В королевском дворце Тарска имелась прекрасная библиотека, собранная несколькими поколениями монархов. Когда на смену королям пришли королевы, библиотеку не тронули, а, наоборот, создали штат служанок, коим вменялось со всею тщательностью еженедельно проводить в хранилище знаний уборку. В королевской библиотеке, помимо старинных сводов, как впервые написанных, так и палимпсестов на пергаментах тех работ, что признаны еретическими, исторических атласов и описаний далеких земель, были и трактаты прославленных ученых мужей древности, и собрания апологий, и диалоги о сути вещей… И поначалу юная инфанта изучала апологии, дремала над теодицеями и по настоянию учителя зубрила категорические императивы. Однако позднее ее стали занимать рыцарские романы, любовные поэмы, заграничные фолианты с цветными гравюрами, описывающими прелести плотской любви, и прочая беллетристика. Но и интереса к науке взрослеющая Абигейл отнюдь не утратила. Вероятно, поэтому она приняла в своем дворце и осыпала милостями бежавшего с Континента Мира и Свободы магистра Уильяма Магнуса Гогейтиса.

Уильям Магнус Гогейтис, несмотря на весьма молодой возраст (если он и был старше королевы, то всего на каких-то два года), уже заслужил на Континенте не только степень магистра, но и репутацию вольнодумца. Именно из-за этого ему и пришлось оставить родные стены.

Дело в том, что официальная наука Континента и официальная же магия традиционно шли двумя взаимоисключающими путями, никоим образом не соприкасаясь друг с другом. Уильям же Гогейтис, видимо по молодости лет, нахватавшись верхушек многоразличных философских учений, заявил, что есть некая сфера, в которой и наука, и традиционная прикладная магия вполне способны коррелировать. Словечко «коррелировать» выдумал, опять-таки, Гогейтис. Он предоставил на рассмотрение трех ведущих академий Континента свое учение, справедливо полагая, что оно будет воспринято с восторгом. Однако восторгов не последовало. Молодого магистра объявили профаном, неучем, кощунствующим еретиком, как представители точного знания, так и ведущие маги. Когда же Уильям вздумал настаивать па правильности своей гипотезы, его предали публичному позору и осмеянию, даже хотели было посадить в приют для умалишенных, кабы не вмешательство судьбы. Судьба помогла Уильяму Гогейтису найти политическое убежище в столице Тарсийского Ожерелья и заинтересованную слушательницу в лице Ее Величества королевы Абигейл. Позднее вторым слушателем бредней «континентального» ученого-мага стал и герцог Рено. Ему это полагалось по должности – все-таки Главный Советник…

Уильям Гогейтис, впрочем, был человеком универсального ума и таланта, отчего и получил прозвище «Магнус». Он прекрасно разбирался в математике, физике, химии и прочих естественных дисциплинах. Магистр писал великолепные стихи, и его несравненные мадригалы стали образцом для подражания многим начинающим поэтам. Однако его пытливый ум не довольствовался лишь теориями, а требовал прежде всего, практического приложения имеющихся знаний. Таким образом, при попустительстве тарсийского двора и при помощи весьма нехитрых и недорогих приспособлений Гогейтис изобрел и привел в действие так называемую рисовальную машину, состоявшую из доски, на которую медленно подавался лист бумаги, нескольких полых игл, заполнявшихся при нажатии на какие-то кнопки разной краской, и рисовальщика, который сидел подключенным к машине и рисовал портрет обычным способом. А машина делала двойников этого портрета при помощи сотен неразличимых цветовых точек, при нормальном рассмотрении выглядевших как единое целое. Смысл создания рисовальной машины Гогейтис объяснял так: художник ведь рисует один портрет, а машина за это время может создать несколько. Несколько копий того самого портрета. Слово «копия» тоже изобрел Уильям.

