Без сомнения, подлинные события, рассказывающие о том, что́ испытывали отрезанные от мира узники за двойным забором ДОНа^[139], прочитываются во всех свидетельствах новых «хозяев жизни», ставших непосредственными очевидцами происходившего с Царской семьей в Екатеринбурге. Например, по воспоминаниям Юровского видно, каким утешением для арестантов служили прогулки: Однако, все прогулки они ждали с нетерпением. …И если это почему-либо задерживалось, кто-либо из дочерей прибегали спросить: «А что, скоро на прогулку?» – и убегали с радостью и кричали в дверь, что скоро идем гулять^[140].

Помощник коменданта Юровского Г. Никулин рассказывал:…на прогулке я, конечно, всегда наблюдал за ними. Это была, так сказать, моя неотъемлемая обязанность. [Но] я должен так, в порядке объективности, сообщить, что почти в редких случаях мне приходилось напоминать царю о том, что дескать… время прогулки истекло. А то, как правило, он всегда посматривал на часы и (по истечении времени прогулки) подходил тогда, и говорил:

– Пора?

– Пора^[141].

Среди охранников ДОНа двое оказались знакомы бывшему Императору. Один из них, К. И. Украинцев^[142], прежде служил матросом на императорской яхте «Штандарт»^[143]. Другого, А. Г. Кабанова, Государь узнал при встрече во дворе дома Ипатьева благодаря своей исключительной зрительной памяти. Об этом рассказывал охранник А. Якимов: Однажды пришел я в комендантскую комнату и застал там Никулина и Кабанова. Никулин при мне спросил Кабанова, о чем он разговаривал в саду на прогулке с Царем. Кабанов ответил, что Царь спрашивал его, не служил ли он ранее в кирасирском каком-то полку. Кабанов, по его словам, ответил утвердительно и говорил, что, действительно, он в этом полку служил и однажды был на смотру этого полка, который тогда производился Царем. И Никулин, и Кабанов удивились еще тогда памяти Царя^[144].

Алексей Кабанов был одним из тех чекистов, кто вместе с Юровским расстреливал Царскую семью, а в 1960-е годы, будучи в преклонном возрасте, он требовал себе от «родной партии» за этот «подвиг» персональную пенсию. Вспоминая о времени службы в доме Ипатьева на посту начальника пулеметной команды, Кабанов говорил, что Царь был не разговорчив во время прогулок, постоянно гулял только с дочерью Ольгой; причем они гуляли ускоренным шагом.

В одну из прогулок, Николай II обратился к постовому охраннику, чтобы убрать торф с тропинки, по которой царь гулял. На это охранник ответил бывшему императору:

– Ишь, какой барин! Убери сам!

После этого, Николай эту тропинку очистил сам, путем разбрасывания ногой, с тропинки, торфа^[145].

Из дневниковых записей Императрицы известно, что она крайне редко выходила на прогулки и почти всегда оставалась в доме из-за плохого самочувствия. Однако знакомство с документами советского периода позволяет сделать предположение: одной из причин нежелания Александры Федоровны лишний раз выходить из комнат были оскорбления, нанесенные ей рядовыми охранниками. В воспоминаниях Кабанова об этом можно прочесть следующее: Бывшая царица Александра – среднего роста, рыжая, лицо слегка покрыто веснушками, некрасивая, затянутая, на прогулку не выходила, потому что ей, в первые дни нахождения в доме Ипатьева, охранники задавали вопросы: как она сожительствовала с Распутиным^[146].

После расстрела Кабанов участвовал в сортировке царских вещей. Просматривая обнаруженные личные записи Великих княжон, он заметил: У всех дочерей царя были дневники. Несмотря на проходившие бурные события и, особенно, касающиеся их судьбы, в дневниках записывалось их самые обыденные моменты, как и с кем они стояли в церкви, с кем завтракали, прогуливались, и больше ничего. А ведь Ольге было уже 22 года!^[147]

Оставил свои воспоминания о членах Царской семьи и красногвардеец из охраны дома Ипатьева А. А. Стрекотин. Приведем один фрагмент, в котором рассказывается о запомнившихся ему прогулках бывшего Императора с сыном: Тяжелая, неизлечимая болезнь совершенно парализовала у царевича обе ноги, видимо, еще до революции, поэтому-то на прогулку его всегда на руках выносил сам царь. Осторожно приподнимет его, прижмет к своей широкой груди, а тот крепко обхватит руками короткую толстую шею отца, опустив, как плети, тонкие слабые ноги. Так царь вынесет его из дома, усадит в специальную коляску, потом катает его по аллеям. Остановится, наберет камешков, сорвет для него цветов или веточек с деревьев – даст ему, а тот как ребенок кидается ими в кусты^[148].

