– Подожди, – шикнула Каринка, – надо умеючи кинуть, с подвывертом!

– С каким это подвывертом?

– Ну как камушки в воду кидаешь, по касательной, а они от воды отскакивают. Понимаешь?

– Тебе надо, чтобы крышка не только от петуха отскочила, но и от всех остальных кур? – вспотела Манька.

У Каринки затуманился взор. Она представила, как деревянная, пахнущая соленьями крышка, метко дубася по несчастным куриным гребешкам, низко летает по заднему двору. Воображение нарисовало ей такую прекрасную картину, что она сразу же решила воплотить ее в жизнь.

– Ага, – воинственно шмыгнула носом сестра, завертелась на месте, как заправский дискобол, и кинула свой снаряд в самую гущу пернатого царства. Какое-то время крышка летела красивой дугой, потом врезалась в неосмотрительно выросшую на ее пути антоновку, отскочила, прокатилась колесом по грядкам укропа, въехала в толпу кур и, прошив ее насквозь, с сокрушительным грохотом, медленно переваливаясь с одного бока на другой, успокоилась аккурат в ногах выскочившей на шум Ба.

Маневр, конечно же, закончился полным провалом – куры с шумом разлетелись кто куда, возмущенно клокотали и нервно закатывали глаза, петух орал с забора так, словно ему единым махом выдрали все перья и вставили обратно противоположным концом, а Ба отреагировала сами знаете как.

– Вы люди или кто? – кричала она, наматывая на кулак наши уши. – Я еще раз спрашиваю, вы люди или кто?

– А-а-а-а-а, – орали мы, – отпусти-и-и-и, мы больше не буде-е-е-ем!!!

– Еще раз прикоснетесь к петуху, вырву уши с потрохами, ясно?

– Яа-а-асно-о-о-о!

– Ба, а что такое «вырву с потрохами»? – потирая ладошками зудящие уши, спросила Манька.

– Вот вырву, тогда и будете знать. И ходите всю жизнь инвалидами! – дыхнула огнем Ба и пошла отмывать от налипшей земли кадкину крышку.

Ходить всю оставшуюся жизнь инвалидами нам не хотелось, поэтому мы решили больше не третировать петуха.

– Подождем, пока он сам станет линять, – вздохнула Манька.

И мы принялись ждать. А чтобы совсем не зачахнуть в томительном ожидании, стали дипломатично склонять петуха к процессу линьки, как то: заманивали корочкой хлеба и кидались в прыжке из укрытия, норовя сгруппироваться в полете так, чтобы: а) не испачкаться, б) выдернуть большой клок перьев из хвоста и в) легонько собрать в щепоть его клюв, чтобы он не успел кукарекнуть. Потому что Ба всегда была начеку, и если даже не держала нас в поле зрения, то чутко схватывала малейшие изменения в тембре петуха. Уловив в его крике истеричные фальцетные нотки, она мигом вылетала из дому. Петух сразу кидался ей под ноги и начинал рьяно ябедничать и чуть ли не крылом показывать, кто только что пытался оставить его без роскошного хвоста. Только что имена наши не выкукарекивал! И Ба потом гоняла нас по заднему двору, словно гусей, а мы улепетывали изо всех сил. Потому что лучше скончаться в беге, чем дать вырвать себе уши с потрохами. А петух злорадно наблюдал за нами с высокого забора желтыми круглыми глазами, то одним, то другим, и возмущенно выкрикивал ругательства.

Упорство и труд всё перетрут, гласит народная пословица. Спустя неделю, сто двадцать прыжков и триста шестьдесят могучих поджопников на троих, мы победно выдрали нужное количество перьев и принялись за дело. Сначала вымыли их под проточной водой, потом долго полоскали. Перья пахли куриным пометом и чем-то жженым, мы брезгливо воротили нос и обзывали петуха вонючкой. Потом разложили перья на подоконнике, чтобы они высохли под солнышком. Пока они высыхали, мы пытали Ба расспросами, как нужно правильно мастерить веер.

– Да я сама толком не знаю, как это сделать! Вот если найти такую штуковину, в которую можно было бы воткнуть перья… – Ба пошла по кухне, открывая все ящички и задумчиво перебирая содержимое. Мы шли следом и совались в каждый ящичек, который она выдвигала. – Нужно такую штуковину, чтобы она была легкая и одновременно мягкая. Тогда можно было бы воткнуть в нее полукругом перья и обвязать у основания суровой нитью.

– Как это? – встрепенулись мы.

