Злат-дворец на серебряном озере

Мой дед Иван частенько сам себе тихонько напевал одну песенку, которую я нигде больше не слыхал. Но, как только видел меня рядом дед, сразу же замолкал или напевал что-то другое. И сколько ни просил я его допеть эту песенку, но ни разу дед ту песню до конца мне не допел.

– Дед Вань! Может быть, ты забыл, о чём дальше в песенке этой поётся? – частенько спрашивал я его. Но дедушка только отшучивался:

– Хм! Как же, разве забудешь эту песенку! С этой песенкой я богаче самого богатого богача был. Да ну её!.. Ни к чему тебе та песенка! Своим умом живи!

Однажды, очень обиженный тем, что дедушка не хочет допеть эту песенку до конца, я сказал ему:

– Дед! Да неправда всё это! Сам напридумал чего-то, – так сказал я, не поверив деду.

Тогда я и сам не ожидал, что так огорчится мой дедушка Ваня тому, что я ему не поверил. И решил дед всё-таки рассказать мне историю этой песенки. Чтобы стало мне понятно, почему никогда не пел он ту песенку до конца и чем ему была она так памятна.

Как-то раз, ещё совсем молодым парнем, пошёл мой дед Иван в лес, то ли по грибы, то ли за хворостом – да это и неважно. А по дороге пел. Петь дедушка всегда любил. А уж когда молодым парнем, кудрявым красавцем был с красивым сильным голосом – так целыми днями распевал. Хорошо на душе – песня весёлая, звонкая льётся. Холодно, голодно, печаль-кручина подступает – такую песню запоёт и так словно всю душу на ладонь выложит. И уж так песней своей распечалит, до самой сердечной тоски. Обо всём ему поётся.

Так и в тот день было – бродил он с песней по лесу. То цветочек увидит – залюбуется, то сучок диковинный подберёт. И не заметил, как с дороги сбился. Казалось ему, что здесь рядом где-то тропинка, которую он потерял. Искал и не замечал, что всё дальше вглубь леса уходит. Солнце садилось, сумерки сгущались, в лесу становилось всё темнее. И сколько ни метался мой дед Иван по лесу, но никак дорогу обратно найти не мог. Чтобы самого себя подбодрить, громче стал дед петь. Вдруг услыхал он, что кто-то поёт в лесу совсем рядом с ним. И недалеко. Голосом грубым, хриплым, усталым. Чувствовалось, что измотался человек, измучился. Тоже, видимо, заблудился кто-то да сам себе и напевает. Чтобы поддержать его, дедушка прислушался, что пел тот человек, и стал ему подпевать, пробираясь к нему сквозь чащобу.

– Раз уж оба заплутались в лесу, вдвоём-то легче будет! Как-никак, а вдвоём веселей! – вспоминал мой дед Иван.

И вот уже почти рядом оказался я с тем человеком, как такое приключилось, что и не знаю, как описать. Одно слово – чудо, да и только!

Тёмный лес наполнило заревом. Стало вокруг ослепительно светло. А свет тот, точно ручеёк, струился из-под ёлки, что между мной и тем мужичком стояла. И прямо на глазах, как гриб из-под ёлки, стал расти сначала маленький, как игрушечный теремок, всеми цветами переливающийся. Пока смотрели-дивились мы на него – он высотой в дом стал. Но и на этом не остановился – растёт выше леса, сверкает. То красным цветом переливается, то ещё каким – не уследишь. Да и сам терем затейливый такой – то шатры золотые, то маковки лёгонькие. И ворота, и всё вокруг было украшено золотыми колокольцами, которые на удивление ладно вызванивали ту самую песенку, которую напевал, а вернее, хрипел нечаянный мой приятель. Вот тут-то мы с ним и вышли навстречу друг другу. Оба онемевшие разом от расчудесины диковинной, что довелось нам увидеть.

Только этому чуду подивились, а уже другое на глазах твориться стало. Прямо у наших ног ручеёк разлился. Сначала маленький такой, едва из-под земли пробился. Стал расти, расти. И вдруг оказались мы рядом с золотым теремом. Жмёмся к нему, а вокруг озеро плещется. Оно раскинулось, да так широко, что краёв-концов этого озера не видно. А терем посередине островком стоит, и всё звенит, и сияет. Две золотые птицы-сирены сидят на воротах и поют. Стоим, к стенам того сверкающего чудо-дворца жмёмся. Отражением звёзд на серебряном озере любуемся. Хотел я напиться воды из этого озера. Беру пригоршню, а вода в серебро превращается.

