Шарманка

Идут двое сироток по далекому пути, по широкому полю… и видят озеро, а около него пасется стадо коз.

– Сестрица Аленушка, напьюсь я водицы из озерка…

– Не пей, братец, козленочком станешь.

Русская народная сказка

Много всякого народу обитало на окраине, и Ванечка, и отец его Сансаныч – прокурор района, и артистка Любушка, и Аленка, племянница прокурора, и дворничиха Екатерина Петровна.

Этот Ванечка родился в семье Сансаныча по какому-то досадному недоразумению. Балбес не хотел учиться, груши околачивал. После того, как мать ушла в больницу на ерундовую операцию и не вернулась, ужиться в одной квартире прокурор и его сын решительно не могли.

Благо Аленка тоже жила недалеко. Ее мать, сестра прокурора Сансаныча, вышла замуж в Америку, и Аленка осталась одна. Девушка выросла обыкновенной внешности – свежие розовые щечки, полные розовые ляжки, бесцветные, стянутые в хвост, волосы, бледные брови и ресницы, а косметикой она не пользовалась. Уезжая, мама не успела научить.

Аленка училась прилежно, только без увлечения, а окончив школу, шла-шла по улице, зашла в какое-то учреждение и попросилась на работу. Ее и приняли. Это оказался СОБЕС, она там принимала посетителей. Зарплата полагалась символическая, а сидеть приходилось от и до. Мама в Америке жила бедно и не помогала. Но помогал дядя Сансаныч. Раз в месяц заходил, пил кофе и оставлял купюру под чашкой. Как в ресторане.

Аленка была девушка тихая и добрая, и Ванечка однажды после ссоры с отцом попросился переночевать у сестры. А потом и пожить. И домой возвращаться отказался. Но сестра оказалась не против, ей-то брат-балбес нравился. У него было личико фарфоровое, и такие славные мальчишеские черты, прелестные губки, глаза синие и невинные, как будто нарисованные, даже туманные, оттого что нежности переложено. В личике наблюдалось то неизъяснимое, что составляет главную загадку жизни. При этом фигурой он отличался грациозной и соразмерной, как египетская статуэтка. А что она любит братика сильнее, чем сестра, никто не догадывался, ни Ванечка, ни даже сама Аленка. Она предвкушала, что когда братик женится, она так же и жену его полюбит, и детей. И они ее будут обожать, рисовать ей рисунки, нанизывать бусы из бузины.

Однажды в СОБЕСе случилось непоправимое. В коридоре умер старик. Такой милый, в аккуратном сером костюме, с авторучкой в нагрудном кармашке. Он читал томик словаря Даля. А потом сказал, что ему душно, нельзя ли открыть окно. Начальница ответила, что нельзя, своим обычным грубым громким голосом, а он сполз со скамейки и умер. Аленка не была виновата, но все же это к ней он томился в очереди, ее ждал. Если бы она как-нибудь побыстрее управилась с остальными… Или догадалась выйти в коридор, посмотреть, не душно ли там, все ли хорошо себя чувствуют…

Только тело увезли, как бабушка в сумке принесла внука. Ребенок был похож на обглоданную воблу и не разговаривал. Старушка утверждала, что внуку семь лет, мать его – ведьма, не кормит и бьет – дрессирует, чтобы он выступал в цирке, варьете, или еще где-то. Аленка про себя подумала, что старушка присочиняет, такого не может быть, но ведь нужно всем им как-то помочь, потому что внук тихо скулил, а бабушка плакала. Аленка совершенно не знала что делать.

Она открыла свой рабочий телефонный справочник, и нашла: «SOS! Звоните о пропавших детях 401-99-82». Но это существо, не похожее на ребенка, не пропало. Оно было тут и смотрело печальными человечьими глазами.

Этим летом в выходной день Аленка с братцем Ванечкой решили погулять. Пошли по тропинке. Тропинка начинались тут же, у окраины города, и шла вдоль стройки. Аленка задумала сплести венок. А на обочине как раз цвела ромашка. Подошла к ромашке. Дернула ее изо всех сил за стебель, потом еще, и еще. Ромашка под ее рукой судорожно рвалась ввысь, силясь высвободить корешки, но вырваться не могла…

В этот злосчастный день Аленка сама чувствовала себя такой точно ромашкой, рвущейся ввысь – все ее существо противилось укорененности на земле, как будто кто-то дергал… Она бежала по лужам, к себе, к Иванушке, домой.

