Земная твердь подлунного мира – это множество маленьких «государств». Некоторые из них – порождение мечты и надежды, другие – продукт страха и незнания. В лесной чаще стоит прекрасный терем – Воробьиный дом, а чуть дальше – полное неожиданных чудес Соловьиное селение. В этих птичьих владениях множество самых удивительных богатств, надо только уметь ими воспользоваться. Где-то в океане затерялся страшный остров демонов – Онидзима, где чинят беззаконие красные и синие, черные и желтые черти.

Жизнь подводного царства сосредоточена, как считают японские сказки, у южного острова Японии – Якусима. Там же находится и Рюгу – дворец дракона, Морского правителя, повелителя водных стихий. Есть у дракона дочь Ото-химэ и внучка Вака-химэ. Последняя появляется в сказках достаточно редко, зато Ото-химэ является перед героями японских сказок в самом разном обличье – то высунет из воды голову большая змея, то выбросит морская волна на сушу черепашку, а то появится на берегу невиданная по красоте девушка с черными волосами до пят.

Третий ярус волшебного мира – подземное царство. И оно построено на вечной борьбе доброго и злого. Есть под землей и «мышиный рай» – столь же прекрасный, как и земной Воробьиный дом. Есть там и логово сказочных чертей, пышущих огнем и ненавистью. Обитатели подземного мира очень разные: целомудренные и кровожадные, уродливые и романтически возвышенные («Огневой Таро»).

По-разному складываются отношения героев японских сказок с волшебным миром. Этот мир живет в другом исчислении времени и измерении пространства, по строгим законам чуда. Соблюдения этих законов он требует и от своих обитателей, и тем более от тех, кто вторгся в его владения случайно.

Герой сказки «Небесная дева» Микэран разрезает небесную тыкву недозволенным в магии способом – не вдоль, а поперек – и тем самым нарушает закон сказочного бытия. Герой наказан: его смывает водный поток, мгновенно вырвавшийся из чаши плода, – небесная хлябь была замкнута в тыкве.

Встреча с волшебной страной всегда неожиданна, будь то появление чудесной супруги или приобретение сказочного предмета. Однако, согласно фольклорным законам, эта встреча уже лежит в основе сюжета – именно навстречу этой, пока не познанной сказочной неизвестности, отправляются герои повествований в далекие странствия. Чудесное вторгается в обыденную жизнь.

Законы бытия волшебной страны при всей своей таинственности оказываются во многом схожими с законами жизненной правды, потому внезапно полученное счастье не будет длиться вечно. Как часто в финале сказки исчезает чудесный супруг (супруга), улетает дева-птица, возвращается в озеро змея, скрывается в лесной чаще лисица. Каким земным и жизненным воспринимается минорный аккорд сказки: встреча с чудом влечет печаль разлуки.

Путь в волшебный мир, как правило, необычайно прост: на небо можно подняться по стволу бамбука или по лозе вьюнка (характерный прием для сказок всего дальневосточного региона), в подземное царство дорога начинается у мышиной норы, маленькой ямки или зажатой скалами пещеры. А чтобы опуститься в морское царство, иногда достаточно лишь войти в воду. Попасть в волшебный мир герою подчас легче и безопаснее, чем выбраться из него. Поэтому нередко приходится применять немалую смекалку или просить помощи у обитателей волшебного мира, чтобы спастись.

Жизнь в волшебном мире – это непрерывная борьба светлого и темного, доброго и злого. Это постоянный выбор, поиск пути для героя, постоянная проверка его нравственной сути и истинности стремления. Волшебный мир японской сказки формирует извечное противостояние героя мнимого и героя истинного. Убожество и глупость обязательно обнаружат себя. Именно так и было с лисицами, которые забыли, что приняли образ знатных вельмож, и жадно набросились на жареных мышей. Истинный герой скрыт до поры до времени. Апофеоз должен быть удивительным. И потому никто не задумывается над тем, что под внешностью уродливой старухи скрывается красивая девушка, а вымазанный сажей пасынок однажды окажется прекрасным юношей («Пепельник»).

Уже говорилось о том, что волшебный мир японских сказок был огромен и величествен. Однако эта бескрайность не отрицала и существования других миров – может быть, и не очень понятных, но других. И в этом проявлялась определенная зрелость этнического самосознания японцев. Волшебная страна, согласно японским сказкам, находилась на Японских островах.

Существовал также и Китай. Он был реален. С китайскими мастерами, например, герои японских сказок состязались в искусстве. Упоминалась и Индия, но она больше походила на некое таинственное царство со своими измерениями времени и пространства. Чтобы попасть в Индию, как в иной мир, надо было переправиться через бурную реку, отделяющую сказочную «реальность» от сказочной «нереальности» («Дух горы и мальчик»).

