Глава 6. Брошенность (лагеря)

– Ты видела, что я не могу быть в коллективе? – продолжила свой допрос я.

– Откуда бы я это видела?

– Я всегда сбегала из садика, просила туда меня не отводить или забирать пораньше. Я не могла находиться в лагерях, куда ты меня отправляла каждое лето.

– Ты нигде не могла подолгу оставаться, и что с того?

– Тогда зачем ты меня туда отправляла?

– Куда?

– В лагерь, к примеру. Помнишь, как ты отвозила меня в «Чайку» и сама мне показала, как добраться до остановки и уехать домой, если не понравится. И ведь я твоим советом воспользовалась в первые же дни. Вот только ехать куда не знала и чуть не заблудилась.

– Тогда воспитатели такую панику подняли! – усмехнулась мама, даже не понимая, о чем я снова ей пытаюсь рассказать. – А ты вечером явилась!

– Я напугалась, и никто этого даже не заметил. А потом ты отправила меня обратно. Зачем?

– Так путевка же была! Там тебя хоть кормили, а дома жрать нечего было.

И снова это «вас накормить», которое уже сидело поперек горла! Мама! Ты понимала вообще, что мне нужна была ты, а не еда. Нужны были твои защита и внимание. Но нет, она не понимала, с усмешкой рассказывая, как привезла меня обратно и выслушивала от воспитателей нотации. Мол, что тут такого, что ребенок сбежал, не потерялся же.

Это был первый мой лагерь, где я так и не дожила до конца смены, все-таки вымолив, чтобы меня оттуда забрали.

Во второй лагерь я отправилась в более взрослом возрасте, правда, находился он далеко за городом, и сбежать оттуда было сложнее. Но я пыталась. А еще я украла у своей соседки по комнате магнитофон, о котором всегда мечтала, но понимала, что мне такое никогда не купят. Но мама не отчитала меня и за это. Казалось бы, ей все равно, что я делала, лишь бы за это не пришлось отвечать ей. И она не ответила, потому что сбежать мне не удалось, и магнитофон я вернула.

А потом были долгие дни и постоянные звонки домой со слезным «Забери меня отсюда». И она забрала. Я снова не дожила до конца смены.

Но вопрос был в другом, почему меня вообще отвозили в эти лагеря, если я не могла там находиться?

– Ты же сама хотела! – возмутилась мама. – Сначала просилась, а потом ныла, чтобы тебя забрали.

– Я просилась?

– Ты, конечно! Я доставала тебе путевку на заводе, а ты потом не хотела там быть.

Вот этого я не могла вспомнить, почему сначала хотела в лагерь и не срабатывало то, что я там уже была и мне не понравилось.

Сейчас-то я знаю причину этой двойственности. Корни ее уходят в мое психическое расстройство, где я нуждаюсь в обществе, а когда в него попадаю чувствую себя чужой и хочу побыстрее спрятаться ото всех.

Я болезненно воспринимаю, когда человек в чем-то со мной не согласен. В такой момент мне кажется, что мир вокруг рушиться и тот другой тому причина. Ведь он не видит истины, которая не просто слова, а что-то большее. То, что может нарушить устой его и моей жизни. И мне хочется доказать свою точку зрения, спасти нас от надвигающейся из-за неправильности мышления опасности. Но это не удается, и я начинаю злиться. Ведь агрессия это одна из базовых защит во время опасности. А еще я чувствую, что снова не понята. У меня появляется стойкое ощущение, что я пустое место, раз меня не слышат. И это тоже начинает выводить меня из себя. Своей злостью я пытаюсь докричаться: «Эй, смотри, я здесь! Я существую». Но сама в это уже мало верю, поэтому переключаюсь на самоуничтожающее поведение. Оно может быть разным, от нервного поедания пищи до нанесения себе физических повреждений. Боль дает возможность почувствовать, что я жива, а значит, существую.

Я болезненно воспринимаю, когда в толпе с какой-нибудь просьбой обращаются не ко мне, а к другому. В такой момент мне тоже кажется, что меня не существует.

Я болезненно воспринимаю давление на себя, будь то какие-то правила, которые мне сейчас выполнять не хочется или требование перестать быть собой (много говорить, вести себя так, как я веду и т.д.). В такой момент во мне просыпается бунтарь, и хочется совершить манипулятивное действие. Такое, чтобы всем стало страшно за меня, и они поняли, как сильно меня обидели.

И все это ради одного, чтобы почувствовать себя нужной.