Любое мирное обращение Царских детей к охранникам вызывало у них раздражение, и Стрекотин не без досады пишет: Арестованные непременно старались вступать в разговоры с красногвардейцами. <…> Они часто начинали разговор так: «Нам скучно, в Тобольске нам было веселее, отгадайте, как зовут эту собачку?» Они всегда выводили с собой собак, находящихся при них.

Когда с такими разговорами они обратились к красногвардейцу Садчикову Николаю Степановичу, он грубо ответил: «Нечего мне зубы заговаривать, можете топать дальше». Испуганно переглянувшись, молча они пошли дальше по аллее. <…>

<…> Особенно тяжело было стоять на внутренних постах, вверху дома, где помещались арестованные, у выхода сверху во двор, здесь часто мимо поста проходили арестованные, останавливались, улыбаясь, начинали заводить разговоры с красногвардейцами…^[149]

Кроме грубых, хамских выходок со стороны охранников, были издевательства и иного рода. Из рассказов Чемодурова стало известно, что когда Августейшие Особы проходили куда-либо мимо часовых, те всегда умышленно щелкали затворами винтовок, нервируя Их. Государь как бы окаменел и не выдавал своего состояния, – говорил Чемодуров, – Государыня страдала и все молилась. Княжны нервничали^[150].

Когда княжны шли в уборную, Их там встречал постовой красноармеец и заводил с Ними «шутливые» разговоры, спрашивая, куда Они идут, зачем и т. д. Затем, когда Они проходили в уборную, часовой, оставаясь наружи, прислонялся спиной к двери уборной и оставался так до тех пор, пока ею пользовались^[151].

В доме Ипатьева узники не имели права свободно передвигаться даже по второму этажу, где они проживали, поскольку и здесь дежурили охранники; и каждый выход из комнат в уборную или ванную должен был оповещаться предупредительным звонком часовому, только таким образом они могли пользоваться уборной. Из всех членов Царской семьи Императрица единственная выражала свой протест нежеланием подчиняться этому унизительному установлению. Жена Николая, – писал участник расстрела Виктор Нетребин, – была очень упряма, и почти каждый раз приходилось вставать ей на дорогу, когда она выходила из своих комнат, так как не хотела придерживаться заведенного правила давать предупредительный звонок часовому^[152].

Появившиеся первоначально в большевистской среде, а в наше время – в зарубежной литературе^[153] рассуждения о том, что режим и условия жизни членов Царской семьи в доме Ипатьева были вполне приемлемыми и даже комфортными, нельзя считать сколько-нибудь основательными или достойными доверия. Подобный взгляд выражает непонимание того колоссального различия между обстоятельствами, с которыми столкнулись Царь и его семья в Екатеринбурге, и их предыдущей жизнью. Нельзя поверхностно уравнивать страдания этих людей, сошедших с самых вершин власти могущественной Империи, с не меньшими, безусловно, страданиями тех, кто не имел подобного опыта. Поэтому едва ли могут оценить эту разницу исследователи, не учитывающие, что для Царских особ, проведших значительную часть жизни в исключительной, недоступной для большинства обстановке, лишение прежнего положения и терпеливое несение всевозможных ограничений уже само по себе являлось величайшим подвигом.

При знакомстве с условиями, в которых приходилось жить узникам Ипатьевского дома, при нескончаемых унижениях и цинизме охраны, в ожидании неминуемой смерти, – больше всего удивляет преданность Царской семье их слуг, пострадавших вместе со своим Царем добровольно. Факт этот стал достоверно известным только в наше время, благодаря воспоминаниям, оставленным уже в советский период. В частности, о преданности обреченным Романовым всех оставшихся с ними упоминают оба коменданта дома Ипатьева, и в первую очередь организатор и исполнитель убийства Юровский: …я счел необходимым, – писал он, – теперь же изложить подробно историю казни бывшего царя Николая его семьи и приближенных, не желавших оставить царскую семью не смотря на предложение Исполкома^[154]. В заключение своих воспоминаний Авдеев лаконично выражает эту же мысль, говоря о последней участи узников: Оставалось одно: бывшего царя Николая Романова и его приближенных, отказавшихся его покинуть, расстрелять!^[155]

О верности Труппа и Харитонова Юровский надменно заметил, что они были слугами с собачьей приверженностью к господам^[156]. Но особую роль он отводил Евгению Сергеевичу Боткину, подчеркивая его необыкновенную преданность Царственным узникам. Доктор Боткин, – вспоминал Юровский, – был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьей Романовых тяжесть их жизни^[157].

