Амнерис

«Я вас очень прошу, отпустите меня!» – голосила райская птица в режиссёрском управлении оперой. Только её будто никто не слышал. Это был её дом на протяжении долгих лет, настоящий дом, и настоящая жизнь – только на сцене.

Тихими, осторожными шажками она входила в театр – так ходят гейши на своих высоких гэта…нет, так ходят босиком по храму монахини, и аккуратно раскланивалась… с привратником храма и со всеми служителями их общего культа. Тихо открывала дверь в гримёрную и вдруг, вольным броском скидывала пальто на диванчик, будто расправляла крылья. Пробовала голос у раздрызганного пианино. Хорошо, что настроили. Пора бы новый инструмент купить. «И-и-и-и-и-и-и-и-и…» – от мощи этого звука в маленьком помещении закладывало уши. Недолго сидела перед зеркалом, вглядываясь внутрь себя, разглаживая лицо, едва тронутое косметикой, и деловой походкой направлялась в фойе на спевку.

А там уже пристроился, вальяжно развалившись, мартовский кот – тенор с толстым брюшком – и оценивающе оглядывал её. Вошла Тая, супердива с густым масляным альтом, который слышен по всем закоулкам. Полный рот зубов —видимо, больше тридцати двух —и сверкающие бусины глаз, как у рыбы-телескопа, навыкате. О чём поговорим? О погоде? И тенор начал: «Вчера на собрании в поездку утвердили Меринова вместо меня. А меня здесь на подхвате оставили. Вот мерин сивый! Всегда знает, к кому подлизаться!» И Тая: «Ах, Васенька, какая вопиющая несправедливость! Впрочем, чего и ждать-то от главного? Всё и так понятно…». – «А что, а что, а что?» – запинькала мелкая синичка-сопрано, влетая в помещение, но она опоздала, по крайней мере на данный момент. Вошёл главный, как-то вместе с дверью, и придавил лаковым разношенным ботинком все попытки продолжать. «Здра-а-авствуйте, Виктор Бори-и-исович!» – засияла всеми зубами Тая, она совершенно не стеснялась переходить с одной частоты на другую. При всех. Начали репетицию, концертмейстер тренькал по роялю как-то невпопад, певцы переглядывались, но ничего. Пошла волна предвкушения настоящей жизни, которая ещё только предстоит, которая ещё не началась, но уже близко-близко тот вечер, когда все маски будут скинуты. Прямо по-театральному.

Сегодня спектакля нет. Перед «Аидой» она обычно ходила в Эрмитаж, в египетские залы – так они назывались, а на деле всего несколько комнатушек. Но там она чувствовала себя жрицей тайного святилища.

Как охотник, который видит только свою цель, как лучник, который видит даже не дичь, а лишь её зрачок, она входила в музей опустив голову и подымала взгляд только в египетских залах, где оживала её пластика. Она становилась Изидой на фреске, кошкой Бастет, львицей Сехмет, она впитывала в себя позу амфоры и сфинкса, подавала чашу фараону, держала скипетр… Только бы не расплескать всё это, только не расплескать! «О Уаджит, храни меня вечно! О боги небесные! О боги земные! Придите и узрите Тота, увенчанного Уреем. Он возложил на себя две короны в У-ну, чтобы царствовать над людьми. Ликуйте в чертоге Кеба тому, что он совершил. Молитесь ему, возвышайте его, величайте его, ибо он – владыка сладости…»

После раннего ужина надо полежать, прокрутить в уме весь спектакль, а перед сном – пройтись по набережной. И вот ночные огни отражаются в водах Ятрау, идёт факельное шествие, и она – впереди, с гирляндой из белых лотосов. «Девушка, что с вами?» – она шла одной ногой по проезжей части, другой – по тротуару. Козликом.

День наступил. В голове уже звучит увертюра. Настроение прекрасное. «О, приди, любовь моя, опьяни меня…». А с трёх часов начинается мандраж. Или депрессия. Или опять мандраж. Голос не звучит… где моё вот это, как оно… ноготь сломался… и как я только хожу в этих туфлях! Икоронное: может, позвонить, сказаться больной? Ещё не поздно. Сидит в своей комнате на кушетке, как приговорённая. Но уже готовая ко всему. И вдруг соседи: «Эй, у тебя картошка сгорела!»С трудом понимая, где находится, она чувствует запах. И это не запах кедрового ладана. Внутренне вспыхнув, Амнерис идёт выбрасывать картошку. Затем надевает платье, приготовленное по понятной причине со вчерашнего вечера, и, уже совершенно серая, но спокойная, направляется к театру. Точнее, эта махина, этот кит приближается к ней и втягивает её в себя, как песчинку.