– Вот смотрите. – Ба вытащила веник и продемонстрировала нам замысловатую вязку у основания черенка, из которой расходились в разные стороны стебли. – Видите, как все придумано? Главное – зафиксировать перья, а дальше дело техники!

При слове «техника» я всполошилась:

– Может, дядю Мишу попросить?

– Чего попросить?

– Ну про технику. Ты же говоришь, что дело техники. А дядя Миша работает инженером. И этой техники у него навалом!

Ба прыснула и спрятала лицо в ладонях. Мы молча переглянулись, нам было не до смеха. Какой там смех, когда дела такие важные творятся – перья уже есть, а веера, совсем наоборот, нет! Отсмеявшись, Ба объяснила нам смысл выражения «дело техники». Мы хоть и не очень поняли, что она имеет в виду, но дружно закивали в ответ. Мы ж не глупые отвлекать Ба лишними расспросами, когда она пытается помочь смастерить веер.

– Может, веник разобрать? – заблестела глазами Каринка.

– Я тебе дам веник разобрать! – Ба открыла холодильник и какое-то время молча изучала содержимое полок, периодически повторяя себе под нос: – Таааактаааак-так.

Задумчиво уставилась на початую бутылку с вином. Вытащила корковую пробку, повертела ее в руках и восхищенно цокнула языком:

– Что бы вы без меня делали?

– Что бы делали? – дружно затрепетали мы.

– Вот я и спрашиваю – что?

– Умерли бы с горя? – снова подала голос я.

– Деточка, ты сегодня явно в ударе, – погладила меня по голове Ба.

– Ну да, – мигом отозвалась Каринка, – это от того, что я ее часто бью. Поэтому она в ударе. Постоянном.

– Чингисхан, ты снова за своё?

– Ну да!

– Ты у меня донудакаешься! – Ба хмыкнула, ушла в коридор, достала с нижней полки обувного шкафчика коробку с гвоздями и всякими другими строительно-ремонтными штуками.

– Маня, принеси из отцовской комнаты плоскогубцы. А ты, Чингисхан, за перьями сбегай. И смотри у меня, чтобы без разрушений!

Пока Каринка с Манькой бегали на второй этаж, я застелила кухонный стол газетой, чтобы мы ненароком не испачкали скатерть, а Ба включила газовую плиту.

Потом, затаив дыхание, мы наблюдали, как она, подхватив плоскогубцами гвоздь, накаливает его на огне и проделывает дырки в пробке.

– Без взрослых такие фокусы вытворять нельзя, ясно? – не забывала профилактически хмуриться Ба.

– Яа-а-а-а-а-асно! – нестройно гудели мы в ответ.

– Не слышу!

– ЯСНО!

– То-то!

Сначала мы дали пробке остыть. Далее обмакивали кончики перьев в клей и вставляли их в отверстия. А потом Ба аккуратно перевязала перья у основания суровой ниткой. Веер получился знатный – небольшой, но вполне себе пестрый, кудряво растопыренный во все стороны. Правда, перья держались на честном слове, поэтому мы не стали размахивать веером, а выставили его на Манином письменном столе и чинно-благородно ходили кругами. Любовались.

Любовались мы долго, минут тридцать. А потом нам это надоело, и мы порушили веер за считаные секунды, остервенело обмахиваясь направо и налево. Народное рукотворчество вообще не приспособлено к детскому обращению, чуть что – превращается в руины.

Курятник, конечно же, обиды не простил, поэтому каждый наш поход воспринимает как нашествие варваров. Жмется по жердочкам и прикидывается экспонатами какого-нибудь зоологического музея. Особенно прикидывается петух. Но мы относимся к такому поведению вполне с пониманием. Еще бы, мы бы тоже прикидывались экспонатами, если б на нас из-за угла крышками кидались да перья из хвоста в прыжке выдирали!

То есть совесть в целом у нас есть, вы не сомневайтесь. Но пользуемся мы ей нечасто. Наверное, бережем для более важных дел.

Ба с нами приходится совсем несладко. Пять девочек в одном доме – то еще испытание! Поэтому, если погода позволяет, мы возимся во дворе. Но март – очень капризный месяц, Ба вообще говорит, что у него семь пятниц на неделе. Поэтому чаще всего на улице непогода, и нам приходится проводить свой разрушительный досуг дома. Вот мы и носимся туда-сюда как угорелые. Ба периодически покрикивает на нас, но рассеянно покрикивает, потому что занята в основном Сонечкой. В Сонечке она души не чает. А всё почему? А всё потому, что подозревает в ней такие же черты характера, как у себя. Так и говорит: «Этот ребенок нам покажет еще, где раки зимуют». С нескрываемой гордостью говорит!

