– Ну да, официально директор действительно самый главный, – соглашалась Ксения. – Но это фигура чисто символическая. В дом ребенка он редко заглядывает. Встречается со мной лично, и я отдаю деньги.

– А за что ты ему платишь?

– Без его разрешения иностранцев на порог не пустят. Надоест ему – закроет лавочку, и до свидания. Никакая Ада ему тогда не указ. Только не надоест, прикормили. А вообще, – продолжала Ксения, – в любом деле есть номинальные фигуры, а есть реальные. Номинально главнее всех директор, а реально – Ада Митрофановна. Она весь дом ребенка держит в руках. Без Ады давно бы уже все загнулось. Вот только жадна до невозможности…

– Что, много просит? – спросила Нина, чтобы поддержать разговор.

– Она-то? Ха-ха, больше всех. И представь, зарабатывает гору, а сама требует везти ее на другой конец Рогожина за кормом для собаки.

– А почему так далеко?

– Там собачий корм на пять рублей дешевле. Вот она за ним и прется – сэкономить. Тем более на халяву. Приходится возить ее туда-сюда. Одного бензина сколько уходит, блин…

Ада Митрофановна степенно усаживается за стол напротив Нины. У нее румяное, еще совсем не старое лицо. Сосуды на щеках напоминают веточки красных кораллов. Несколько минут Ада внимательно изучает документы, потом снимает очки и внимательно смотрит на Нину прозрачными серыми глазами.

– Мать девочки, – начинает Ада, – молодая, незамужняя. Хорошая мать. Рита у нее первый ребенок. Наблюдалась у врача, беременность сохраняла. А увидала губу и отказалась.

– А кто девочку назвал? Откуда такое имя – Маргарита? – спросила Нина.

– Мать, кто ж еще. Они так всегда: придумают имя почуднее – а потом бросают. Чего только не бывает – Грета, Аделаида, Роксана…

Почему-то этот незначительный факт поразил Нину. Разве можно бросить ребенка, которому уже дали имя? Проще безымянного и как бы еще не окончательно своего. С именем – невозможно.

Внезапно дверь отворяется, и входят трое: иностранец, иностранка и переводчик. Высокие упитанные французы, муж и жена. Переводчица возле них выглядит школьницей-переростком.

Испанцы воркуют вокруг Риты, и Нина им только мешает – переводить все равно нечего.

Французам приводят мальчика – старше Риты и с нормальной губой.

Нине они не понравились с первого взгляда. Уселись у окна и чопорно молчали, поджав губы. Им в голову не приходило погладить малыша или взять на руки. Наверное, они хотели младенца, и этот крупный подвижный карапуз в шортах кажется им слишком взрослым. Француженка высокая, грузная, без намека на талию и подбородок: на месте талии – плотный жировой валик, а подбородок заменяют рыхлые складки. Достает из сумки игрушечную машинку и ставит на пол. Мальчишка ее хватает и, сосредоточенно сопя, гоняет по всему кабинету, под столом, вдоль плинтуса. Мужчина сконфуженно бормочет что-то по-французски, потом забирает у мальчика машинку, нажимает кнопку и, присев на корточки, отпускает. Машинка с ревом несется к противоположной стене, переворачивается и едет обратно, устойчивая и проворная, как крупное насекомое. Испуганный мальчик пронзительно вопит. Французы выразительно смотрят друг на друга и неторопливо совещаются. Нина не понимает ни слова, но ей кажется, что мужчина в чем-то убеждает супругу, а та отвечает односложно, ритмично кивая, будто курица. Нина с гордостью отмечает, что ее испанцы намного симпатичнее противных французов.

Девочка Рита отняла у Хосе мобильный телефон, бережно разжав один за другим его пальцы, и осторожно приложила к уху. Хосе включает рождественский рингтон, и Рита слушает, боясь шевельнуться и приоткрыв от изумления рот. Роса целует ее в макушку, в нежные льняные волосы.

Через час Нина уже почти не замечает безобразной губы, и девочка не кажется некрасивой. Обычная губа. Девочка как девочка. Привыкаешь, и ничего в принципе нет ужасного. Потом губу зашьют, и следа не останется.

Окна кабинета густо синеют, словно на улице включили кварцевые лампы, хотя часы показывают всего четыре. «Погода меняется», – думает Нина, откидываясь к стене.

Равномерное журчание голосов усыпляет. Почему-то ей никак не удается вспомнить, как зовут свирепую чиновницу из департамента. Она даже не уверена, что Ксения как-то ее называла. Нина дремлет с открытыми глазами. За несколько секунд ей успевает присниться целый сон про Аду и безымянную даму из департамента. Во сне они превращаются одна в другую, сливаются, как две наложенные друг на друга переводные картинки, становятся кем-то третьим, и этот третий с топотом уносится от Нины куда-то по пустынному коридору дома ребенка.