В театре есть одно очень старое зеркало. Оно стоит за кулисами около выхода на сцену. Высотой в два человеческих роста, в тяжёлой барочной раме. Когда-то рама была помпезной, но со временем позолота стёрлась, и зеркало не очень выделяется на фоне зеленоватых стен и бутафории. Но без него нельзя! Оно вмещает в себя все возможные тени, в нём отразились фигуры великих и малых, мимо него идут и как бы невзначай кидают взгляд на удачу. Или просто стоят в ожидании выхода, будто поправляя костюм, парик, но смотрят не на себя, а куда-то выше – идёт полное вхождение в образ. Это портал.

Спускаясь по лестнице к зеркалу, она чувствует своё бешеное давление – сердце выпрыгивает, ноги подкашиваются, потому что она ждала этого момента всю свою жизнь, и так каждый раз, будто впервые. Здесь она встречается глазами с Амнерис… «Возрадуйся, дочь владыки Обеих Земель! Я, Амон, пребывающий в окоёме небесном, обратил сердце своё к тебе». И вот дочь великого фараона проходит сквозь зеркало и растворяется в свете.

Та-Кемет (книга в книге)
Две стрекозы

А помнишь, госпожа моя, как осторожно я наносила охру на твои ногти, слой за слоем застывала тягучая смола? И ты долго сидела, недвижима, и солнечные блики играли на твоём лице. А в водоёме плавали тихие рыбы. Двор окружали колонны цвета болотной зелени, золочёные наверху, и нам казалось, что мы сидим у берега в зарослях папируса, две маленькие стрекозы с крылышками из прозрачной слюды. И тогда пришли ещё служанки и принесли тебе систр и менат из меди и бирюзы, и начали ритмично постукивать, создавая шорохи и шёпоты трав. И ты заклинала бога Шу о ниспослании прохлады, но благодатный всё медлил, и тростниковые веера не помогали. Стоял великий зной.

И твой венценосный брат, да живёт он вечно, уехал далеко в пустыню, дабы увещевать и умилостивить Сетха, обуздать безумия его. Но из этого ничего не вышло, и рабы едва дотащили до дворца палантины, а животные пали. И я усомнилась: слышат ли нас зеленоликий Хнум и великие боги? Отчего не отвечают? Отчего золотой наш сокол и царь царей, живое воплощение живого бога, привёз из пустыни опасную глазную болезнь и лежал в темноте, и жрецы его тайно лечили? Всем было тяжело, песчаные бури не прекращались, и я не выдержала, в страхе перед смертью сказала одной служанке: «Все мы, куклы, обратимся в прах, раз уж сын океана создал нас из глины. Унесёт нас смерчем в пустыню. До богов далеко, да и зачем мы им нужны? Будем грунтом в полях Иалу». А колченогий нубиец это услышал! И донёс на меня! И я не знаю, что он сказал, но только две луны прошли, а я всё сижу в погребе под замком и вспоминаю тот день у водоёма. Две маленькие стрекозы… Мне кажется, мы были так близки, моя госпожа! Но я о тебе ничего не говорила! Я ведь знаю: есть люди, сошедшие с гончарного круга Хнума, а есть бессмертные боги на земле, и они не могут превратиться в пыль. Ты не можешь умереть, госпожа моя! Да не возложат на веки твои малахитовую зелень! Да живёшь ты вечно! Ты не из глины, ты – из крови священной матери Мут! О белая лилия священных небесных вод! Вспомни обо мне! Вспомни! Или ты, находясь на свету, ничего не замечаешь? Я кричу тебе из темноты… И, знаешь, я научилась здесь видеть…

Прачки

Статные и гибкие красавцы несли большие лари и корзины на берег реки, раскрывали их, и по воздуху разливалось благовоние. Это был аромат двух тысяч лилий, морского жёлудя, сладкого тростника, мирры, вина и корицы, крокусов, мёда и соли, и кардамона с каплями собранной дождевой воды. По преданию, эти духи в Та-Кемет приносила белоснежная птица Дедун, но все знали, что это не так, их везли из земли Пунт вместе с другими товарами: чёрным деревом, слоновой костью, золотом, рабами и ручными обезьянами.