Эта машина понравилась королеве. Теперь во всех городских ратушах и магистратах висели копии ее портретов, выполненные при помощи иголок. Хотя, надо сказать прямо, живописцы рисовали куда лучше. Но ведь и брали дороже. А машине, как утверждал Гогейтис, нужны были только «расходные»: краски да бумага. Ну, еще иглы…

Следующее изобретение Уильяма Магнуса пришлось по душе счетоводам, содержателям складов и прочему люду, постоянно имеющему дело с цифрами и вынужденному производить вычислительные операции. Позаимствовав у королевских камеристок рулон широкой портняжной ленты с делениями и пригоршню бусинок, Уильям Гогейтис помаялся неделю, перекладывая бусинки по ленте и бормоча про себя нечто колдовское: «считывающее устройство», «перфорация», «база данных». Наконец, он представил на суд королевы и ее Главного Советника герцога Рено (с неослабевающим интересом следившего за научно-практической деятельностью Уильяма) устройство, носившее громоздкое название «То, Что Вычисляет» или, короче, «Вычислитель». При помощи Вычислителя во дворце произвели инвентаризацию всей мебели, точный подсчет комплектов постельных принадлежностей и даже занесение в специальный каталог королевских столовых сервизов.

Абигейл наградила тогда Уильяма орденом Шейной Косынки, но ученый принял его рассеянно (как и полагается всем истинным ученым, не стремящимся обрасти славой и богатством) и заявил, что Вычислитель еще далек от совершенства, но он, Магнус Гогейтис, будет работать над тем, чтобы сей инструмент обрел большую память, не сбивался со счета, не путал уже учтенные данные, а главное, был удобен и прост в обращении.

Словом, пока Уильям Магнус занимался всякими машинками и устройствами, королева вполне к нему мирволила. Да и дворцовые интриганы не видели для себя угрозы в человеке, вечно возящемся с цифрами, железками, кусочками кремня, да при этом еще и настолько плохо видящим, что носит на глазах выпуклые круглые стекляшки, соединенные дужками и делающие своего владельца похожим на снулого сома.

Но недаром же говорят, что большие знания лишь умножают печаль и приносят неприятности. И в первую очередь эти неприятности касаются того, кто знаниями располагает.

Изобретения полезных машин через некоторое время наскучили магистру Уильям, и он принялся штудировать трактаты Тайного Знания, книги по магии и прикладным степеням волшбы, каковые (книги) имелись в избытке в дворцовой библиотеке. Неожиданно к Тайному Знанию воспылала интересом и королева Абигейл. Впрочем, как позднее выяснил герцог Рено, правительницу в этом самом Знании интересовали только способы приготовления приворотных зелий, афродизиаков и эссенций для поддержания упругости бюста (хотя бюсту Ее Величества до старческой дряблости было ой-ой как далеко, что с полным знанием дела мог подтвердить Главный Советник, на тот момент, ставший еще и главным фаворитом Абигейл)…

Уильям же Гогейтис и вовсе, видимо, тронулся умом от великих своих познаний. Иначе бы поостерегся он не только излагать королеве свою крамольную Систему Окон, но и даже придумывать оную не стал бы!

Герцог Рено помнил тот роковой вечер, как сейчас. Ее Величество, он сам и Уильям Гогейтис сидели в небольшой, примыкающей к библиотеке комнатке, которую ученый переделал под лабораторию.

– Беспорядок тут у тебя, магистр, – с ноткой игривого недовольства заявила королева, оглядывая стол, чуть ли не подламывающийся под тяжестью реторт, колб, пробирок, приборов для возгонки и охлаждения. – Боевой конь копыто сломит… А на стенах это ты что по навешал? Уж не тайные ли расчеты и чертежи для наших врагов?

И Абигейл рассмеялась, конечно понимая, что шпион из Уильяма никакой. Просто уже начинала в ее характере проявляться знаменитая, присущая всему роду Владетельниц Ожерелья августейшая стервозность.

– Не извольте беспокоиться, ваше величество! – воскликнул Уильям. – Эти чертежи и уравнения – лишь малая моя попытка объяснить Систему Окон…

– Вот как?! – очаровательно усмехнулась юная королева и при этом посмотрела на своего Главного Советника. – Разве в королевском дворце мало окон, чтобы ими еще занималась и наука?