Разбудила Нину нянечка, которая пришла забирать Риту.

– Ритуся, – ласково лепечет крошечная тетенька, протягивая руки, – пора обратно в группу, кушать и спать.

В дверях Рита обернулась и посмотрела на испанцев равнодушно и сонно, как смотрят в окно на падающий снег.

Когда Нина застегнула пальто и уже собиралась выходить, позвонила Ксения.

– Слушай, тут дело срочное… У тебя в мобильнике есть фотоаппарат?

– Есть, – ответила Нина.

– Отлично. Тогда найди Аду. Она тебя кое-куда проводит, и ты сфотографируешь еще одну девочку… У этой кривая спина. Позвоночник больной. Родители просят прислать фотку, чтобы в Испании показать врачам. Представляешь, совсем я про это забыла! У тебя три минуты займет, а если я пойду, Ада прицепится с разговорами…

– Подожди, – занервничала Нина. – Ты с ней-то договорилась? А то они все на меня так смотрят…

– Договорилась. Иди и ничего не бойся.

Из кабинета навстречу Нине выплыла сама Ада Митрофановна.

– Нина? Так. Вот Верочка, медсестра. Она вас проводит.

Нина оставила испанцев внизу, сняла пальто и вслед за медсестрой Верой зашагала по коридору вглубь здания.

Они вошли в небольшую комнату. Это было специальное отделение, куда собирали детей-инвалидов. Кроватки тесно сдвинуты одна к другой. Голые матрасы покрыты клеенкой.

Перед ними в кроватке стоял мальчик с обрубком вместо правой руки.

– Родители – наркоманы, – объяснила Вера.

Мальчик улыбался Нине, показывая два новеньких белых зуба на розовых деснах, и тянул здоровую руку.

Зато девочка в соседней кроватке не улыбалась и даже не смотрела на Нину: она неподвижно лежала на спине, к ее крохотному тельцу лепилась большущая, как арбуз, голова. Измученное лицо казалось пугающе взрослым.

– Что с ней? – спросила Нина.

– Макроцефалия, – ответила Вера. – Из хорошей семьи, между прочим. Родители здоровые, не пьют…

– Как же она будет жить дальше, с такой головой?

– Трудно сказать… Да и разве это жизнь? Одно мучение. Судороги, боли, бесконечные обезболивающие уколы, она без них не может.

Нина уже сфотографировала Ксенину девочку, которая по сравнению с остальными казалась совершенно здоровой, Вера куда-то вышла, и она растерянно стояла посреди комнаты. Со всех сторон на нее смотрели больные дети – с клешнями вместо рук, с целыми гроздьями пальцев, с деформированными головами, с безобразными наростами по всему телу. Но через минуту Нина этого уже не замечала, она видела только глаза – любопытные, озорные, погасшие, печальные, страдальческие, слепые, с бельмами, напоминающими озера, подернутые ранним льдом. От острого запаха мочи и лекарств Нину тошнило. Она вспомнила, как где-то случайно увидела статью про интернат для детей-инвалидов. Этими детьми никто не занимался, тяжелобольные лежали без обследования. Умирали от истощения. Нина запомнила фотографии. Серое кирпичное здание, пустое поле, железные кресты: кладбище. Имена детей на табличках не сохранились, их уничтожили дождь и снег. Рядом – ямы, заросшие сурепкой и хвощем, – будущие могилы.

Вскоре пришла Вера, и Нина вернулась к испанцам. Те, уже одетые топтались в вестибюле. Нина накинула пальто и вышла на улицу.

Теплая вонь, к которой она уже успела привыкнуть, осталась позади, Нина глубоко вдохнула сладковатый сырой воздух.

– Как дела? – спрашивает Ксения, смахивая с капота снег.

– Отлично. Лучше, чем в департаменте.

– А ребенок?

– Хороший. Зашьют губу – и все будет в порядке.

– Молодец! А вторая девчонка?

– Вторую сфотографировала. По электронной почте тебе скину.

Снаружи намного светлее, чем казалось в кабинете. Светлее и холоднее. От сырости и холода у Нины слезятся глаза.

Все уселись в Ксенин джип и отправились обратно в гостиницу. После дома ребенка и зябкой уличной сырости салон автомобиля кажется чилаутом столичного клуба.

Нина смотрит в ветровое стекло на проносящиеся деревья, улицы, здания, и снова сомневается в реальности происходящего. На мгновение привычные связи распались, и она перестает понимать, как проникли в ее жизнь эти тусклые вечерние огни, силуэты прохожих, спешащих по заснеженным тротуарам Рогожина, незашторенные окна деревянных домов, где с улицы можно разглядеть унылую бедняцкую мебель и включенную люстру.