Глава 7. Отчим и насмешки

Пока мама молчала, ворочаясь в своей кровати, я собиралась с духом, чтобы перейти к очень серьезной и болезненной теме. Но к такому невозможно подготовиться, а потому я просто начала новые вопросы:

– Хорошо, допустим, в лагерь ты насильно меня не сдавала, и даже забирала меня оттуда раньше. Но как ты сдала меня в руки Шамана?

Шаман, это было прозвище моего ни то отчима, ни то просто маминого ухажера, который по совместительству являлся отцом моего старшего брата. Имени я его до сих пор не знаю, так как в нашей семье все назывались кличками.

– Я? Что ты несешь?! – разозлилась мама. Она отказывалась признавать то, что все эти годы знала, что со мной делал этот выродок, приходящий к нам в гости, а иногда остававшийся и на ночь.

– Ты была дома, когда он закрывался со мной в комнате.

– Не правда!

– Как думаешь, зачем взрослый дядя закрывался с твоей 4-5-6 летней дочкой?

– Не было такого, что ты выдумываешь!

Она напрочь отрицала очевидное. А я хорошо помнила, как дядя раздевал меня, в особенности снимал трусики и клал к себе в постель. Да, я напрочь забыла, что он там со мной делал, но это и понятно. Детская психика просто вытеснила эти ужасные вещи из сознания, чтобы как-то это пережить.

Мама злилась. Злилась именно потому, что знала, я говорю правду. Ту правду, которую она столько лет пыталась забыть, чтобы не испытывать такого невыносимого чувства, как вина. И когда чувство прорывалось, вперед вырывалась агрессия, как защитная реакция. Только бы не признавать правду.

– Ты пытаешься уйти от ответственности так же, как тогда в детстве, когда я тебе об этом рассказала.

– Ничего ты мне не рассказывала!

– Рассказывала! И что ты сделала? Ты посмеялась надо мной, а потом еще всем рассказала. Я помню, как Босс надо мной смеялся. Вы все надо мной смеялись.

И я помнила до сих пор! Босс, тот самый сын Шамана, долго издевался надо мной, как будто это не его отец со мной развлекался, а я этого хотела. Именно так им воспринялась информация, которой я поделилась с мамой, желая получить защиту.

– И ты не пресекла этого ублюдка! Он как ходил к нам, так и продолжил!

– Я с ним говорила, – уже виновато ответила мать на мои нападки. – Пригрозила ему, что если он еще раз к тебе сунется, то…

– Но мне ты ничего не сказала. А я ведь нуждалась в твоей защите.

– А что я могла сказать, ты была еще ребенком?

– Объяснить, что такое происходило и сказать, что я не была в этом виноватой.

– Я не знала, как тебе об этом рассказать. Ты была слишком маленькой и не поняла бы.

– А ты бы попробовала!

– Ну, не попробовала, что теперь?

– А зачем ты рассказала об этом другим?

– Чтобы все следили, чтобы такое не повторилось. И ведь не повторялось!

Я об этом никогда не задумывалась, слишком болезненно воспринимала эту историю, но, действительно, приставания отчима тогда закончились. Вот только моя психика уже была надломлена, и об этом никто не подумал. Никто не отвел меня к детскому психологу, потому что таковых раньше особо и не было. Никто не поговорил со мной, не сказал, что я под защитой, потому что предпочитали реагировать действием и молчанием. Никто не остановил дальнейших насмешек, потому что я не была ребенком в авторитете, в отличие от нападавших. Никто не защитил меня от других извращенцев, о которых я теперь боялась рассказывать, помня о непонимании и насмешках.

– А помнишь, как ты снимала с меня трусы во время купания, а я закатывала истерику, не давая это сделать?

– Ой, ты орала на весь дом, – так же, как тогда, усмехнулась мама.

– И тебе и в голову не могло прийти, что это у меня от отчима, действие которого отложилось в голове.

– Я-то откуда могла знать! – мама переменилась в лице, вернувшись в свою привычную агрессию. Она вообще была мастером по смене настроений, то смеялась, закрываясь от проблемы, то приходила в ярость, отбиваясь от ответственности.

– Ты могла хотя бы не издеваться так надо мной!

– Да кто над тобой издевался? Ты и так мылась постоянно в трусах!

И, правда, после моих громких истерик мыть меня стали в трусах, меняя их при вытирании, когда я была в полотенце. Но был еще один унизительный момент, который отложился в моей памяти:

– Тебе мало было того, что я не позволяла себя раздеть, так ты еще соседку позвала посмотреть на меня голую!

– Что ты несешь?

– А когда ты показывала мое родимое пятно.

– Так это я только родинку твою показывала.

– Но я не хотела ни раздеваться, ни тем более, чтобы на меня смотрели чужие люди.