– Попить бы мне! – говорю. Только и успел выговорить – тут как тут слуги появляются. Да такие разодетые! Я ни в один праздник так не наряжался. А слуги нам говорят с почтением, низко кланяются:

– Пожалуйте, господа, во дворец, мы вас давно поджидаем, кушать уже подано.

Вот так дела! Господами нас величают. Вводят слуги нас во дворец, а там такое застолье пиршественное! Музыканты веселей музыку заиграли, посуда такая… нет, не стану описывать, не поверите. Всё одно мы такое за всю жизнь не видали – нам и не понять, что зачем, что для чего сделано-приготовлено.

После того как поужинали, мы и познакомились. Стали друг другу про себя рассказывать. Говорит этот человек:

– Сам видишь, парень, сколько тут всякого добра, давай решать, как делить будем? – Не знаю, право, как и думать-то мне о дележе. Всё мне кажется, что это чудный сон. Вот-вот развеется, – отвечает дедушка.

– Это-то сон? Это явь, парень, самая что ни на есть явственная! Уж я-то это знаю, дорого я за всё это заплатил… – И стал он рассказывать, с чего всё началось.

– Был я когда-то молодой, весёлый. Добряк, а голос – и себе и другим в радость. Ах, как вспомню! Бывало, идёшь с покоса, а в деревне и стар и млад уж на крыльцо выходят песни мои послушать. Одно плохо, что поутру радость – песня, и в полдень, и к вечеру. Порой всё заменяла – и кров, и пищу. Вот и смутил меня слух, что есть такая песня заветная: её споёшь, и вот это самое богатство вдруг перед тобой и окажется в полном твоём распоряжении. И узнал я эту песенку. И что обогатить одна песенка на всю жизнь может. Но только её и нужно петь! Долго по лесам бродил я. Всё эту песню окаянную пел. Одичал совсем. Голос – и тот потерял. Если б не твой молодой и сильный голос, если бы не подпел ты мне вовремя – не случилось бы этого чуда. Потому что эта песня должна быть спета только красивым и сильным голосом. А иначе – так и не видать бы мне всего этого. Совсем пропал бы.

Слушал его горестный рассказ Иван, а сам примечал, как бедолага этот горемычный, пока всё это рассказывал, вилки со стола, драгоценными камнями украшенные, в карманы засовывал. И подумал про себя Иван: «Вот погляди-ка – богатство кругом какое! Но никак человек угомониться не может! Жадного и вовек не насытить!»

И правда – столы от яств ломятся. Свечи толстенные кругом горят, безо всякой бережливости так и пылают, точно днём ясным солнышко светит. На разные лады ту песню невиданные инструменты наигрывают.

Тут слуги появились, за стол нас усадили, потчуют, как почетных гостей. Три дня пировали-отдыхали. Но как только захотелось мне от радости запеть и запел я, тотчас треск раздался и появилась трещина в стене расписной. Подбежали встревоженные слуги и умоляют никаких песен, кроме той заветной, не петь. Объяснили, что от вольных песен во всём Злат-тереме повреждения начинаются, пострашнее землетрясения. Очень вольные песни опасны для Злат-терема и всего этого великолепия. Живите, сколько живётся, только песен никаких, кроме этих, тут петь нельзя. Призадумался Иван, а тут его попутчик опять спрашивает:

– Как, Ваня, делить всю эту роскошь и Злат-терем будем?

– А никак! Владей всем один, коль тебе в радость! Не по душе мне всю жизнь одну песню петь, вроде как в услужении этому Злат-терему быть! Насытился я и сил набрался на обратную дорогу. Мне в обратный путь, домой пора. Прощай!

Поклонился Злат-терему на прощанье за роскошное угощенье. Слуг поблагодарил, а те проводили его к серебряному озеру. В лодочку усадили и приналегли на сверкающие, бог весть из чего сделанные весла. Ими три раза всего махнули и оказались на берегу серебряного озера, откуда едва виден был золотой терем, стоящий посередине.

– А теперь, пожалуйста, – сказали слуги, – отойдите подальше в сторонку и пойте сколько хотите свои вольные песни. Только уж очень просим: потише, а то от этого может в нашем тереме повреждение произойти.

Глубоко вдохнул я влажный лесной воздух – и как запел любимую свою удалую песню, так и растаяли тотчас и серебряное озеро, и сам терем золотой.

