За несколько дней до свадьбы я как всегда гадала в центре города. И в очередной раз они пристали ко мне со своими скабрезными предложениями, опять оскорбились моим отказом и насмешками. Но в этот раз они были сильно пьяны, так распалены похотливым желанием, что жаждали развлеченья немедленно. Для них я была только красивой, экзотичной и строптивой куклой. Их было трое. И это все вместе взятое придало им решимости. Эта троица схватила меня, несмотря на упорное сопротивление, жестоко избила, зверски, будем называть вещи своими именами, изнасиловала. С меня сняли все украшения, монеты, вплетенные в волосы, срезали ножом. Девушкам-цыганкам не принято одевать монисту, это признак замужних женщин. Но невесты носят одну золотую монету, как кольцо при обручении у нецыган. Монета висела у меня на шее на кожаном шнурке. Так они чуть не задушили меня, пытаясь сорвать ее. Но когда очередь дошла до этого кольца… – чивани опять потерла белое пятно на пальце, хмыкнула, вспоминая.

– Уж не знаю, что заставило меня открыть глаза, но я четко увидела на шее наклонившегося надо мной молодчика и скручивающего перстень с большого пальца, белые руки, обхватившие его шею сзади и душившие его. Он задыхался от возбуждения садиста, лицо стало багровым. Мне было больно, но так интересно, что я не удержалась и сказала, еле выдавливая из себя звуки:

– О, гляди-ка, тебя задушат, – руки сжались сильнее, – завтра.

Он испуганно отшатнулся от меня, забыв о том, что делал и зачем. Тут же его оттолкнул напарник, понявший, что кольцо может достаться ему, склонился надо мной вместо него. Я забыла о боли, уязвленном достоинстве, меня захлестнула волна, как бы это сказать, радости что ли, от того, что я вижу тонкий мир, о котором так много говорят цыгане, чувствуют его, но не видят. Белые руки показали мне жест, обозначающий перерезание горла.

– А тебе, дружок, перережут горло, – я уже глумилась: – Не скажу точно, когда… – рука указала на мою монету, подарок жениха, выглядывающую из кармана жилетки, – а эту монету… засунут в рот, чтоб подавился. Ну, а дальше ты знаешь, я уже говорила тебе не так давно, проклятие, насильственные смерти всех, кто относится к твоему роду.

Я хрипло засмеялась, не могла остановиться. И он, забыв о кольце, ударил меня в лицо кулаком, чтобы заткнуть, вскочил на ноги, но я не удержалась и уже от себя добавила:

– Ой-ой-ой, скажу, когда, завтра и жди.

Увидев ненависть и страх, бледностью разлившиеся по его лицу, я засмеялась, нет, захохотала, булькая кровью в разбитом рту. Мне было больно везде, от пальцев ног до макушки головы, я захлебывалась кровью, но смеялась. О кольце забыли окончательно, но били долго, озверев от страха будущего возмездия и сиюминутной безнаказанности, тупо забыв, что я женщина. Но мне уже не было больно. Когда перестали бить, я все слышала, но ничего не чувствовала. Когда тащили за волосы, как тюк, когда связывали веревкой и волокли на ней, привязав к лошади, я открыла глаза и долго смотрела на звездное небо, в голове в такт движению билось только два слова «Матерь божья, Матерь божья». Меня словно укутало белым прозрачным покрывалом, и я перестала бояться смерти.

Меня выволокли за город в чистое поле, там и бросили, кровавое месиво из плоти и тряпок. Я долго лежала, глядя в небо. Не могла ни пошевелиться, ни стонать, ни дышать, пока белая пелена не закрыла мне глаза, и я не потеряла сознание.

– Чивани, прости меня за вопрос…

– Да спрашивай, чего уж там, сегодня день вопросов и ответов.

– А почему тебя… – замялся.

– Изнасиловали?

– Ты же могла сопротивляться.