Я смотрела на нее и не видела понимания. Такое ощущение, что она напрочь утратила чувства, и произошло это очень давно, еще до моего рождения. Иначе невозможно было объяснить ее поведение и отношение к содеянному. Создавалось впечатление, что она не видела своих поступков и не понимала тех последствий, что они принесли. И ведь не понимала.

А мне было до боли обидно, потому что я снова не была услышана. Снова эти пустые отговорки, мол, да ничего такого с тобой не было, ты все выдумываешь. Вот только сексуальное насилие над ребенком 4-5-6 лет, это ужасное преступление. И это преступление не только на совести дяденьки, который утолял свою закомплексованную похоть, но и на совести матери, которая не хотела это замечать.

Чаще всего жертвами педофилов становятся дети из неблагополучных семей, те за кого некому заступиться. Те, кому не хватает внимания и любви. И педофилы это быстро считывают. Они знают, как привлечь свою жертву, знают, что никто им не помешает, и знают, что правда на их стороне. Можно долго рассуждать о том, как же это все погано, но, чтобы не утопать в чувствах злости и ненависти, можно заглянуть дальше – в душу самого педофила. Ведь они тоже становятся такими не из простой потребности секса. Чаще это изнасилованные в детстве люди, которые, вырастая, повторяют действия своего насильника. Еще ими часто оказываются мужчины, а насильники в основном мужчины, у которых слабая потенция и полная неуверенность в себе. Заниматься сексом с женщинами они боятся, ведь те над ними могут посмеяться, а тут ребенок, который либо ничего не понимает, либо сам напуган еще больше.

Вот только не каждый мужчина, позарившийся на ребенка, может называться педофилом. Есть такие социопаты⁶, которым все равно с кем: со взрослым или ребенком. Кто подвернулся, тому и досталось! И социопат не будет заниматься развратными действиями, он просто изнасилует ребенка и с легкостью пойдет дальше. Педофилы же чаще всего свою жертву не насилуют, а развращают. Они могут раздевать, прикасаться к половым органам, показывать свои половые органы, мастурбировать при ребенке, но не заниматься с ним сексом.

Именно таким и был Шаман, слабаком развратником. Быть может, это спасло меня от более серьезной травмы, но судить об этом сложно. Ведь для ребенка и те малые действия, что вытворяет с ним взрослый дядя – большая травма. Травма, с которой он пройдет через года и вступит во взрослые отношения. И как она там себя проявит, не известно. Но проявит точно, нанеся сокрушительный удар в самую голову.

И все это поднимало во мне волну негодования. Мол, как ты могла, мама, такое допустить! И я хотела, чтобы она ответила, а не молчала или злилась, будто бы я сама во всем виновата. И ведь ребенок всегда считает виноватым себя. Он живет с этим чувством вины и порочности, будто бы не тот дядя был мерзким, а я. Я мерзкий и грязный, что со мной можно поступать именно так. И раз мама это позволяет, значит, я заслужил.

И если мне было понятно, чем руководствовался педофил, и я даже на него не злилась, то чем руководствовалась мать, я не понимала. Почему она позволила этому быть? Почему сошлась с таким человеком? Почему?

Снова и снова эти «почему» разрывали голову, а ответа не было! Я могла бы спросить у мамы, но наперед знала, что это бесполезно. Тема ее личных отношений всегда была табуирована, поэтому оставалось лишь догадываться, как ее угораздило найти такого мужчину? Чем он ее привлек? Своими упоительными речами о ее красоте? Речами о любви? Но ведь она и в любовь-то никогда не верила, грубо отрицая ее существование. Она усмехалась над теми, кто говорил о любви.

Что тогда было причиной? Я понимала, что это еще один шанс спросить ее об этом. Быть может, сейчас, на пороге смерти она прольет свет на эту тайну:

– Как ты могла жить с Шаманом, он же был полный придурок?

– Я с ним и не жила, он приходил в гости. У него же была другая семья.

– Но ты же родила от него ребенка.

О, это любимая мамина тема, как она в поисках лучшей крови для нас, подбирала себе мужчин разных национальностей, чтобы мы, так сказать, рождались с высоким иммунитетом. Именно это я и услышала в очередной раз, хотя вопрос мой был о другом:

– Я хотела разбавить кровь!

– Татарином! – подытожила я, понимая, что разговор снова уходит не туда. Мне сложно было вытащить из нее нужную информацию, но я была благодарна за то, что она рассказала, как встала на мою защиту и прогнала Шамана. Пусть, это было меньшим из того, в чем я нуждалась в тот момент, но она сделала хотя бы это.