В ночь на 9 мая 1945 года

Накануне конца той великой войны
Были вешние звезды видны – не видны
За белёсою дымкою ночи.
В полусне бормотал настороженный дом,
И морзянкой стучала капель за окном:
Вопросительный знак, многоточье…
Ветер в трубах остылых по-птичьи звучал,
Громыхал ледоход о щербатый причал,
Пахло сыростью из подворотен,
А луна, словно сталь, и темна и светла,
По небесной параболе медленно шла
И была, как снаряд на излете.

После войны Грудинина работала на Ленинградском металлическом заводе техническим переводчиком, переводила документацию на станки, присылаемые по Ленд-Лизу, ездила на строящиеся ГЭС, занималась журналистикой. Продолжала писать стихи, посещала ЛИТО при Союзе писателей, которое тогда вел Вс. Рождественский.

В 1950 году была принята в Союз писателей, вышла ее вторая поэтическая книга «Дневник сердца» (1960 г.), а затем – третья «Посвящается молодости» (1970 г.). Обе книги – небольшие по объему. И после значительного перерыва, незадолго до смерти поэта, появился последний прижизненный сборник стихов и переводов – «Совесть» (1999 г.), изданный малым тиражом на средства Ямало-Ненецкого округа в благодарность за помощь в становлении многих поэтов Севера и Дальнего Востока. В предисловии к сборнику стихов «Совесть» Грудинина писала:

«Поэзия Севера ворвалась в мою жизнь неожиданно и властно. Раньше, как филолог-западник, я занималась переводами с европейских языков и языков некоторых наших национальных республик. Но эту работу заказывали мне издательства. Они любили ленинградских поэтов за добросовестность и культуру.

А вот северян никто мне не заказывал. Сама обнаружила этот драгоценный пласт поэзии, попав на конференцию литератур народов Севера и Дальнего Востока. И с тех пор северные поэты заняли в моей работе особое, ведущее место. Вы спросите, почему? Потрясла меня их совесть, искренность, открылась неведомая мне ранее культура древних веков Севера, мудрость традиций и мыслей.

С этих пор я стала отказываться от издательских заказов. На свой страх и риск стала переводить стихи, что присылали мне сами северные авторы. Потому что Север стал необходим моему сердцу».

Помимо множества стихов и поэм северных поэтов, вошедших в различные сборники, Н. Грудинина перевела две большие поэмы по мотивам древнего эпоса северных народов, вышедшие отдельными книгами: «Тер» Л. Лапцуя (пер. с ненецкого, М., 1984 г.) и «Человек Ыхмифа» В. Санги (пер. с нивхского, М., 1984 г.), а также вышедшую отдельным изданием детскую поэму Л. Лапцуя «Эдейка» (М., 1974 г.).

Настоящая книга, хотя и не абсолютно полное собрание стихотворений, но максимально приближена к такому типу изданий. Составителем был избран тематический принцип представления стихов. Он, конечно, произвольный, но и вынужденный. Дело в том, что Наталия Иосифовна, как правило, не датировала свои произведения, тем самым, вероятно, оставляя за собой право возвращаться к первоначальным текстам, править их, создавать новые редакции, что и происходило в действительности. Творческая жизнь поэта была продолжительной, и жаль, что читатель во многих случаях не имеет возможности соотнести стихи хотя бы с определенным десятилетием. Особенно это интересно в стихах публицистических, корреспондирующих с современностью, но там подчас встречаются определяющие датировку названные события или имена, как в блистательной эпиграмме, посвященной памяти академика А. Д. Сахарова:

О, это шараханье зала из крайности в крайность…
Когда на трибуну восходит картавый чудак,
Поймешь ли, правитель, что судит тебя гениальность
В осмеянной скорби своих безоружных атак?!

Наталия Грудинина – лирик. Глубокий, утонченный, в молодых стихах – дерзкий, в поздних, которые в силу внешних причин и личностных черт характера – «не хватало времени и нервов ходить по редакциям» – в основном писались «в стол», – мудрый, грустный, сомневающийся, но никогда не разуверившийся в своих идеалах лирик. Автор словно ведет бесконечный диалог с незримым собеседником: ушедшей юностью, наступающей старостью, собственной совестью, родной землей, другом, любимым, дочерью и, очень часто, учеником – ершистым молодым фрондёром:

Прости ты меня, супостат бородатый,
Поборник штанов из вельвета,
Что хлебом и солью всего и богата,
Что в латаный ватник одета.