Оцепенелая, прислонилась к родной двери. Из щели пахнуло свежеиспеченным хлебом. Совершенно расстроенный ее палец с трудом выдавил звоночек. Нежный, молочно-белый мальчик вышел ее встречать. Грациозный, с длинным, гибким телом, румяными пухлыми губами и глазами-звездочками, но немного запорошенный мукой братик Ванечка. Он увлекся хлебопечением. С утра просеивал муку под «тяжелый металл». Червячков выбрасывал и месил тесто. К возвращению сестры хлеб как раз бывал готов.

Ванечка совсем соскучился один, он радостно поцеловал сестричку, и она ожила в розовом климате свежего и чистого младенчества. Восторженный ребенок кормил ее горячим с корочкой. Ромашечное дребезжание внутри стихало, нутро уже принимало даже медовый хлеб (к сожалению, только метафора, меда не было). Если не думать… Аленка мотала головой, отгоняя мысли.

– Что это ты машешь хвостом? И так холодно.

Прямо во дворе находился клуб «Вау». Там царила полутьма, блики, свечи, психоделия, своды деревянные, запах и дым сандаловые. Кресла бархатные, заглатывающие сразу и целиком. И цветные шарики мороженого. Аленушка с Ванечкой иной раз заходили туда и понарошку смотрели представление. А на самом деле вдыхали покой.

– Пойдем посидим в Вау? – предложила сестра.

– Так ведь ты устала на работе, а пока дойдем, совсем измучаешься…

– На лифте спустимся и дерево обойдем. Совсем недалеко. Ты не устанешь.

– Я не устану, а ты устанешь.

– Я не устану, и ты не устанешь.

Ванечка стал думать. По его чистому лбу тяжело проезжали мысли, оставляя кривые борозды.

– Джесси, домой, – заунывно звали на вечерней улице, – Джесси, Джесси!

– Только пусть они не показывают ерунду. И если там есть мороженое. А то ради чего я должен переодеваться в чистую рубашку?

Давали представление с черной магией. Аленушка купила братику мороженое.

– Футбол лучше мороженого. Азартней, – заметил Ванечка, располагаясь в кресле, – и не нужно переодеваться.

На сцене появилась артистка, которую представили Любушкой. Она имела уютный мягкий экстерьер. Но одета была вся в черное и кралась по-кошачьи. При этом деревянные своды Вау похрустывали, бархатные кресла подрагивали. В руках Любушка несла мясные ножи. Вот она метнула мрачный взгляд на зрителей. Ванечка шарахнулся и вцепился в сестричкин рукав.

– Не дергай, – попросила Аленка.

– Она мне не нравится. Наглая, – заметил Ванечка, – чего она от меня хочет?

Любушка принялась виртуозно жонглировать ножами, а напоследок ловко втемяшила их все в потолочную балку. Одно из лезвий так при этом сверкнуло, что Ванечка выскочил из кресла и унесся к двери, там споткнулся, растянулся, но благополучно переполз притолоку, подпрыгнул…

– Как же ты без меня? – с укором погналась за ним сестричка.

Она поняла, что теперь воздушная душа братика ромашкой рвется ввысь, и все его существо противится укорененности на земле.

Сестричка попробовала утешить Ванечку тремя темными бутылочками чешского пива, блинчиками с курагой, селедочкой в винном соусе с шампиньонами, и «Сникерсами». Консервы они терли об асфальт, чтобы съесть поскорее в качестве антидепрессанта. Чтобы дойти до дома.

– Это ведь фокусы, понарошку, а ты убежал.

– Нужна она мне.

– Но теперь тебе уже не страшно?

– Теперь вкусно, Новинка.

– Почему я – «новинка»?

– Так мне кажется.

…вдова. Аленка совершенно не знала, что с ней делать, а по работе должна была знать. Несчастное коровье лицо с выкаченными глазами, щеки в грязи, руки переломаны и неправильно срослись, и четыре платка на плечах. Супруг скончался просто ни с того, ни с сего, свекровь обрадовалась и выставила. Вдова ночует во дворе. Она ничего теперь уже не хочет – только учиться в консерватории.

Аленка растерялась. «Домой взять нельзя, Ванечка расстроится. Бедный и так вчера пережил страх из-за „черной ведьмы“, а если еще вдова в четырех платках… По дороге домой нужно обязательно купить ему мяч, он так давно просит… Только до мяча зайти к юристу, это даже важнее…»

Аленка знала, что спрашивать не о чем, но все равно глупо надеялась – опытный юрист может что-нибудь придумать, если только разжалобить…

– Меня волнует если я умру…

– Завещание? – уточнила юрист с одним деловым глазом (второй заплыл синяком).