Ксения припарковалась возле гостиницы, Нина вылезла первой и выпустила испанцев. Каждый шаг оставляет в снежном месиве синеватую полынью с ровными краями.

– Спроси, понравилась ли им девочка, – велит Ксения, когда они поднялись в номер и заперли дверь изнутри.

– Очень понравилась, – с готовностью сообщает Нина, расстегивая пальто и приглаживая взъерошенные волосы.

Она бегло рассматривает в зеркале румяное после уличного холода лицо. Разве скажешь, что ей скоро тридцать? Замечательно: людям помогла, хорошее дело сделала! Теперь у Заячьей Губы будут родители, у испанцев дочка, у Элениты сестра. Все же это лучше, чем распинаться перед скучающими первокурсниками…

– Нет уж, ты их спроси. Пусть ответят сами.

Ну конечно, с какой стати Нина влезла. Она переводит Ксенин вопрос. Испанцы оживленно кивают: они с самого начала все решили.

– А раз так, пускай платят аванс.

Хосе сует руку в клеенчатую сумку, спрятанную на поясе под одеждой, и достает толстую пачку, согретую телесным теплом. Протягивает Нине.

– Шесть тысяч евро. Аванс, как договаривались.

Нина растерялась. Она с трудом улавливает связь между спертым воздухом приюта, больным ребенком и пачкой денег в руке. Машинально переводит все Ксении, отдает деньги, и только потом до нее доходит, что она, вероятно, ослышалась. Шесть тысяч? Аванс? За что? За то, чтобы стать родителями сироты с гвоздикой на губе?

Нина открыла было рот, чтобы уточнить цифру, но Ксения уже невозмутимо уселась за стол и принялась пересчитывать. Она считала не торопясь, бережно слюнявя пальцы. Деньги раскладывала в кучки по пятьсот евро. Теперь перед ней на столе лежала уже не одна, а двенадцать небольших стопок.

Перед обратной дорогой пили кофе в гостиничном буфете. Испанцы по-прежнему вежливо улыбались, Нина изо всех сил изображала оживление, но ей было неловко. Пачка купюр, перекочевавшая из-под рубашки Хосе через Нинины руки в Ксенину папку, бесследно рассеяла то особое тепло, которое, казалось Нине, возникло между ними накануне, когда сидели в пиццерии. И потом, когда все вместе отправились на знакомство с Ритой, она была не просто переводчиком: она беспокоилась, чувствовала ответственность. Увидев безобразную губу, всерьез испугалась, что Риту не возьмут. Гордилась, что ее испанцы лучше чужих французов. И вдруг все куда-то подевалось.

На улице стемнело, а они по-прежнему сидели в буфете, поджидая Ксению.

* * *

К вечеру джип мчится в Москву – сквозь вьюгу и тьму.

Захолодало. Дует крепкий ветер, поднимая в воздух сухую морозную пыль.

Нина восхищается Ксенией: как она практична, как уверена в себе, как ловко ведет сквозь пургу большую тяжелую машину. У Ксении был трудный день: пока испанцы вместе с Ниной сидели в доме ребенка, а потом не спеша пили кофе, она колесила по Рогожину, обошла всех чиновников с деньгами и подношениями. И вот день кончился, все устали и по дороге будут отдыхать, а Ксения снова за рулем – светит фарами в темноту, толкая перед собой дрожащую световую бабочку по скользкой, почти не различимой в потемках дороге. В ее рюкзаке, в черной кожаной папке едут шесть тысяч евро. Нина ни разу в жизни не держала в руках таких денег. Даже если сложить вместе все ее зарплаты, стипендии, выручку за частные уроки – даже тогда похожая сумма вряд ли наберется. Шесть тысяч евро, обалдеть. Удивительная женщина! Баба с железными яйцами!

Собой Нина тоже довольна: в ее кошельке лежат две новенькие свежие сотки. А двести евро – это две недели преподавания в университете. Восемь частных уроков, на которые Нина существовала последние пять лет. Один урок – полдня жизни: подготовка, дорога, полтора часа один на один с учеником, чашка чая с печенькой, потом обратно. С некоторых пор частные уроки утомляли Нину даже больше, чем занятия с группой студентов. А что, если зеленые сотки будут попадать к ней в кошелек регулярно? Ну, скажем, два-три раза в месяц. Тогда Нина сможет отказаться от опостылевших учеников и как следует заняться диссертацией.

Вдоль дороги проносятся сказочные укрытые снегом ели. Наверное, ни разу в жизни Хосе и Роса не видели такого царственного величия, такой совершенной белизны. Поднялся настоящий буран, снежный ветер бьет в лобовое стекло, и Нине кажется, что им навстречу тянет лепестки огромная белая хризантема. Фары освещают ее таинственную глубину, а вокруг мерцают целые галактики кружащихся снежинок.