И, если в 70-е годы поэт еще может иногда обрушиться на молодое поколение с тяжеловесных и суровых позиций человека слишком хорошо осознающего хрупкость мира (стихотворение «Торжество реакции»), то в поздних стихотворениях конца 80-х – начала 90-х годов интонация меняется кардинально. Не обвинять, не гневиться, а уступить молодости дорогу и подставить слабеющие, но все еще оберегающие руки:

Юнец колючий, дурно воспитанный,
Горькой любви жнивьё,
Войной и голодом не испытанный,
Да святится имя твое.
Теплишь в сердце моем встревоженном
Сторожевой огонь.
Совесть моя, словно конь стреноженный,
Хмурый бескрылый конь.

Книга не монотонна – многожанрова. Удаются портреты, типы. Это особо привечаемые поэтом люди труда, своего любимого дела, для которого не жаль жизни, потому что дело и есть сама жизнь: «Голубое колесо», «Как спорил он с Лениным, кто бы послушал…», «На открытии Волжской ГЭС», «Колокольная бессонницы», «Женщине» и многие другие.

Пейзаж – обязательно очеловеченный, одухотворенный, исцеляющий:

Под темными шапками сосен
Червонных кустов монолит.
Какая великая осень
Над этим поселком стоит <…>

И если грустишь, позавидуй
Природе в багряном венце —
Ни горькой вражды, ни обиды
На замкнутом этом лице.
(Из стихотворения «На Псковщине»)

Или два стихотворения с одним названием, две «Черемухи». Первое, «постоттепельное» (середина-конец 60-х гг.). Сколько в нем горечи, почти детской обиды:

…Ну зачем возвратились вы с вашей неправдой,
Мерзлых луж искажающие зеркала <…>

и сколько молодой, непоколебимой веры в будущее:

…Это все же весна – что бы там ни случилось,
Это северный ветер в силках у ветвей,
Это – солнце, что пасмурным снегом умылось,
Направляясь в зенит по орбите своей.

Другая «Черемуха» – «перестроечная» (80-е гг.). Короткое, тихое стихотворение, пейзаж «без героя». Нет здесь ни пафоса, ни веры, а только свет и отчаянная, на одной струне вибрирующая надежда:

…И не было еще весны,
Был холод ниоткуда,
Но этот цвет, как сталь струны,
Звучал и жаждал чуда.

Баллада – повествование о необычном, о чудесном, часто с трагическим концом, гибелью героя. Да, у поэта все так, сохранена верность литературной традиции, все законы жанра соблюдены. Но это – современные баллады: уже названные «Баллада о Весах», «Баллада о немецкой матери», «Баллада об эдельвейсе», может быть, написанные не без влияния поэзии молодых Горького и Тихонова.

Инвектива – гневное обличение: «Говорят, что приехал из Афганистана… (Яковлеву, приехавшему из Афганистана)», «На встрече ветеранов войны». А еще – рассказы в стихах, песни, поэмы, сказки для детей и взрослых. Много наработано за многотрудную жизнь, вот и пришла пора все собрать, подытожить.

Тревожная с середины ХХ века экологическая тема у Грудининой, как и у писателей, ее современников: Чингиза Айтматова, Валентина Распутина, Сергей Залыгина и др. – перерастает в тему нравственной и социальной экологии:

Поезжайте, ребята, в тундру,
Там живется совсем не трудно,
Там подростки-волчата рыщут
В честном поиске честной пищи,
Там олень, никого не грабя,
Добывает копытцем ягель,
И песец скользит без машины
По неясным следам мышиным.
Поезжайте, ребята, в тундру.
Там еще не везде паскудно.

Но самые пронзительные строки – о любви, счастливой и трагической, они звучат от первой лирической книги – «Дневник сердца» до зенита творчества – последнего любовного цикла, обращенного к уже ушедшему из этого мира мужу, разлука с которым все равно невозможна, легче, даже сладостнее разлучиться с жизнью:

…Подарил мне свою милосердную смерть,
Чтоб кричать мне от счастья, с ненужной землей расставаясь.

Мир любви всеобъемлющ, она в стихах, адресованных близким, друзьям, поэтам, которых знала и стихи которых переводила, садам, лесам – Родине и населяющим ее «братьям нашим меньшим». В стихах цветут цветы, щебечут и смотрят умными глазами птицы, приходит в дом (во сне) желанный гость – медведь, но самый родной друг – так было и в жизни – пес. Щемящие стихи о собаках в книге собраны в невыделенный цикл, просто идут подряд: «Песенка про щенка», «Хозяин – ворюга. Но псу он дороже всего…», «Из родословной собаки А. И. Гитовича», «У самой границы, в отравленных травах…», «Жестокое белье казармы…», «Пропала собака, смышленая морда…». И как итог сложившихся гармоничных отношений:

Люблю животных больше, чем людей,
Не потому, что от волнений кроюсь,
Люблю, как безыскусственную совесть,
Как милосердных и прямых судей.
Без краснобайства и подспудной лжи
Приемлют и закаты и восходы,
И не погаснет – что ни прикажи! —
На дне зрачков зеленый свет свободы.