– Видать в одной из прошлых жизней я не в меру жестоко, хотя какая мера может быть у жестокости, обошлась с теми тремя. Порой, задаваясь этим вопросом, я не раз восхваляла бога за то, что я не знаю, что я творила там, в своем прошлом. Но интересно было бы знать, за что дарован мне хранитель такой силы. Это да.

Она помолчала и продолжила.

– Меня нашли, подобрали и выходили какие-то сердобольные крестьяне. Их привела ко мне, как потом они рассказали, их коза. Всегда смирная и послушная, она вырвалась, умчалась в поле и встала надо мной. Разыскав ее, обнаружили и меня. Но как оказалось потом, это было не самое худшее.

Когда я выздоровела и достаточно окрепла, мне сказали, что моего табора, стоявшего на постое возле города, больше нет. Все мужчины табора отправили женщин и детей в бега, и во главе с вожаком или задушили, или перерезали глотки всем завсегдатаям кабака, где собирались сынки тамошних толстосумов, мстя за оскверненную невинность дочери, поруганную честь невесты прямо перед свадьбой и свою оскорбленную гордость. За это гнев горожан пал на весь табор. Оставшихся людей перебили, кибитки сожгли, хороших коней забрали, остальных отстреляли и оставили гнить в поле, убитых цыган закопали в одной общей могиле. Мой отец и жених полегли в той потасовке.

Как только оказалось, что я беременна, жалость хозяев ко мне закончилась, и они настояли, чтобы я ушла.

Я не хотела этого проклятого ребенка. Но не пошла против воли бога. Ибо всегда верила, он знает, что для меня лучше.

– Этот перстень, – чивани вытянула руку, поставив ее перед глазами, темную от загара, со светлой полоской от кольца на большом пальце. Длиннопалая, с большими суставами ладонь легла на красный диск заходящего солнца, – стал моей единственной ценностью. Он был подарком отца матери в день их свадьбы. Мать же отдала его мне незадолго до своей смерти, и я носила его, не снимая, с самого детства, сначала на цепочке, потом на пальце.

Помолчав, продолжила. Было видно, что ей нужно выговориться.

– У меня родился сын. Роды были внезапные, продолжительные и мучительные, я потеряла много крови и чуть не умерла. Рожала сама, никто не хотел прикасаться к нечистой. Теперь-то я знаю, почему я не отдала концы.

Хотя у меня никогда язык не поворачивался сказать своему ребенку: «Лучше б ты не рождался», но думала я подобным образом не один раз. Я не решилась взять на свою душу грех убить его, когда он был внутри меня, хотя могла, и потом не хватило духу подкинуть кому-то, как это повсеместно практиковалось бедным людом.

Этот ребенок с самого рождения причинял мне множество даже не хлопот, а проблем. Он сам был сплошной проблемой: без конца чем-то болеющий, всегда ноющий, всегда голодный. Он был невыносимо капризным, истеричным и трусливым. А позже стал несносным лгуном, отличался от сверстников болезненными вороватостью и азартностью, безудержной склонностью к спиртным напиткам и сквернословию. Его рот открывался, только если он собирался сказать какую-то гадость. И он его не закрывал даже когда спал.

Все, что зарабатывалось мной, с самого детства уносилось, менялось, продавалось, проигрывалось и пропивалось. Я терпеливо и смиренно сносила все его выкрутасы, отец научил меня принимать судьбу безоговорочно. Мы все это время жили попрошайничеством и гаданием, впроголодь, в грязи, в совершенно несносных условиях. Спали в развалинах старых городских домов, полных клопов и крыс. Нас преследовали, за нами следили, держали в постоянном страхе быть запертыми в каталажку, быть оскорбленными и избитыми, не говорю уже про голод и холод.