Абигейл задавала герцогу один вопрос, а в глазах он читал другой: «Как я тебе нравлюсь в этом новом облио василькового бархата? Хорошо ли смотрится жемчуг на моей груди?» Поэтому Главный Советник смешался и вместо приличного ответа лишь посмотрел на властительницу своего сердца умоляющим взглядом. Абигейл чуть скривилась. Герцог не поддержал ее игру.

– Ваше величество! – услышала она голос Гогейтиса. – Та Система Окон, которой я сейчас занимаюсь, не имеет ни малейшего отношения к обычным окнам! Разве только названия схожи…

Лучше бы этого магистр не говорил! Ибо многие знания, как сказано было выше, могут привести к последствиям непредсказуемым.

– Вот как? – Королева отвернулась от Советника и направилась рассматривать большой непонятный чертеж. – Так объясните мне, мой высокоученый магистр, что же сие есть за Система Окон и на кой прах она сдалась Тарсийскому Ожерелью?

Все ученые, даже самые великие, обладают политической близорукостью. Они полагают, что правители с восторгом подхватят их идеи, да еще и выделят деньги из казны, чтоб эти идеи привести в действие. И Уильям Магнус Гогейтис отнюдь не стал исключением в плеяде наивных ученых.

– Я долгое время изучал различные труды ученых прошлого, а также записи древних магов, – начал Уильям. – И однажды меня осенила мысль о том, что некоторые идеи мужей древности – и магов и ученых – сопоставимы! Весьма привлекла меня теория знаменитого чародея Альбертуса Фоненштейна об относительности всего, что мы считаем реально сущим. А тезисы столпа точной астрономии Пауля Хлобола помогли мне понять и в какой-то мере дополнить учение о множественности миров. Впрочем, идею множественности миров развивали многие ученые и маги. Но мысль Пауля Хлобола подтолкнула меня к такой гипотезе: а что, если множественные миры суть зеркала, отражающие Главный Мир?

– Тогда эти миры должны быть одинаковыми.

– О нет! Лишь нашему несовершенному глазу кажется, что зеркала все отражают без искажения! На самом деле все не так. И представьте, королева, что самое дальнее зеркало в вашей опочивальне, получив в себя десятки ваших отражений, отражает…

– Не меня?

– Вас! Но уже изменившуюся… Так и с мирами! И не исключена возможность, что где-то существует мир (и не один!), ставший отражением нашего мира. Или наоборот…

Королева напряженно задумалась. Брови ее свело над переносицей, глаза сверкнули нехорошим грозовым огнем, превращая милую, очаровательную кокетку в женщину, которая под платьем вместо тела носит кинжал.

– И что же, маг, – холодно осведомилась королева, – во всех мирах есть я?

– Конечно! И вы, и герцог, и даже я! Только там мы, в своих основных чертах оставшиеся прежними, возможно, претерпели какие-нибудь изменения. Например, герцог стал рыбаком…

У герцога Рено свело скулы. Он ненавидел рыбу. Во всех ее проявлениях.

– А я из ученого превратился, например, в бродячего артиста или клоуна, потешающего народ! – смеялся маг. – А вы, ваше величество, может быть, стали – ха-ха! – базарной торговкой!

Гром грянул.

– Торговкой, значит? – голосом, похожим на гром снежной лавины, падающей на горную деревушку, спросила Абигейл.

– Ваше величество! – Уильям, кажется, понял, что в своих мудрствованиях зашел слишком далеко. – Это лишь домыслы! Гипотезы! Но я объясню! Эти зеркала – они еще и окна, через которые мы можем заглянуть в другой мир и увидеть там себя или…

Лавина докатилась до несчастной деревушки и погребла ее под собой.

– Вы предлагаете мне любоваться тем, как в другом мире я торгую на базаре? – проскрежетала королева, сразу став старше на несколько лет и злее в несколько раз. – Так следует понимать ваше учение, Гогейтис?