Сформировавшееся на протяжении столетий представление японцев о возвышенном и низком, прекрасном и безобразном отразилось и на системе персонажей японских народных сказок. Безусловно, как и у всех других народов мира, персонажи этих сказок были чрезвычайно разнообразны: и по своему историческому происхождению, и по социальной принадлежности, и по отношению к категориям добра и зла. Вместе с тем, как и каждый народ, японцы создавали самобытные, неповторимые образы героев фольклора, исходя из эстетической сути и мироощущения своей культуры.

Показательны в этом плане образы романтических героев японских сказок – Флейтиста и Ткачихи. Эти образы вобрали в себя два основных понятия японской фольклорно-философской мысли – труд и искусство, поднятые на уровень «высокого искусства труда». Флейтист Канэкити, к примеру, мастер в любом деле. Но более всего он искусен в игре на флейте: звери внемлют его чарующим звукам, Морской царь покорен его талантом. Трудолюбием и душевной добротой наделены и те герои японских сказок, которые заняты ткачеством. Да и не могут быть другими те, которым, согласно японским поверьям, дано в руки это великое искусство. В Японии поклонение ткачеству как ремеслу имело многовековые традиции. Не случайно так ярко отразилось оно в народных верованиях и фольклоре.

Стоят в уезде Итати префектуры Фукусима синтоистские храмы – там издавна поклоняются божествам ткачества. В одном из них, Кокая-мия («храм Выкармливания Шелкопрядов»), рассказывают такую легенду. Была у индийского царя Риньи дочь – Златовласая царевна. Разгневалась как-то злая мачеха на свою падчерицу и пустила девушку по морю в маленьком челноке-однодеревке. Много дней носился челнок по волнам и наконец приплыл в залив Тоёура старинного края Хибати. Бросились жители тех мест на помощь прекрасной девушке, да поздно. Умерла Златовласая царевна. А после смерти превратилась девушка в шелкопряда. С тех пор, говорят, и появилось это искусство в том краю. А Златовласую царевну стали почитать как богиню – покровительницу шелководства.

Грустная и красивая легенда о несчастной царевне вышла далеко за пределы Японии. Была она известна и в России – в чудесном переложении Льва Толстого.

Значительное место в японском повествовательном фольклоре занимают сказки и легенды о девах-птицах: журавле, соловье, лебеде. Эти героини были наделены милосердием и добротой, были способны прийти на помощь и пожертвовать собой. Девы-птицы в японском фольклоре – это не только неизменные красавицы, но и носители самых высоких добродетелей. История развития этих образов была длительна и сложна. Безусловное влияние оказала индийская и китайская мифологическая традиция, сложившееся в ней представление о Небе и небожителях. Однако можно предположить и то, что эти персонажи сформировались под заметным воздействием и чисто народного, аграрного понимания образа птиц. Исстари птицы играли важную роль в жизни японских крестьян: их ожидали как предвестников весны, по их прилету определяли сроки полевых работ. На протяжении истории в Японии сложился определенный аграрный культ птиц, нашедший яркое отражение в песенном творчестве и, видимо, оказавший заметное воздействие на повествовательные жанры.

Такими же сложными и неоднозначными предстают и образы тех героев, рождение которых связано с растениями: из персика рождается отважный Момотаро, из дыни – пленительная Ури-химэ. Как очевидна здесь связь сказочного фольклора с мифологической восточноазиатской традицией, так очевидна и связь с исконными народными представлениями: природа есть источник жизни, рожденное природой – бессмертно. Сказка вновь и вновь проигрывает великие мистерии: рождение, смерть и воскрешение.

Из дыни рождается Ури-химэ. Она гибнет, вступив в неравное противоборство с чертом Аманодзяку. Но чудо сказки заключается в том, что на могиле Ури-химэ вновь прорастает тыква, только не с одним, а с двумя листиками.

Во многих сказках действуют животные. Однако набор их ограничен. Кроме уже упомянутых зверей-оборотней – барсука и лисицы – в сказках встречаются обезьяны и кошки, мыши и змеи – типичные для Японии животные. Но сказки обращаются и к диковинным зверям: так, например, появляются в сказках лев и тигр, крокодил и белая змея, настолько не свойственные японской фауне, что приобретают в фольклоре статус таинственного и неизведанного.

Японские народные сказки, как и большинство сказок народов мира, строятся на противоборстве персонажей. И хотя значительная часть этих антагонизмов общефольклорна: богач – бедняк, мачеха – падчерица, старшие братья – младший брат и т. д., как общефольклорна и форма противостояния: спор и состязание, борьба с вредоносным началом и социальной несправедливостью, в фольклоре каждого народа эти хорошо известные образы приобретают свои самобытные черты, получают неповторимый колорит породившей их культуры.

