Российской империи; время его царствования стало «золотым веком» русской культуры; при нем значительно вырос престиж России на международной арене, появилась новая правительственная идеология и регулярная организация политической полиции.

Оппоненты «защитников» Николая Павловича спешат предъявить свои аргументы. Они подчеркивают его якобы недостаточное для главы государства образование, чрезмерное увлечение внешней стороной военного дела, грубость в обращении с людьми, коварство, злопамятность. Удивляются неумению монарха выбирать себе помощников, обвиняют в гонениях на инакомыслие, пишут, что он «каждый год начинал освобождение крепостных», но так и не решился отменить это варварское установление^[34].

Привычные стереотипы и традиционные штампы зачастую не соответствуют исторической реальности. Только в последние годы стали появляться более взвешенные оценки личности и деятельности этого монарха^[35]. В современной российской историографии правление Николая I получило более объективную оценку, а образ самодержца, уже не символа, а человека с его достоинствами и недостатками, стал более многогранным и приближенным к реальности. Сегодня большинство специалистов, занимающихся николаевской эпохой, считают, что царствование Николая I было временем, подготовившим эпоху Великих реформ 1860-х гг. Умеренный консерватизм Николая I, выступавшего за «реформы сверху», способствовал этому эволюционному процессу.

Детство и юность. Взросление

Все люди родом из детства. И царственные особы – не исключение. Казалось бы, маленькие Луи-Филипп и Николай воспитывались в совершенно разных условиях, в разной обстановке, с применением различных воспитательных методик. Но при более внимательном анализе детского опыта обоих монархов в нем просматриваются сходные черты.

Отцы обоих ушли из жизни трагически: отказавшийся от своего титула и перешедший на сторону Революции герцог Филипп, ставший «гражданином Эгалите», голосовавший за казнь Людовика XVI, в итоге сам был гильотинирован якобинцами как «враг народа» 6 ноября 1793 г. Император Павел I был убит заговорщиками. Герцог Орлеанский к моменту смерти отца был уже взрослым, самостоятельным человеком, который сам едва избежал гильотины. Николаю же было всего пять лет, когда погиб его отец. Но, несомненно, этот трагический опыт и воспоминания не могли не повлиять на будущую судьбу обоих.

Ни тот, ни другой не были прямыми наследниками престола, хотя и находились все время поблизости от него. Герцоги Орлеанские, представители младшей ветви династии Бурбонов, принадлежали к числу принцев крови, а один из них, племянник Людовика XIV Филипп Орлеанский, в течение восьми лет (1715–1723) был даже регентом при малолетнем Людовике XV. Однако королем из всей фамилии стал только Луи-Филипп, да и то в результате революции и отречения Карла Х. Причем Карл X отрекся от престола в пользу своего внука, герцога Бордоского, назначив герцога Орлеанского всего лишь регентом при малолетнем внуке.

С легкой руки В.О. Ключевского Николая Павловича нередко именуют «случайным императором»^[36], хотя многолетнее его правление случайностью назвать весьма сложно. Он был третьим сыном в семье, и старшие братья, Александр и Константин, называли его «добрым малым». Его не готовили в наследники престола, а о том, что трон уготован именно ему, Николай узнал только после смерти императора Александра I, да и то принял корону далеко не сразу, а после неоднократного отказа от власти своего старшего брата Константина.

Как воспитывали обоих государей? Вроде бы по-разному. Николай родился 6 июля 1796 г. в Царском Селе. Императрица Екатерина, плохая мать, но заботливая бабушка, поздравив Марию Федоровну, написала своему доверенному лицу барону Гримму: «Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь мою первый раз вижу такого богатыря»^[37]. Великая императрица успела лишь порадоваться рождению внука-богатыря (61 см), а спустя четыре месяца ее уже не стало. В отличие от двух старших сыновей Павла Петровича – Александра и Константина, воспитывавшихся бабкой, – воспитанием младших – Николая и Михаила – занимались родители. Павел оказался чрезвычайно нежным отцом, при малейшей возможности посещал младших сыновей на их половине, с удовольствием играл с ними, шутливо называя «мои барашки»^[38]. Хотя у Николая память об отце почему-то оказалась связана с «чувством страха и схожим с ним чувством почитания»^[39]. Мать же, напротив, держалась с детьми холодно и сухо и довольствовалась тем, что виделась с ними во время специальной «аудиенции» четверть или полчаса в день. Маленькие Николай и Михаил страшились этой холодной, чопорной женщины, которую все хвалили за доброту, но которая отказывала своим детям в малейшей ласке.

Когда Николаю минуло пять лет и отца уже не было в живых, Мария Федоровна соизволила вплотную заняться сыновьями. С присущей ей немецкой пунктуальностью она разработала весьма рациональную систему воспитания. Огромное значение придавалось гигиене и физическому развитию царевичей. Николай и Михаил спали на железных кроватях. Два волосяных матраса, обтянутые холстом, и третий, обтянутый кожей, составляли постель; две подушки, набитые перьями; одеяло из канифаса^[40] летом, а зимой – ватное из белой тафты^[41]. Прогулки были обязательны в любую погоду. Первыми игрушками великих князей были деревянные ружья и шпаги, английские головоломки, шахматы, книжки с картинками, музыкальные инструменты. На игрушки Мария Федоровна не скупилась, считая, что они развивают сообразительность и память малышей. В этой практической системе воспитания не было места изнеженности, но она не давала простора непосредственности и живости, присущей детям^[42].

Поначалу большое влияние на детей оказывали не столько родители, сколько няни и бонны-воспитательницы – Шарлотта Карловна Ливен и Евгения Васильевна Лайон, назначенные еще императрицей Екатериной. Судя по всему, особое влияние на маленького Николая имела мисс Лайон, которую мальчик, обыгрывая на английский манер ее фамилию, называл «няня-львица». Все звали ее англичанкой, хотя на самом деле она была шотландкой^[43]. Джейн Лайон, на русский манер – Евгения Васильевна, «дочь лепного мастера», оказалась в Петербурге с семьей в ту пору, когда в моду при дворе и в обществе стремительно входило все английское. Весной 1784 г. в Петербург прибыли шотландские строители и художники, приглашенные зодчим Камероном для работ в Царском Селе. Первоначально контракт был заключен на три года, но многие пожелали остаться в России, среди них и штукатурный мастер Вильям Лайон, отец Джейн. В 1794 г. она оказалась в Варшаве, сопровождая супругу драгунского полковника Чичерина с двумя детьми, где та должна была встретиться с мужем. В Польше, пережившей в 1793 г. второй раздел, разгоралось восстание за независимость. Войска Тадеуша Костюшко бились с русскими войсками. Попав к полякам в плен вместе с другими русскими женщинами, Лайон провела две недели узницей в здании арсенала. Еще четыре месяца дамы прожили в «Брюлевском дворце» при довольно сносном содержании, но постоянно опасаясь за свою жизнь. Затем русских женщин перевели в здание, где находились другие пленники. Здесь и встретили они весть о своем освобождении^[44].

Смелая, решительная, открытая, при этом вспыльчивая и отходчивая, мисс Лайон очень привязалась к воспитаннику. Она была готова в случае необходимости поступать наперекор приказаниям гувернанток, графини Ливен и даже императрицы Марии Федоровны – лишь бы это шло на пользу ее подопечному^[45].