И только лёгкое льняное полотно, находившееся в ларях, ткали, отбеливали и плиссировали здесь. А ещё его приходилось часто стирать в специально отведённых для этого местах на реке. Черпаками и кувшинами набирали воду в чаны, сыпали туда соду и время от времени поглядывали: спокойно ли на воде. К стирке допускались мужчины и очень смелые женщины. Полоскали бельё на мостках или с берега, если было хорошее течение. Прачки вскидывали руки вверх и с размахом кидали покрывала на поверхность воды, движение в воздухе мокрой ткани напоминало крылья белых цапель и фламинго. А голубые одежды для похоронных церемоний стирали отдельно.

И однажды все прачки видели, как разноцветной змейкой пролетел по воздуху драгоценный детский поясок, затерявшийся среди белья, и упал далеко в реку. На солнце блеснули бусины из финикийского стекла и медовые сердолики. Что делать? Мужчины вооружились рогатинами, полезли в воду, искали до вечера —хорошо, что крокодилы не приближались. И вот пришёл жрец и объявил, что виновников надо крепко наказать – избить кулаками, как положено при краже, и востребовать с них стоимость вещи. И прачки тут же, не сходя с места, начали тузить друг друга и ругаться, поднялся переполох. Неизвестно, чем бы дело кончилось, многие могли остаться покалеченными, но тут случилось чудо, которое спасло несчастных: на поверхности воды показался бегемот. «ОТаурт! О мать всеблагая! Повитуха богов!» – голосили люди. Жрец обомлел. Он остановил потасовку и решил сообщить о происшествии небеттер – хозяйке дома. Однако спустилась ночь, и Нут открыла своё звёздное лоно. Все успокоились.

А наутро небесное око окрасило воды Ятрау в розовый цвет, и пальмы-дум воздели свои руки в приветствии солнцу. И госпожа проснулась и велела принести свежие льняные одежды – они были сотканы из света имени богини. Выбирала украшения по случаю: тонкий усех из красного и зелёного бисера с большими малахитовыми вставками лёг ей на грудь. Иссиня-чёрный парик увенчала у лба белая лилия, а на запястьях тихо зазвенели медные браслеты. Она собиралась с визитом во дворец, и восторженный раб напевал ей песенку: «Был бы я зеркалом твоим, чтоб лишь на меня ты глядела, был бы я ниткой бус, что на шее твоей…». Раб, из пленных, отличался и хорошим воспитанием, и благородным происхождением, поэтому госпожа не сердилась, а только по-кошачьи щурилась от удовольствия.

И тут в опочивальню вошёл тот самый жрец (к слову сказать, близкий её родственник), поднёс небеттер чашу, полную молока, с пожеланием здравия и приступил к своему рассказу. Лицо хозяйки изменилось, хищница настаивала на том, чтобы виновные были наказаны, крики разносились по всему дому, а слуга богов требовал богатых приношений Таурт, охраняющей младенцев. Госпожа противилась, и разгневанный жрец хлопнул дверью. В воздухе повисло молчание. И тогда в конце анфилады показалась маленькая фигурка рабыни, семенящая к покоям хозяйки. Она то падала ниц, то опять торопилась-торопилась, чтобы сообщить… У маленькой дочки, единственного ребёнка госпожи, сильный жар.

Тут же начались сборы даров для богини, на столешницу для жертвенных приношений слуги укладывали отрезы белоснежного льна, несколько серебряных украшений, которым в стране просто не было цены, семь смальтовых скарабеев с гравировкой на брюшке – слёзными просьбами о здоровье наследницы, блюда с фруктами, ароматические конусы… А госпожа вдруг повелела подать себе лодку и погрузить туда весь этот скарб. Слуги ахнули: неужели она собирается в святилище Таурт? Далеко ведь! И вот лодка, несомая течением, достигла середины реки, а дальше все наблюдали невиданное: трясущаяся и злая красавица кидала фрукты в воду, будто камни, а потом начала сбрасывать свои одежды, парик, украшения, и с воплями: «Много ли ещё тебе надо? Бери! Забирай!» отправляла всё это на дно. И аромат Сешенен, тонкий аромат её духов, разливался волнами над рекой.