В книге дежурства охраны в доме Ипатьева читаем запись от 4 июля (день замены коменданта Авдеева Юровским): Доктор Боткин приходил с просьбой разрешить привести попа на воскресенье для служения обедни, на что ему было отвечено, что просьба будет передана областному Совету. За 11 июля значится: Доктор Боткин обращался с просьбой пригласить священника отслужить обедницу, на что ему было дано обещание…^[158] По этой просьбе через три дня в доме Ипатьева состоялось последнее богослужение. Из протокола допроса протоиерея Иоанна Владимировича Сторожева, давшего показания в качестве свидетеля судебному следователю Ивану Сергееву, известны даты всех богослужений, проведенных для Царской семьи в Екатеринбурге^[159]. В своих показаниях отец Иоанн рассказал и о последнем из них: Войдя в комнату, я сказал Юровскому: «Сюда приглашали духовенство, мы явились. Что мы должны делать?» Юровский, не здороваясь и в упор рассматривая меня, сказал: «Обождите здесь, а потом будете служить обедницу». Я переспросил: «Обедню или обедницу?» – «Он написал: обедницу», – сказал Юровский. <…>

В это время диакон, обращаясь ко мне, начал почему-то настаивать, что надо служить обедню, а не обедницу. Я заметил, что Юровского это раздражает, и он начинает «метать» на диакона свои взоры. Я поспешил прекратить это, сказав диакону, что и везде надо исполнять ту требу, о которой просят, а здесь, в этом доме, надо делать то, о чем говорят. Юровский, видимо, удовлетворился. Заметив, что я зябко потираю руки (я пришел без верхней рясы, а день был холодный), Юровский спросил с оттенком насмешки, что такое со мной. Я ответил, что недавно болел плевритом и боюсь, как бы не возобновилась болезнь. Юровский начал высказывать свои соображения по поводу лечения плеврита и сообщил, что у него самого был процесс в легком. Обменялись мы и еще какими-то фразами, причем Юровский держал себя безо всякого вызова и вообще был корректен с нами. <…>

<…> Став на свое место, мы с диаконом начали последование обедницы. По чину обедницы положено в определенном месте прочесть молитвословие «Со святыми упокой». Почему-то на этот раз диакон, вместо прочтения, запел эту молитву, стал петь и я, несколько смущенный таким отступлением от устава. Но, едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади нас члены семьи Романовых опустились на колени, и здесь вдруг ясно ощутил я то высокое духовное утешение, которое дает разделенная молитва.

Еще в большей степени дано было пережить это, когда в конце богослужения я прочел молитву к Богоматери, где в высоко поэтических, трогательных словах выражается мольба страждущего человека поддержать его среди скорбей, дать ему силы достойно нести ниспосланный от Бога крест^[160].

Без сомнения, тяжесть ниспосланного креста семьи Романовых облегчалась и тем, что до смерти все они оставались неразлучны, и тем, что это бремя разделяли с ними преданные им люди. Среди них образ доктора Боткина, христианского мученика, добровольно претерпевшего всё до конца, заслуживает особого внимания. В нравственном отношении это был человек редчайших достоинств, который не запятнал себя даже в самых трудных обстоятельствах, доказав верность Царю и в его славе, и в бесславии. Боткин утешал членов Царской семьи и ходатайствовал за них перед властями на протяжении всего периода заключения. В Царском Селе он без колебаний дал согласие на предложение Царя ехать с ним в Тобольск, а в Тобольске, переступив через сильную любовь к родным детям и оставив их, он вызвался сопровождать Царскую чету в Екатеринбург, избрав исполнение своего долга и верную смерть. К этому выбору он шел всю свою жизнь.