Наблюдать за ними очень забавно. Сонечка важно восседает на руках Ба, они ходят вместе по дому и ведут разные переговоры.

– Этото? – тычет Сонечка пальцем в желтенький кухонный абажур.

– Абажур, – мигом отзывается Ба. – Хочешь хлебушка?

– Неть.

– Скажи «абажур».

– Неть.

– Хмхм.

– Этото?

– Шторы. Хочешь попить?

– Неть.

– Скажи «шторы». «Што-о-оры».

– Забазюх!

– Чего-о-о-о?

– Забазюх! – Сонечка тычет пальцем в абажур.

– Ага. Хорошо. Только не забазюх, а абажур!

– Неть!

– Ну нет так нет, упрямое ты существо. Хочешь на горшок?

– Неть!

– Тогда еще раз скажи «абажур».

– Фто-о-о-оы!

– Чего-о-о-о-о?

– Фто-ы! – Сонечка показывает пальчиком на шторы и с укоризной смотрит на Ба. – Фтоы!

– Деточка, мы с тобой разговариваем как даун с имбецилом.

– Дя!

– Не, ну тебе надо было именно сейчас со мной согласиться!

Часам к семи возвращаются с работы дядя Миша с папой, и, если на следующий день выходной, мы допоздна играем в лото и подкидного дурака, или же они садятся за шахматы, а мы, обступив их со всех сторон, бурно и многословно переживаем за проигрывающего. Если же назавтра надо в школу, то приходится возвращаться домой, и, пока мы с Каринкой делаем уроки, папа укладывает в нашей комнате Сонечку. Сонечка басовито ругается на папу, потому что укладывать он ее толком не умеет, а колыбельную поет так, что хоть стой, хоть падай.

– Пой! – требует она.

– Си-ра-вор ло-рик, – послушно затягивает папа свою любимую песню Комитаса.

– Неть! Ису ядиясь пой!

– Что спеть?

– Ису ядиясь!

– Что-о-о-о?

– Ёюцка!

– Дети, – заглядывает в кабинет папа, – а что такое ёюцка?

– Это ёлочка! Она просит спеть «В лесу родилась ёлочка».

– А, ясно.

Какое-то время из детской доносятся его нестройные рулады про елочку.

– Хацю сёуньки вацьок! – неожиданно вклинивается беспардонным басом в папино душераздирающее исполнение Сонечка.

– Чего?

– Сёуньки вацьок! Ниязися!

– А что такое «сёуньки вацьок»? – снова заглядывает к нам папа.

– Серенький волчок. Придет серенький волчок и укусит за бочок, – подсказываем мы.

Папа стоит какое-то время в проеме двери, глядит несчастными глазами то на меня, то на Каринку. Вид у него растерянный.

– Уже заканчиваю, – делаю успокаивающие пассы руками я. – Скоро приду тебе помогать.

– Вот спасибо, дочка! – светлеет лицом папа.

Когда, разделавшись с уроками, я осторожно заглядываю в детскую, он спит, подложив под щеку локоть. Сонечка лежит рядышком и нежно гладит его по щеке.

– Пьидёть сёуньки вацьок и укусит зя бацьёк! – шепчет она, убаюкивая нашего папочку.

В одиннадцать часов, если не брать в расчет громкий храп Каринки, в доме воцаряется тишина. Сонечка тихо посапывает, уткнувшись носиком мне в плечо. По городу гуляет ветер – холодный, колючий. Гремит ставнями, метет прошлогодний мусор, вертится волчком по дворам.

Я лежу в постели и думаю о том, как это невыносимо грустно, когда болеет мама. Потому что никому, никому ее не заменить. Потому что она у нас самая любимая и единственная, и самая красивая, конечно же.

– Вырасту – обязательно придумаю лекарство от мигрени. Выпил таблетку – и голова мигом прошла, – твердо решаю я. – Главное, сильно поднапрячься и придумать хорошее лекарство. Качественное, и чтобы с адыкв… адакв… адекватным (во, наконец-то выговорила!) названием. Чтобы именовалось оно как-нибудь утешительно, типа «Таблетка от мигрени». А еще лучше – «Счастливая таблетка от мигрени». Или вообще – «Мама, не болей»! Вырасту – и придумаю, – твердо решаю я и, наконец, проваливаюсь в сон.