– У меня ничего нет. Но брат на попечении, – объяснила Аленка.

– У ребенка есть еще родственники?

– Папа. Но он сына совсем не любит, сразу багровеет и прогоняет. Очень принципиальный, имени собственного Ванечки слышать не хочет. Он прокурор, нарочно выглядит сердитым и с пистолетом. Конечно, Ванечка его боится! Ванечка мухи не обидит, и родной отец за это его презирает. Если я умру, он пошлет Ванечку работать на завод. Он мемуары свои выпускает в твердой обложке, а у Ванечки нет образования…

– Постойте, сколько Ванечке лет? – деловой глаз очень любопытствовал.

– Двадцать девять. Но он совсем-совсем беспомощный ребенок.

Юрист закурила и закрыла оба глаза.

– Проблемная ситуация. Он болен?

– Ужасно, ужасно проблемная… Не болен, но не обычный, понимаете? – залепетала Аленушка, – и нет у него никого на свете. Я работаю в СОБЕСе и поэтому хорошо знаю, что Ванечке не дадут никакой пенсии.

– Думаю, Ваш брат только сам может себе помочь.

Аленка опустила голову, поникла и замолчала.

– Вас беспокоит здоровье?

– Нет, но муж вдовы тоже был здоровый, пока не умер.

– Вашему брату нужно найти работу.

– Он не приспособлен, он не сможет… Вчера споткнулся и упал.

Выползая из офиса юриста, Аленка чувствовала, что одноглазое официальное лицо говорило о Ванечке без должного сострадания.

Примитивные, самоуверенные, сидящие в обыкновенных конторах, не хотят понимать воздушного, благоуханного, предназначенного не для их мелкой возни. Вообще, обидно, что Ванечка тоже должен жить в заасфальтированном городе, испытывая острую потребность в цветочном нектаре и розовом солнечном тепле, и никто не понимает, какие он терпит лишения. И мячей не было, так что пришлось купить мишень со стрелами.

…не знала, что ей делать со старухой, целый день не знала, а по работе должна была знать. У той зуб, растопырив губищу, торчал вперед, словно старуха была носорожья. И сказала, он еще растет. Зато глаз совсем уже не осталось, лицо изношено, шейка вот-вот надломится.

Старуха говорила, она была любовницей Берии, и просила, чтобы ей дали персональную пенсию, потому что если уж она мужчину полюбит, то не изменит… Бедненькая старушка. Кому-то судьба посылает Берию, кому-то – цветочного эльфа. Обиженная старуха – желтая, скукоженная, а везучая Аленка – веселая, свеженькая. Аленке стало стыдно. Глазницы невинной старухи смущали ее. Да и вообще каждый день стыдно – горе приходит и просит, а она встречает и выпроваживает его вот такими наглыми румяными щеками. Аленка все ниже опускала голову, а старуха куриными пальцами щипала ее за руку…

Переодеваясь в домашнее, Аленка погляделась в зеркало. Срам, совсем розовая. Ничего, ведь это недолго – скукожиться, пожелтеть… Бедра коснулось теплое: Ванечка тоже наблюдал свое отражение в зеркале. Он изгибался в талии, поводил изящными ножками, поворачивался абрикосовой попкой и свивал штопором длинную шею, любуясь.

– Ах, ты меня испугал.

– А ты не мешайся, Новинка. Все-таки я красивый. Особенно формы и голова.

Когда Ванечка поселился у сестры, он предупредительно сообщил ей, что любит ее как единственного на свете родного человека, и как понимающую душу, и как верного друга, любит сильно и преданно, а отношения на уровне трусов не для него, как и вся низменная часть жизни. И с тех пор не стеснялся ее совсем. Бывало, он увидит плохой сон, или ему грустно, придет ночью, залезет к сестре в постель, и засыпает спокойно. А она обнимает его нежно и чувствует себя нужной.

– Ты – как младенец. И глазки, и животик.

– А какие мускулы, ты посмотри. Но это все ерунда, – заявил братик, – мне неинтересно. Лучше шахматы.