Возвышенные устремления и жертвенность Евгения Сергеевича проявились в нем уже в детские годы. Брат доктора Боткина Петр вспоминал: С самого нежного возраста его прекрасная и благородная натура была полна совершенства. Он никогда не был похож на других детей. Всегда приветливый, с врожденной деликатностью и необычайно нежной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки, которым мы, другие мальчишки, бывало, отдавались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить самые страшные удары, останавливал дерущихся.

Он был очень прилежен и смышлен в учебе. Профессией своей он избрал медицину. Это соответствовало его призванию: помогать, поддерживать в тяжелую минуту, облегчать боль, исцелять без конца^[161].

До последних минут жизни доктор Боткин остался верным своему призванию и юношеским идеалам, в чем убеждают свидетельства тех, кого невозможно заподозрить в предвзятости. Чекист И. Родзинский, один из руководителей захоронения расстрелянных в доме Ипатьева и свидетель их последних дней, так же как и Юровский, отмечал, что доктор Боткин, взявший на себя иго посредничества между Царственными узниками и их будущими палачами, занимал исключительное положение в семье. Обычно там все претензии от семьи, – вспоминал Родзинский, – и вообще вел внешние сношения это лейб-медик Боткин. Там был такой мужчина. <…> Полный такой. …В годах. Он вел от их имени переговоры, с Белобородовым переписывался. Должны быть письма, видимо… письма лейб-медика Боткина к Белобородову^[162]. (Одно из таких писем, по-видимому неотправленное, начинающееся словами: «В областной исполнительный комитет господину председателю…» – действительно сохранилось^[163].) Вообще одно время после перевода в Екатеринбург была мысль отделить от них всех… <…> Но все отказались. Боткину предлагали. Он заявил, что хочет разделить участь семьи. И отказался^[164].

Помощник Юровского чекист Никулин, характеризуя поведение доктора Боткина, сообщил некоторые подробности из его жизни в екатеринбургском заключении: Боткин, значит… Вот я повторяю, что он всегда за них (за Царскую семью. – Н. Р.) ходатайствовал^[165]. Просил за них что-нибудь, там, сделать: священника позвать… на прогулку вывести или, там, часики починить, или еще что-нибудь, там, какие-нибудь мелочи.

Ну, вот, однажды я, значит, проверил письмо Боткина. …Адресовал он его сыну на Кавказ^[166]. Значит, он пишет примерно, так:

«Вот, дорогой мой /забыл, там, как его звали – Серж; или не Серж, – неважно как/, вот я нахожусь там-то. Причем, я должен тебе сообщить, что когда царь-государь был в славе – я был с ним. И теперь, когда он в несчастьи, я тоже считаю своим долгом находиться при нем! Живем мы так и так /он „так“ – это завуалированно пишет/. Причем, я на подробностях не останавливаюсь, потому что… <…> …Не хочу утруждать людей, на обязанностях которых лежит чтение [и] проверка наших писем». <…>

Больше он не писал. Письмо, конечно, никуда не отправлялось^[167].

Это практически неизвестное свидетельство палача Никулина об одном из последних писем доктора Боткина является, как и вышеприведенные воспоминания, не только документом, приоткрывающим внутренний мир и подвиг человека, положившего душу за своего Царя, но и историческим источником, достойным пристального изучения и доверия. Преданность Е. С. Боткина простиралась до полного самоотвержения. Так в ответе на письмо «офицера» – на одно из подложных посланий, составленных по инициативе ЧК, – Романовы, рассчитывавшие на побег, а точнее – на похищение из дома Ипатьева, пишут: Доктор Б[отк ин] умоляет не думать о нем и о других людей (так!) чтобы не делать вашу задачу еще более трудной^[168].

Хотелось бы представить фрагменты и из другого письма Евгения Сергеевича («Другу Саше»), сохранившегося и опубликованного, но все-таки малоизвестного, адресованного, по мнению одного из его родственников, младшему брату Боткина^[169]. Это письмо от 26 июня (9 июля), начатое за неделю до расстрела, так и осталось недописанным и было изъято уже после убийства. Его содержание по настроению и мыслям обнаруживает некоторое сходство с тем отрывком письма, который по памяти воспроизводил Никулин, что в свою очередь подтверждает точность его свидетельства: Дорогой мой, добрый друг Саша, делаю последнюю попытку писания настоящего письма, – по крайней мере, отсюда, – хотя эта оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь откуда-нибудь еще писать, – мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер, – умер для своих детей, для друзей, для дела… Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен, – как хочешь: последствия почти тождественны. <…> …