Герцог закусил губу. У заплечных дел мастера на ближайшие два часа будет очень напряженный график работы.

– А что плохого в торговле, королева? – с какой-то странной, совсем нехарактерной для плебея и зависимого человека усмешкой спросил Гогейтис. – Нет ничего позорного в труде. В… достойном труде.

«Четвертует? Или сначала повесит, а потом четвертует? И сожжет на костре. А голову вывесит на городских воротах вместе с его мужским хозяйством, как поступала ее бабка, Ариаль Белоснежная, со всеми своими врагами…»

Абигейл зашлась от ярости:

– Я королева! И я могу быть только королевой! И во всех твоих придуманных мирах, за каждым твоим несуществующим окном я останусь КОРОЛЕВОЙ! Ты понял, Гогейтис?!

«Он не понял, – с какой-то непонятной печалью подумал герцог Рено. – Он еще что-то пытается доказать ей. Твердит про процент искажения, систему прохождения сигнала. Бедняга. Лучше бы он так заботился о своих причиндалах, а не об идеях. Она его все-таки четвертует».

И Главный Советник вдруг понял, что ему отчего-то жаль непутевого ученого, с таким пылом разглагольствующего про невероятную Систему Окон.

«А ведь как бы смотрелась Абигейл в роли торговки, – честно размышлял он. – А в маркитантках ей вообще не нашлось бы равных».

– ГЛАВНЫЙ СОВЕТНИК!

Герцог Рено вздрогнул и прогнал прочь крамольные мысли. Посмотрел на королеву. Так и есть. Уильям Гогейтис добился своего. Точнее, своей. Своей безвременной и жестокой кончины. Но герцог услышал не то, что ожидал:

– Повелеваю своей королевской властью, – Абигейл роняла слова, как будто стучала молотом по листу жести, – злостного еретика и смутьяна, оскорбителя королевы, нарушителя законов Божеских и человеческих, изобретателя безумных теорий и крамольных идей Уильяма Магнуса Гогейтиса лишить всех дарованных Нами привилегий, наград и милостей и под строгим конвоем препроводить на место пожизненного заключения в подземную тюрьму, именуемую Низина Плача! Приказ исполнить немедленно.

Герцог пронзительно посмотрел на королеву. Она встретила его взгляд и отбила, как меч – мечом.

– Выполняйте, Советник. Ответственность заточное исполнение сего приказа я возлагаю на вас – И крикнула: – Стража!

Вбежавшим дворцовым громилам-стражникам она указала пальчиком на тщедушного Гогейтиса:

– Взять его! В камеру пыток!

И вышла, даже не удостоив никого своим королевским взглядом.

– Но почему?! – горестно возопил Уильям, которого стражники уже поволокли к выходу.

«Лучше бы она его сразу четвертовала, – подумал герцог Рено. – Какое-никакое, а милосердие. Это кто-то солгал, что женщины милосердны. Или королев это просто не касается».

С того памятного вечера он перестал посещать опочивальню королевы.

Потому что выполнил в точности ее приказ.

Но заставить себя снова воспылать страстью к женщине, оказавшейся столь жестокой и высокомерной, он не смог.

Тем более что у Абигейл, забросившей науку, нашлось немало фаворитов. И у дверей опочивальни разве что очереди из любовников не стояли.

Книги, чертежи и прочие вещи Гогейтиса сожгли перед ратушей, когда зачитывался королевский указ. Ученый был предан забвению, а его труды признали политически опасными. Именем Уильям простолюдины долго опасались называть своих новорожденных.

С тех пор прошло три года. За это время герцог Рено стал совсем другим человеком. Сделалась иной (словно вышла из какого-то своего отражения) и королева Абигейл. Только о судьбе Гогейтиса, заживо погребенного в казематах Низины Плача, ничего не было известно. Во всяком случае, официально.