Я подурнела и постарела от выпавших на мою долю злосчастий. И ко всему прочему, он начал зариться на мое кольцо с янтарем. То ли его науськивали собутыльники, то ли это была его заветная мечта иметь это кольцо, ему всегда нравился муравей внутри камня. Он часто и подолгу засматривался на него, пытался снять и примерить на себя. Но перстень я никогда не снимала. И ни продавать, ни отдавать его кому бы то ни было не собиралась. Я так устала от его выходок, истерик, вони, перегара, злословия, что начала было подумывать о том, чтобы, наконец-то, расстаться с ним. Ему уже исполнилось 14 лет, по цыганским меркам достаточно взрослый человек для самостоятельного существования. Иногда среди нашего брата в этом возрасте даже женятся. Он был уже законченным пропойцей, с болезненной манией к воровству, готовым на все, чтобы получить вожделенное пойло.

Однажды я проснулась оттого, что задыхалась во сне. Открыв глаза, я увидела сына, склонившегося надо мной, пьяного, как всегда, шатающегося, от него невыносимо разило перегаром и вонью давно немытого тела. Одной рукой он зажал мне рот, а другой с топором, замахивался для удара. Я не успела испугаться, только взметнулась мысль: «Матерь божья!» И вдруг я услышала звук, похожий на то, как будто огромная птица встряхивала крыльями, я даже почувствовала прохладу от этого мановения. Рука с топором не опустилась, а так и застыла в воздухе, хотя было видно, что он силится доделать задуманное. От недоумения и усилий он начал трезветь. Я видела по его тупым, налитым кровью глазам, что он уже даже осознает ситуацию. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на…» Хотелось бы сказать «на языке», но когда видишь, как тебя пытаются убить и при этом действуют не языком, то…

Я не боялась, я чувствовала, что под защитой. Чьей? Я не знала, чьей, но, глядя на замахнувшуюся руку, я вдруг начала различать еще одну, удерживающую удар. Она выходила из моей груди, но боли я не чувствовала, и она была точно не моей. Это была мощная мужская рука по сравнению с худой ручонкой хлипкого болезненного подростка. Сын даже убрал ладонь с моего рта и силился опустить топор двумя руками, удивленно и уже со страхом глядя, то на меня, то на свое орудие так желаемого убийства. Мне даже стало интересно, чем дело закончится. Я лежала и смотрела на него снизу вверх, на все его неловкие угловатые движения, всегда вызывающие у меня чувство отвращения, и даже начала потешаться.

– Ты так хочешь мое кольцо, что ради него готов убить меня?

– Хочу! – Последовала судорожная попытка опустить топор, но он не поддавался, застыв в воздухе.

– На! – Я медленно вытянула руку к его лицу и сложила пальцы в фигу. Белая рука на рукояти топора повторила мое резкое движение вперед, и сын получил в лоб тупым концом топорища. Он без сознания, с окровавленным лицом, отлетел в сторону. Из рассеченного лба хлестала кровь. Я поняла. То, что я начинаю видеть – мой хранитель. Он – это я, я – это он. Я мгновенно осознала, что со мной ничего не случится, пока он со мной, и приняла это так быстро, как будто так было всегда. Мне ничего не нужно было делать, только отпустить выродка-сына восвояси, вычеркнуть его из своей жизни. И все. Не знаю, что меня дернуло за язык, но я спокойно сказала, поднимаясь с убогого лежбища и одергивая скомканную одежду:

– Будь ты проклят, как и твой папаша-подонок, кем бы он ни был, – бело-прозрачная рука легла на мой рот, предостерегая меня от дальнейших словоизлияний, о которых я могла бы пожалеть в будущем. Я ощутила, что все то, что тяготило меня все эти годы и то, что я так терпеливо и смиренно складывала в подсознании, выплеснулось на этого шелудивого щенка. Я всегда чувствовала его не сыном, а так, побочным продуктом своего тела. Мои эмоции захлестнули его, обволокли и влились в него, он даже задохнулся и судорожно задергался в своем бессознании в этой волне. Я видела, как на него накинулось со всех сторон нечто призрачно-черное и сделало его ауру такой же черной. Отныне он влачил еще и материнское проклятие. Я не особо хотела его проклинать, но, наверное, через эти слова на него выплеснулись все мои чувства, копившиеся пятнадцать жалких, как мне тогда казалось, лет.