Странно, как в этом небольшом стихотворении на, казалось бы, «звериную» тему неожиданно преломились две важнейшие идеи, пронизывающие своим долгим, тревожным звучанием все творчество, да и всю жизнь поэта. Совесть и свобода – такой невесомый, но порой такой мучительный груз, одухотворяющий собой и любовь, и все человеческие труды.

Всем, знавшим Грудинину, хорошо был известен ее общественный темперамент, обостренное чувство справедливости, готовность встать на защиту преследуемых и обиженных. В суде над И. Бродским (1964 г.), обвиняемом в тунеядстве, она выступала общественным защитником, и в отношении ее, а также Е. Эткинда и В. Адмони было вынесено частное определение «об отсутствии у них идейной зоркости и партийной принципиальности». На этом основании Грудинина была отстранена от работы с молодыми литераторами. В своей борьбе за судьбу Бродского и судьбу своих друзей Наталия Иосифовна дошла до ЦК КПСС, ее записку получил и прочитал Хрущев, а после короткого письма Грудининой заведующему отделом административных органов ЦК КПСС Миронову и эмоционального телефонного разговора с ним же неповоротливый механизм советской партийно-бюрократической машины наконец-то дал задний ход. Дело было пересмотрено, срок высылки Бродского снижен с 5 лет до уже отбытых 1 года 5 месяцев, частное определение отменено. Незадолго до отъезда из страны Бродский подарил Грудининой оттиск публикации своих стихов с дарственной надписью: «Дорогой Наталье Иосифовне Грудининой от Иосифа Бродского, подзащитного, подопечного, от поэта и, кажется, от путешественника 27 V 72 г. Ленинград».

В 1975 г. Грудинина приложила много сил, чтобы изменить ход дела Эткинда, и тяжело переживала решение своего друга и соратника покинуть страну именно в тот момент, когда в его, не менее отвратительном, чем преследование Бродского, «деле», наметился позитивный сдвиг. Друзьям-эмигрантам, в их числе и Е. Г. Эдкинду, посвящено щемяще грустное стихотворение «Зажигается лампа ночная моя…».

Как пишет в своем биографическом очерке о матери (не опубликованном) дочь Грудининой Анна, «Наталия Иосифовна занималась восстановлением справедливости не только в писательских кругах, но и в медицине», и называет имена Качугина, Васильева – пропагандиста бальнеологической методики Залманова, вспоминает заступничество «за одного мурманского врача» и освобождение «одного незаконно осужденного псковского музыканта». Кстати, шуточное стихотворное поздравление «Наклепал на нас какой-то сатана…», адресованное академику А. И. Бергу, относится ко времени отнюдь не шуточной и весьма драматической борьбы Грудининой и ее друзей, врачей и писателей, за разработанный А. Т. Качугиным новаторский метод семикарбазид-кадмиевой терапии рака, который советские официальные онкологи объявили шарлатанством, но благополучно подхватили, развили и усовершенствовали их западные коллеги.

Всю жизнь Грудинина работала с литературной молодежью. Десять лет вела занятия со старшеклассниками в литературном клубе «Дерзание» при Ленинградском Дворце пионеров, руководила ЛИТО на заводе «Светлана», ЛИТО «Нарвская Застава», а в конце 60-х гг. – центральным ЛИТО при ЛО СП. Участвовала в составлении коллективных сборников молодых поэтов Ленинграда, была автором предисловий к книгам своих воспитанников. В первую очередь к ним, но и к каждому читателю тоже обращены слова поэта, звучащие сейчас как завещание:

Пусть автор мертв, но он заставил Лету
Ручьем пробиться сквозь земную твердь…
Его вопросы ждут твоих ответов.
Пригубь строку, осилившую смерть.

Как-то в нашем разговоре уже последних лет Наталия Иосифовна вдруг спросила меня – что мне помнится из ее стихов? Я прочитала наизусть «Любовь – винтовая лестница…» (в первой редакции). Мне показалось, она была несколько разочарована и как-то отстраненно, словно не о себе, обронила: «Ну, это классика…». Справедливо. Все стихи, которые ждут тебя, читатель, – классика поколения, его идеалы, сомнения, бесценная для нас жизнь. Большая, мужественная жизнь. Высокая поэзия.