На самом деле герцог Рено, не понимая до конца сам, зачем он это делает, утаил в своем родовом замке некоторые из трудов несчастного Уильяма, особенно те, где рассматривалась преданная ныне анафеме теория загадочных Окон. Герцог иногда, утомившись от государственных дел, пытался вчитаться в каракули ученого, понять ход его мыслей, словно это могло хоть чем-то облегчить участь проклятого магистра…

И сейчас герцог Рено ехал именно к нему. В юдоль скорби, смерти и забвения.

К Уильяму Магнусу Гогейтису.

С делом государственной важности.

И, рассеянно глядя в окно кареты на схожие с лоскутьями траурных покрывал, влажные, еще не освободившиеся от снега луга, герцог Рено молил праведное небо, чтобы ученый еще был жив.

И находился в здравом уме и твердой памяти.

* * *

Герцогские кони встали так внезапно, что погрузившийся было в какую-то дорожную полудрему Главный Советник вскинулся, резко выдохнул, приходя в себя, и машинально тронул эфес своей боевой шпаги. Глянул в помутнелое окно кареты – почему остановка? Уж не разбойники ли щипачи из беглых каторжников решили сдуру, что смогут разжиться у почтенного и богатого господина парой кошельков с золотом?.. Ну, в таком случае разбойников можно только пожалеть.

Герцог наполовину вытянул шпагу из ножен, но тут в дверцу кареты деликатно постучали условным стуком.

– В чем дело, Кевин? – голосом, жестким от внезапного и постыдного для истинного воина страха, спросил герцог Рено.

Действительно, это был один из личных охранников герцога, Кевин, недавно принявший присягу. Второй охранник, рыцарь постарше, именем Костнер, о чем-то невнятно переругивался с кучером.

Дело заключалось вовсе не в разбойниках. Как объяснил созерену Кевин, остановка произошла по весьма прозаической, но не зависящей ни от кого из них причине.

Дорогу на каторгу начали строить еще при королеве Ариаль, которая в этом направлении народ отправляла целыми семьями и деревнями – без права возврата и переписки с оставшимися на воле близкими. Со времен безумной Ариаль каторга разрослась, дорога расширилась и разветвилась, но, поскольку каторжник – не работник, постепенно пришла в упадок. По отдельным участкам дороги еще можно было худо-бедно проехать с обозом или прогнать пешедралом новую партию заключенных, но колея, ведущая к Низине Плача, представляла собой (да еще по такой сырой да дождливой весне!) непролазное, отвратительное даже на вид месиво из суглинка и знаменитого тарсийского плывуна-галечника, что засасывает и коня и всадника, как омут.

Герцог вышел из кареты и вместе со своей свитой осмотрел местность. Осмотр не впечатлил. Во всяком случае, понятно, почему кони не пожелали идти дальше. Аристократическим ли коням увязать в грязи по самые подпруги?!

В туманной дали вырисовывались очертания Низины, бывшей на самом деле никакой не низиной, а целым небольшим городком, состоявшим из лабиринта бесконечных каменных казематов, в которых и томились особо опасные государственные преступники.

– Да, отсюда по такой дороге не сбежишь, – как бы про себя пробормотал герцог. – Только и туда не доберешься.

– А добираться еще добрых пять ариев. – На глаз отметил расстояние, отделявшее их от Низины, суровый воин Костнер. – Будь здесь хоть какие деревья либо кустарник, мой боевой топор за минуту нарубил бы щепы для настила, но…

– Щепа – это полумера, – непонятно высказался герцог и вдруг пронзительно, с какой-то затейливой вибрирующей нотой, так что земля под ногами дрогнула, засвистел.

Свита едва сдержалась, чтоб не зажать себе уши. Кони шарахнулись, чуть не опрокинув карету, а кучер принялся распекать во все корки злого черного гламура.

Герцог уже с минуту как прекратил свой странный свист, а земля все еще дрожала. И дрожь эта усиливалась. Наконец в близлежащей заброшенной кузне что-то грохнуло, зарычало, затопало, и взору государственных путешественников предстал последний Тарсийский Дракон.