Жрец

«Я был помощником писца при Джихути, воздадим благодарения ему, великому и вечному. С детства воспитывался при храме. В мои обязанности входило кормить жертвенных рыб и лягушек, сохранять в чистоте и порядке письменные принадлежности. В отрочестве меня допустили к письму, и я тренировался палочкой по мокрой глине. Была и тренировка кисти в воде: я отыскивал на дне кувшина камушки по величине и форме. Рука нарабатывалась, как тонкий и точный инструмент. Потом в те же сосуды сажали несколько раков, сначала они щипали меня за пальцы, а потом я научился чувствовать, есть они в кувшине или нет. Позже наловчился двигать рукой так, что они меня не трогали. А ещё жрецы заставляли меня играть на флейте. Я не хотел, плакал. Но всё шло хорошо, несмотря на мелкие неприятности, пока не настал день перемен.

Это был влажный туманный час на реке. Мы собирали лотосы для храма, и меня чуть не схватил крокодил. После этого мне долго не давали ничего делать, не допускали ни к письму, ни к животным. Я спал во дворе, болел, но никто не лечил меня, никто даже не подходил. На священные изображения не позволялось смотреть, поэтому для меня нарисовали точку на стене, в углу около ворот, и велели глядеть на неё, если я захочу помолиться. Но я не умел, и тогда подошёл ко мне жрец и сказал:

“…Любим богами тот, кто им внимает. Лишь сердцем ты можешь их слышать, лишь им понимаешь. Следуй за сердцем своим, пока существуешь, впустую время не трать, в дней суете пребывая. Не сократится срок жизни того, кто мудрости следует, не обделен будет он жизненной силой. Помни: все блага жизни – в сердце твоём…”

И прошло несколько лун времени ахет, когда от слёз Исиды разливается великий Ятрау, закончился праздник реки и я узнал, что мне предстоит обряд очищения. Но сначала мне вручили небольшой полированный камень, на котором я должен был вытесать обращение к Джихути. Я и не думал тогда, что сам себе выношу приговор, не упомянув в своём послании имени великого бога. Ах, если б я к нему обратился, был бы под его защитой, потому что он владыка нашего храма, а так попал под власть совсем другой силы. Я трудился день и ночь, мне давали приличную пищу и пустили в помещение, где жрецы высекали иероглифы на плитах. На девятый день моя работа была готова, я написал тогда: “О Уаджит, следи за мной вечно!”, полагаясь на материнскую опеку богини. Когда позвали к Верховному жрецу, я спал. Он нашёл мою запись на камне удовлетворительной, и меня поселили вместе с коброй. О боги! Этим фактом я считался очищенным. Я не испугался змеи, и меня очень одобрили и сообщили, что она не укусит, если я её не обижу. Вообще-то, её держали в другом помещении, но она сюда постоянно заползала через большую дыру в стене. Эту дыру не заделывали, так как священные кобры облюбовали себе местечко и жили здесь уже не одно поколение. А я… я должен был научиться спать со змеёй. Но я устраивался ночью во дворе, днём – вообще где угодно, и, когда это заметили, меня заперли в моей каморке. Жрецы всё потешались, что я сам выбрал себе «мамочку». Потом она даже несколько раз ползала по мне, но к тому времени я её уже совсем не боялся.

“О, Уаджит, моя владычица, госпожа обеих земель! Пробудись в мире! Да будет умиротворённым твое пробуждение! Госпожа красной короны, кормилица юного Гора, прекрасноликая, да будет умиротворённым твое пробуждение!” – так я пел ей на восходе солнца, но она умерла, не прошло и десяти лун. Что я почувствовал тогда? Облегчение. Нет, не только. Мне показалось, что за мной теперь никто не смотрит, более того, будто я больше никому не нужен. И это было настолько странно, что я горько плакал несколько дней то ли от привкуса свободы, то ли от печали.

И опять наступило время ахет, и волны Ятрау омывали ноги божественных статуй зелёной и красной кровью, принося плодородный ил, а в застойных водах гуляли священные ибисы. В деревнях веселились люди, пили пиво, делились лепёшками с бедными, и однажды нашли толстяка, чтобы катать его в лодке и величать его богом Хапи, намазав маслом живот и водрузив на его плешивую голову подобие короны из тростника. Но сбежалась стража и стала хлестать их плётками, а потом принесли на носилках жреца, и он велел людям пасть ниц и просить прощения у благодатного Хапи за содеянное. И люди часами стояли в мокрых полях на коленях. Праздник кончился.

“Процветай, процветай же, Хапи, процветай же, всё оживляющий, с дарами полей приходящий!”