Потом, конечно, я многое поняла, осознала, простила. Но в тот момент я получила облегчение оттого, что хоть на что-то, тогда я не воспринимала его за человека, только за жалкое человеческое подобие, я выплеснула часть своей боли. С тех пор и по сей день я его не видела. Я вообще удивлена, что он еще до сих пор жив. Теперь-то я знаю, насколько я была потенциально сильна, и мое проклятие должно было его убить в этой жизни и искалечить все последующие. Наверное, он жив только потому, что я его простила.

– А твое кольцо?

– Кто знает, может, не будь его, я бы никогда, по крайней мере, в этой жизни, не встретилась бы со своим ангелом.

– Почему ты его отдала?

– Он все равно его продаст, поменяет на деньги, и, кто знает, может оно попадет в нужные руки.

И она продолжала:

– Я не просто умирала. Я почти умерла. И знаешь, что меня вернуло к жизни?

– Что?

– Можешь верить, можешь, нет, Матерь божья и огонь.

Крестьяне, которые меня подобрали, не имели денег ни на городского врача, ни на деревенского знахаря. Приглашать цыганского целителя после погрома боялись. Они просто оставили мое тело в покое. Положили на свежее пахучее сено и обложили целебными травами со всех сторон, обтирали холодной водой, снимая жар, пытались поить козьим молоком, вливая в зажатые губы по капле. Но самое главное, они поставили в изголовье маленькую старую иконку божьей матери и множество свечей вокруг меня. Не знаю, кто их надоумил сделать так, но это сработало.

Огонь согревал мое холодное тело. А изможденная душа то рвалась выйти, то не решалась оставить меня окончательно. Она наполовину вышла из тела, наполовину была во мне. Я не могла ни пошевелиться, ни открыть глаза, ни тем более говорить. Но все слышала и чувствовала, и что самое интересное, видела себя со стороны. И потому мне открылось то, что глазами увидеть нельзя.

Меня окружали мертвые души моих встретившихся родителей, жениха и цыган из табора. Но они не заходили за пределы круга из свечей и лампад. Они говорили со мной, рассказывали, как им хорошо и легко, звали к себе, время от времени пытались вытащить меня из меня. Но каждый раз огонь в свечах подымался выше, становился более жарким, и они выскакивали из круга.

Моя душа не знала, на что решиться. То ли оставить это бренное тело и распрощаться с жизнью, то ли расстаться с любимыми, но мертвыми родными до неизвестно, когда наступящей смерти. Что-то держало меня в теле и не давало умереть. В таком состоянии прошло несколько дней. Без сна и без бодрствования. Между двумя мирами. Без боли и страданий израненного тела, но с терзаниями оскверненной души.

Я почти не дышала, пульс не прощупывался. Узнавали, что я жива, только с помощью зеркала. Но в моей голове не переставало пульсировать в такт сердцебиению все те же слова: «Матерь божья, Матерь божья…»

В один из таких дней моя душа увидела, как огонь свечей и лампад начал втягиваться в иконку у изголовья, то ли недорисованную, то ли облезшую от старости.

А потом… потом оттуда появилась женщина, сияющая таким светом, что затмила свет свечей, но при этом не обжигающая. От нее веяло не жаром, а прохладой.

Она откинула покрывало, которым прикрыли мое тело, и легко прикасаясь к коже, провела рукой от ног до головы, вбирая в себя боль переломанных ребер, разорванных органов, ран на теле. Коснулась моих пересохших, потрескавшихся губ, и я словно воды напилась. Притронулась ко лбу и поглотила пальцами всю злость, обиду, горесть и боль непрощения, наполнила голову ясностью и покоем безмыслия. Положила руку на голову моей души и с легким нажимом вернула ее обратно в тело.