– Джесси, домой! – гнал сосед свое стадо, – домой, домой…

Шахматные фигуры трещали, ударяясь о свою клетчатую территорию, о паркет, о соседнюю крышу – Ванечка некоторые просыпал, и они выпали из окна.

– Осторожно, там Джесси, – попросила Аленка.

– Однажды я сам зарезал корову, – объяснил братик свою брутальность.

И решительно шагнул, довольствуясь тем, что попало на доску. Аленка боязливо дотронулась до пешки. Ванечка прыгнул на коне. Бедная загнанная скотинка, поставить бы в стойло и гладить по носу… Конь такой маленький, и так предан королю, что рискует своей маленькой гривой. Аленка поняла, что напасть на столь трогательное существо не может.

– Твой ход, – обманула она.

Но братик настаивал – хоть немного любую пешечку подвинь, а то скучно одному играть. Аленка не может – назад не разрешено, а впереди любимый братик. Невыносимо трудная игра.

– Ты не умеешь развлекаться, – распереживался Ванечка, – скучно, хочу музыкальный центр современный.

Аленка бегом принесла синюю кружку с музыкой.

– Примитивная мелодия, – поморщился Ванечка.

– Ты посмотри что внутри.

– Я не против, – братик согласился употребить клюквенный морс.

– Джесси, домой, – почти плакал вечерний сосед.

…на одном глазу тень синяя, на другом зеленая. Ужасная история. Зина впустила в дом черную ведьму Любушку, которая обещала каким-то незаконным научным способом найти и вернуть зининого кота, пропавшего еще весной.

Любушка жгла свечи, читала заклинания, лязгала мясными ножами над зининой головой. Кот все равно не пришел, и Зина пожалела платить. Но профессор стала увещевать и душить. «Зря, что ли, я тут лязгала? Столько свечей сожгла? Имей тоже совесть!» Зина смутилась и отдала все, что было. Любушка похвалила ее, сняла проклятия и утекла. Аленка не знала, что ей делать с Зиной, целый день не знала, а ведь должна была знать. Вместо этого купила клубничный десерт для Ванечки и пошла к дяде Сансанычу.

Он в собственной прихожей держался с такой важностью и достоинством, как в фойе Большого театра, если бы его занесло туда с племянницей слушать оперу. Впрочем, обычный для него вид. Предложил тапки, кофе, сигареты и телевизор. Завел вежливый разговор о ценах. Откуда у Ванечки такая нежность и ранимость, трогательная беспомощность? Как он сумел не огрубеть, не вырасти обычным, похожим на папу-прокурора? Сансаныч непринужденно демонстрировал дорогой спортивный костюм, фирменную зажигалку, японскую ручку. У него совершенно предсказуемы даже деликатесы и журналы, лежащие на журнальных же столиках. Дядя стал негодовать на подонков общества.

– Свидетельницей проходит такая дрянь, мошенница, «черная ведьма». А уголовное дело возбудить нельзя.

– Не Любушка ли?

– Любовь Ивановна Соловьева. А ты о ней слышала?

– Не важно. Я за Ванечку очень волнуюсь.

– Ага, понятно. Он еще не нашел работу?

– Он не может работать. Он неприспособленный. Зато он хлеб печет. Он на велосипеде катается хуже всех мальчишек во дворе.

– Вот наглая рожа!

– Неправда, у него лицо чистое, а не рожа! И он плачет от обиды, когда его папа, которого он любит, как маму…

– Балбес!

– Он хочет угостить тебя, – Аленка замазала платком слезу, – просит прийти к нам на домашний хлебушек, который он печет сам…

– Негодяй!

– Ну и прекрасно! В таком негодящем мире лучше быть ни на что не годным, чем преуспевать и стать серым и мелким…

– Это я, да? Это вы обо мне так считаете? – дядя, казалось, был шокирован.

– Нет, конечно, нет… – Аленка случайно проговорилась, выболтала сокровенную тайну. Пусть бы жил себе прокурором и не догадывался о своем ничтожестве, из которого ему выбраться все равно не дано.

– Денег больше не дам! Из принципа.

– Как же мне ребенку фрукты…

– Пусть к станку идет.

– Но он не сможет, он погибнет в этом станке, он такой бледный!

– Смени пластинку. Надоело!

Бедный Ванечка. Она чуть было не проговорилась прокурору о том, что его сыну чужда низменная сторона жизни. Прокурор все равно не понял бы и не оценил… Спускаясь на лифте, Аленушка чувствовала, что даже лифт в дядином доме слишком механистичен и туп.