Так, например, ярким проявлением этой самобытности является то, что в японской сказке в противоборство вступают не только классические сказочные антагонисты, сформированные социальными и определенными семейно-бытовыми отношениями, но и герои, наделенные великой силой искусства: ваятели и поэты, художники и певцы. И тогда противоборство становится не просто борьбой антагонистов, а вырастает до уровня борьбы духовного и бездуховного, таланта и бездарности.

В японской сказке также сильна идея общности. Взаимопомощь в крестьянской общине была необходима для того, чтобы выжить в борьбе с прекрасной, но суровой природой Японских островов: ведь только сообща можно было распахать землю на отрогах гор и оросить рисовые поля. Именно поэтому в сказках так сильна роль деревни или родовой общины. Здесь своя иерархия: старейшина живет в главном доме селения, другие дома вырастают вокруг, как ветви одного дерева («Зять-флейтист»). Здесь свои обычаи и поверья, свои неукоснительно соблюдаемые законы. Верность общине, способность пожертвовать собой ради других – долг и предел мечты. И в отношениях героя с общиной сильнее, чем где-либо, проявляются принципы воздаяния за добро и возмездия за дурной поступок. Те, кто долгие годы пробивают тоннель в горных скалах, чтобы дать людям воду, становятся народными героями (не всегда, правда, получающими должное социальное вознаграждение). Тех же, кто забывает других во имя своих интересов, ожидают гнев и кара богов: женщина, не поделившаяся плодами со своими подругами, как гласит легенда, была превращена в отвратительную змею.

В сказках позднего средневековья, однако, японская община уже не едина: она расколота на бедных и богатых, даже в пределах одной семьи. И, таким образом, общинное самосознание приобретает черты антагонистического противоборства. Именно благодаря этому противоборству ярко проявляются в сказке основные постулаты крестьянского мировосприятия, единые для всей общины. Эти постулаты, безусловно, имеют заметную фольклорную окраску, но по сути они глубоко социально обусловлены и жизненны и потому так горьки. Нищета ужасна: бедняк идет в горы просить волка, чтобы тот его съел.

Труд в сказке почитается, но никто не ждет от него богатства. В народе жила мечта о невиданном обогащении. Но никогда сказка не отождествляет его с честным трудом. Богатство приходит как награда богов за добродетель, его можно добыть волшебным способом. Оно или невероятный случай, или предопределение судьбы.

Сказка проповедует главную мысль мироздания – добрые, честные, обделенные должны наконец обрести счастье и достаток. И потому и сказки, и легенды, и былички японского народа в своем широчайшем эмоциональном диапазоне – от возвышенно-трагедийного до комического гротеска – как стержнем проникнуты этой мыслью: деревенский паренек, старик крестьянин или храмовый служка обретут покой и радость, посрамив или одурачив богача, помещика или настоятеля храма.

Говоря о японских народных сказках, нельзя обойти вниманием и такую важную проблему, как взаимодействие литературной и фольклорной традиций. Сколько истинно фольклорных сюжетов легло в основу литературных произведений и как сильно авторская литература трансформировала поздние народные повествования!

Фольклор и литература – это своего рода сообщающиеся сосуды. Уже в VIII в. мифы и предания Японии были собраны в двух исторических сводах: «Кодзики» («Записи древних деяний») и «Нихонги» («Анналы Японии»). В сводах велось повествование о богах и мироздании, а затем и об императорах: мифы сменялись историческими летописями.

К IX в. относится создание в Японии такого памятника, как свод буддийских легенд «Нихон рюики» («Японские записи о чудесах и удивительных происшествиях»), в котором прослеживается заметное влияние китайской традиции. Легенды, собранные в «Нихон рюики», получили название «сэцува», что значит «назидательные рассказы». И среди них было немало таких, которые основывались на фольклорных мотивах. Наблюдалась здесь и обратная связь – сюжеты некоторых сэцува со временем прочно вошли в японский повествовательный фольклор.

В IX – начале X в. увидела свет и замечательная классическая повесть «Такэтори-моногатари» («Повесть о старике Такэтори»), основанная на фольклорных сюжетах.

Огромную ценность для японской фольклористики и литературоведения имеют старинные записи народного сказа. Так, в начале XI в. был создан свод японских, китайских и индийских сказаний, получивший название «Кондзяку-моногатари» («Стародавние повести»). В жанровом отношении этот памятник разнообразен и пестр: здесь и буддийские легенды, и волшебные сказки, и бытовые новеллы, анекдоты, былички и т. д. И хотя в некоторых текстах заметно влияние церковной дидактики или куртуазного романа хэйанского периода (IX–XII вв.), «Кондзяку-моногатари» донес до наших дней бесценные сведения о традиционной культуре японцев, о мировосприятии эпохи. Много веков повествования, зафиксированные в этом памятнике, вдохновляли японских литераторов; именно из этого свода заимствовал Акутагава Рюноскэ (1892–1927) сюжет для своего всемирно известного рассказа «Ворота Расёмон».