Хоть и темно было, но я твёрдо решил, не медля нисколько, искать дорогу домой. Долго я брёл без отдыха. День наступил, и новая ночь прошла, а я все шёл и шёл. Проголодался очень. Дай, думаю, спою-ка я свою знакомую песенку, ту самую, может быть, возникнет дворец золотой. Перекушу хорошенько. Дальше дорога легче покажется. Так и сделал. Не получилось. Но время от времени запевал я эту песню снова.

Вышел, кажется, день на пятый своего пути на поляну, полную спелых ягод. Ягоды крупные, сочные. Рядом ручеёк журчит. Наклонился я над ручьем, вгляделся в лужицу, что рядом с ним была, и увидел, что стал я совсем ободранный, глаза голодные, щёки впалые – прямо родной братец того человека, которого в Злат-тереме всем владеть оставил. Что было силы запел я ту песенку – надо же как-то спасаться, хотя голос мой изрядно сел. И тут все как по-писаному произошло. И ручеёк в серебряное озеро превращаться стал. И терем золотой на глазах расти стал. Но слуги не выбежали, чтобы на пир зазывать. А вместо слуг выбежала навстречу девушка. Бледненькая такая, лицо грустное, в руках узелок.

Старенькое её платьице было бережно кое-где подштопано и небрежно подпоясано пояском, который переливался всеми цветами радуги. От сверкающих драгоценных камней, которыми он был украшен, исходили яркие цветные лучи.

Сказала она, что рада видеть Ивана. Потому что заждалась, чтобы хоть кто-нибудь отыскал этот золотой терем, чтобы отдать его тому, кому нужен он. Пригласила входить и владеть всем, что только пожелаешь, в этом тереме, а она, говорит, по дому скучает очень. А без присмотра терем оставить жалко было, а ну как пропадёт без хозяйского глаза. И вправду, как-то особенно чисто, уютно было в этом Злат-тереме, словно сердечнее показалось ему всё вокруг.

Только вошёл Иван, представил себе поросёнка жареного и цыплёнка пареного – всёвмиг на столе оказалось. Для удовольствия хозяюшки заказал фруктов диковинных, то землянику под потолок ростом пожелает, то арбуз сладкий с вишню размером – только ничего не веселит хозяйку. Поел сытно, хорошо. Думал, чем развеселить девушку, музыку хорошую, пляски устроить. Прилетели мотыльки, бабочки, как девки в праздник, нарядные, пёстрые, стали они хоровод водить, то так, то эдак. Хлопнул в ладоши – кузнечики стали на скрипках играть, птицы трели выводить, а заморские птицы, попугаи – петь. Одно досадно: и пели, и играли они всё одну и ту же песенку, а она и без того наскучила. Посмотрел Иван на девушку и понял, что и её песня эта только ещё грустнее сделала.

– Надоело мне всё одно и то же слушать! А ведь я певунья была, – словно стыдясь чего-то, посетовала девушка.

– Отчего же это – была? Давай-ка споём, а ну его, терем этот. Он только поначалу радует, а потом тюрьма тюрьмой! – возразил Иван.

И запели они песню звонкую, весёлую. И затрещал Злат-терем со всем своим роскошеством и вмиг растаял. И оказались они в лесу у ручейка.

– Позволь, певунья, провожу тебя? – спросил Иван у красавицы.

– А и вправду! Проводите, пожалуйста! Страшно одной в лесу! – честно призналась девушка. Так отправились они в путь.

– Коротка ли дорога была, длинна – не помню. Только помню, песен много пели. Помню, что краше и краше девушка становилась, румяней, а глаза озорные, весёлые, – вспоминал дед и сам словно молодел от этих счастливых воспоминаний. – Вскоре показалась деревня, откуда родом моя спутница. Выбежали родители девушки, радостно встретили нас. Дочке уж так радовались, так радовались!

А я, как с родителями познакомился, так сразу и объявил им, что желаю на дочке их жениться, потому как невозможно до чего в неё влюблённый. Такой влюблённый, что и описать невозможно.

С тех пор и живём-поживаем с бабушкой твоей. И ни о золотых теремах, ни о серебряных озёрах не тужим. Детей вырастили, теперь внуков растим. А песенку ту до конца не пою, чтобы неповадно было на всякое глупое баловство время тратить. Потому что не стоит ни Злат-терем, ни серебряное озеро вольной песни, что от души поётся! – сказал дед. И правильно сказал!