К ночи подморозило. Когда были уже под Москвой, облака разошлись, и в небе показалась полная луна, окруженная ровным сиянием. Ксения включила радио, салон джипа наполнила незатейливая ритмичная музыка.

Пахло духами Росы.

Снег в полях блестел.

Почему-то Нине было жалко испанцев. Во всем, что произошло, ей виделась какая-то ошибка, но она не могла в точности определить, кто ошибся. Ведь она честно делала свою работу. Переводила все до единого слова, набивалась в бесплатные друзья, улыбалась, рассказывала про Россию. И Ксения, по-видимому, тоже работала на совесть. Никто никого не обманывал, все было условлено с самого начала.

Уже перед самой Москвой, убаюканная теплом, она задремала. Она не видела, как впереди в электрической заре показались усыпанные огнями, подсвеченные со всех сторон бетонные айсберги. Но даже сквозь сон чувствовала огромную теплую благодарность.

* * *

Даже если собрать вместе все фонари центральных улиц города Рогожина, их все равно не хватит, чтобы осветить широкий проспект, по которому они въехали в Москву.

Два совершенно отдельных мира. Как с деньгами: с одной стороны, Нинина университетская зарплата, с другой – Ксенин аванс. Разный масштаб.

Домой возвращаться не хотелось – слишком много впечатлений, нужно было с кем-нибудь их обсудить.

Высадив испанцев у отеля, они отправились домой к Ксении. Ксения жила неподалеку от центра в старом районе. Крошечная малогабаритная квартирка. В единственной комнате уютно, ничего лишнего: шкаф-стенка, пушистый ковер на полу – комната напоминала гостиничный номер. Ксения принесла из кухни поднос – тарелки, чашки, ложки, нож. Уселась по-турецки прямо на ковер, открыла купленный в супермаркете вишневый торт, разрезала его на две половинки – одну шлепнула в Нинину тарелку, другую в свою. Протянула Нине ложку.

– Испанец ничего себе мужик, между прочим. Осанистый. А баба у него так себе.

Торт восхитительный – воздушный, со свежими вишнями. Нина ни разу такого не пробовала.

– Вот это я понимаю – ужин, – Ксения отковыривает ложкой большой кусок и отправляет в рот. – Но это в последний раз, с завтрашнего дня опять на диету.

Нине очень хочется еще расспросить про усыновление.

– Не знала я, что это стоит так дорого, – начинает она.

– Дети-то? Еще бы, об этом болтать не принято. Если человек в теме, он афишировать не станет. Просто возьмет и начнет зашибать бабло сам. – Ксения жует торт и запивает чаем. – Международные усыновления – это золотое дно. Только обогащаюсь-то не я, вот что обидно, – добавляет она, поднимает глаза от тарелки и пристально смотрит на Нину.

– Да? А кто?

– Есть тут один… Давний мой приятель, учились вместе. Зовут Кирилл. Он находит испанцев, запускает процесс, и все деньги достаются ему. А я так, наемный работник. Катаюсь в регион, тусуюсь с чиновниками, Аду выгуливаю по ресторанам, детей из нее выбиваю, а деньги потом отдаю Кириллу. Из шести тысяч, которые нам сегодня заплатили, мне не достанется почти ничего. И живет Кирилл иначе, чем я, – гражданин Канады, бляха-муха, в Испании у него вилла с конюшней и бассейном. Я там была, всю эту красоту неземную своими глазами видела.

– Ты бы хотела жить, как он?

– Нет, конечно. Понимаешь, для меня главное – свобода. И это все, – она обвела рукой комнату с пушистым ковром, – меня вполне устраивает. Я люблю жить одна… Встать утром пораньше – и пойти бегать в парк. А вечером люблю, когда приходят друзья. Они у меня тоже в особняках не живут. И граждан Канады среди них нету… Чтобы жить, как живет Кирилл, надо быть готовым к тому, что и окружение твое переменится, а вместе с ним все остальное – стиль жизни, развлечения, одежда. Нафиг оно мне? У меня запросы скромные.

– А как он начинал, этот Кирилл? – спрашивает Нина. – Его тоже кто-то нанял?

– Кирилл – тайна, покрытая мраком. Сам он про это не говорит, а я лишних вопросов не задаю. Скажем так: кому надо, тот отлично знает, какое это выгодное дело, и всеми силами стремится в него влезть. Это лучший бизнес, какой только есть сегодня в России. – Ксения ставит тарелку и смотрит на Нину в упор. – Понимаешь?

– Понимаю. – Отчего-то Нине делается не по себе.

– А если человек все понял, то сразу же постарается им заняться. Сначала потихоньку. Вот как ты. А потом все идет само – коготок увяз, всей птичке пропасть. Открыть свой регион – это все равно что золотую жилу найти.

– А это трудно – найти регион?