Сборники сэцува создавались в Японии и в более позднее время. Так, в XIII в. появился еще один свод фольклорных сюжетов – «Удзисюи-моногатари» («Рассказы, подслушанные в Удзи»). В основу сборника были положены рассказы из разных собраний сэцува. Заметный отпечаток наложила на «Удзисюи-моногатари» буддийская мораль, но, несмотря на это, в сборнике сохранилась атмосфера волшебной сказки и даже запечатлелись элементы народного говора.

Эти и другие сборники такого рода имели большой читательский успех и потому дошли до наших дней. С течением времени в городах распространялась грамотность. Повысился спрос на дешевые книги. Литераторы нового времени, чьи имена затерялись в круговороте истории, охотно откликались на читательский спрос. В начале XVIII в. вышел в свет сборник коротких повестей «Отогидзоси» («Рассказы отоги»^[2]), получивший огромную популярность. Хотя сборник появился в XVIII в., часть повестей была создана в XV–XVI вв. Кроме новелл, дидактических притч и героических преданий в сборнике были помещены волшебные сказки, в частности «Иссумбоси» («Мальчик-с-пальчик»), сказка о лентяе, который на поверку оказался самым мудрым и удачливым, красивая сказка о девушке с волшебной чашей на голове, напоминающая по сюжету «Золушку», сказка о войне с чертями, авантюрная повесть о скитаниях героя по далеким островам с фантастическими обитателями.

В конце прошлого столетия в Японии оживился интерес к сбору и исследованию произведений народного творчества, в том числе и сказкам. Так, например, известный писатель Ивая Садзанами задался целью создать книгу народных японских сказок для детей на разговорном языке, что для того времени было неслыханным. В 1893 г. появилась его знаменитая книга «Нихон мукаси банаси» («Японские сказки») с превосходными иллюстрациями художника Кэссю.

В своем литературном пересказе Садзанами сохранил поэтический строй японских сказок, их душевную теплоту и тонкий юмор, но придал некоторым из них черты официальной идеологии, столь чуждой фольклору. В последующие годы он неустанно работал над сбором и пересказом для детей мифов, легенд и сказок как японских, так и европейских. Книга Садзанами «Японские сказки» имела международный успех и была переведена на многие европейские языки, в том числе и на русский.

В XX в. в Японии стали формироваться системные и научно обоснованные методы записи и изучения сказок. В предвоенные годы была проведена огромная работа по теоретическому осмыслению фольклорного наследства. И в этом видную роль сыграли работы выдающегося исследователя японской традиционной культуры Янагида Кунио (1875–1962).

Японские ученые ставили во главу угла проблему генезиса японских народных сказок, стремясь выделить в них то «истинно японское», что дошло из глубины веков, и те культурные наслоения, которые возникли в результате исторических контактов с другими странами Восточной Азии и влияния фольклорного творчества этих народов.

Новая волна интереса к устному творчеству захлестнула Японию после окончания Второй мировой войны. История современной фольклористики знает немало примеров, когда в условиях политического или экономического кризиса этнос обращался к изучению своих истоков, исторических и культурных. Так возникали «фольклорные бумы». Один из них наблюдался в Японии после войны и капитуляции страны. Духовная нестабильность общества, ощущение культурного дефицита послужили толчком для сбора и публикации фольклорных текстов, в том числе и сказочных. Именно в этот период было собрано наибольшее количество сказок, мало известных широкому кругу японских читателей.

Так, в 1956 г. Мацутани Миёко начала сбор сказок префектуры Нагано. В своей книге «Мир народных сказаний» (Минва но сэкай, Токио, 1974) она пишет: «В каждой деревне любая старуха могла рассказать сказок сто, а то и двести. На основе репертуара одного сказителя можно было составить целый сборник сказок».

Перу Мацутани Миёко принадлежит и замечательная детская сказка «Таро – сын Дракона» (русский перевод Г. Ронской), созданная по мотивам волшебных японских сказок. Именно за эту книгу писательница была удостоена Международной премии имени Г.-Х. Андерсена.

Собиратели сказочного фольклора Номура Дзюнъитиро и Номура Кэйко записали в 1965 г. на севере острова Хонсю в префектуре Иватэ репертуар местной сказительницы Ясукура Фудзи и ее дочери Нобуко. Так был создан сборник «Месть воробья» (Судзумэ но адаути, Цуруока, 1976), в который вошло более ста сказок и легенд.