Глава 9.

Пытка закончилась, так и не начавшись. А ведь день уже был в самом разгаре – может, эта поездка в Москву будет не такой уж отвратительной, как представлялось в самом ее начале. Лысеющий врач по итогам всех обследований сделал вывод, что я – совершенно нормальный ребенок, а убедить маленькую впечатлительную девочку шагнуть в окно – не так уж сложно. Шепотом он добавил маме на ухо, но я все слышал: «Вы бы поговорили с сыном по душам. Они могли просто устроить шоу. Дети любят выдумывать ерунду и провозглашать себя волшебниками».

Пролетающие за окном трамвая машины, дома и пешеходы теперь казались не такими удручающе-серыми, как утром. Мир наполнился красками и жизнью, а я радостно вертел головой, стремясь успеть за потоком жизни. Учитель тоже был вполне доволен результатом, и лишь мама с подозрением поглядывала на меня. Она знала, все знала. И прекрасно понимала, что никакого шоу не было, я приказал – Маша исполнила, и такая участь ждет еще многих и многих людей. Но отправить любимого сына на принудительное лечение, пусть даже оно могло бы помочь, мама не могла.

Мы вышли из трамвая и направились к метро – прогулки по ветреной и холодной Москве сегодня не ожидалось, и я, не желая злить маму, согласился сразу же поехать домой. Да и перспектива вечером толкаться в переполненном вагоне меня совершенно не прельщала.

Мама крепко держала меня за руку, как всегда делала в городе, хотя площадь перед метро была практически пустой. Я присмотрелся и прочитал слово «Сокол» над входом.

– Ой! – воскликнул я. – Сокол и Беркут – это же почти одна и та же птица, да, мам?

– Почти, – подтвердила она.

– Значит, это метро почти в мою честь назвали! – Я гордо распрямился, как будто это и впрямь было так.

– Его назвали в честь деревни, которая здесь стояла, сюда цари на охоту приезжали, – задумчиво проговорила мама, вглядываясь куда-то поверх моей головы. – Игорек, давай, зайдем в одно место, тут недалеко.

– Конечно! – оживился я.

Прогулку по большому городу, пусть и вовсе не по центру, я бы в любом случае предпочел грохочущей электричке и поездке домой. Неладное я начал ощущать, когда прямо перед нами словно из-под земли выросли золоченые купола церкви. Я ощутил, как заметался во мне учитель, как грудь начала наливаться жаром, выплескивая пламя через край.

– Это Храм Всех Святых, – восторженно проговорила мама, глядя на священную громаду перед нами. – В молодости я иногда заглядывала сюда, когда только познакомилась с твоим папой.

Мы остановились у ворот, ведущих на покрытую метровыми сугробами нечищеную территорию, из глубины которой на меня смотрел самый обыкновенный храм с желтыми стенами и не слишком роскошными куполами. В ответ я смотрел на него и не смел пошевелиться. Пламя раздирало меня на части, но закричать я не мог. Не просто не мог себе этого позволить, а не имел физической возможности. Я словно прирос к земле.

Мама потянула меня за руку, а внутри неистово бился учитель.

– Мам, можно, я не пойду? – прохрипел я через силу.

– Почему? – На меня устремился внимательный испуганный взгляд.

– Ну, я не очень люблю церкви. Да и устал я, поехали домой!

– Игорь, ты не умеешь врать! – грозно произнесла мама. – Скажи честно, почему ты не можешь войти, и тогда мы уйдем.

– Он не дает… – прошептал я и заплакал.

– Отлично!

Дальше мир окутался туманом боли, страха и предательства. Мама подхватила меня на руки и поволокла на территорию. Я бился и кричал, пытаясь вырваться и сбежать, уползти с ненавистной земли. Со стороны сцена казалась тем, чем и являлась на самом деле, – одержимый дьяволом не мог переступить порог храма.

Я молил маму, чтобы она отпустила, положила хотя бы на землю, не приближала к этому зданию, зловещей божественной громадой истязавшему мою плоть. Но она была неумолима, лишь приговаривала, что изгонит из меня зло. Зло так не считало – учителю было мучительно и страшно, но сама по себе бессмертная черная душа ничего не чувствовала – вся боль, все страдания приходились на долю чувствительного восьмилетнего мальчишки, не понимавшего, зачем с ним так поступают.

Неужели мама не может смириться с тем, что я такой? Да, я не совсем обычный и не совсем нормальный. Я и сам это прекрасно понимаю. Но зачем тащить меня туда, где я вновь и вновь сгораю непотухающим пламенем? Неужели огня в моей жизни недостаточно?

Мама упорно волокла упирающегося сына в храм. Толкнув дверь, она извинилась перед Богом, что не может перекреститься, и внесла меня внутрь. Мой истошный вопль прокатился по пропахшему ладаном помещению с расписными стенами и погасил сотни свечей, еще секунду назад полыхающих под иконами. Мир крутился перед глазами – в голове стояли крики учителя, мои крики, крики какой-то подбежавшей женщины, которую я смутно различал в обхватившем меня беспамятстве.

– Убери его! – разорялась она. – Убери из святого места!

– Пожалуйста, позвольте нам остаться! – в слезах умоляла мама. – Бог должен ему помочь!

– Бога с ним нет, – отрезала женщина и вытолкала нас за дверь.

Я пил горячий сладкий чай из пластикового стаканчика в забегаловке напротив церкви и всхлипывал. Ощущение огня, струящегося по венам, уже покинуло меня, так же быстро, как и всегда. В общем-то, к нему я почти привык – учитель не оставлял выбора. А вот боль от маминого предательства не спешила отпускать. «Она – твой враг! – шептал голос в голове. – Если я покину тебя, ты умрешь. Ты хочешь умереть?» Я покачал головой, и мама покосилась на меня, оторвав безучастный взгляд красных заплаканных глаз от стакана с растворимым кофе. «Вот видишь. А она пытается убить и меня, и тебя. Только я твой друг, только мне ты можешь доверять!»

Раздиравший меня изнутри голос жаждал ответа. Он провоцировал, издевался и убеждал. Как бы я хотел уметь отвечать ему также внутренне, вести не слышный человеческому уху диалог. Но из раза в раз мне приходилось говорить вслух и прятаться от чужих глаз, чтобы не прослыть окончательно сумасшедшим.

– Но зачем ты так со мной? – чуть слышно спросил я, прикрывая рот руками, чтобы мама не заметила, и на глаза навернулись слезы. – Зачем делаешь так, чтобы я обижал людей?

– Я учу тебя, мой мальчик. Показываю истинную сущность людей. Никто не будет любить тебя просто за то, что ты есть. Даже твоя мама.

– Я не верю тебе – она меня любит!

– Еще увидишь! – захохотал колдун.

– Ну зачем ты ко мне привязался? – всхлипнул я. – Почему именно ко мне? Я хочу быть как другие дети – нормальным!

– Увы, без тебя я не могу существовать! Когда-то ты сам пообещал мне это тело, я просто пользуюсь своей вещью.

– Я не мог такого сделать… Неужели я был таким дураком?

– Я покажу тебе!

***

– За что, за что они так? – причитал я, дрожащими руками прижимая к разбитой голове смоченную в целебном отваре ткань. – Что я им сделал? Ведь они сами приходят и просят, чтобы я помогал им делать гадости соседям, соблазнять чужих мужей, добиваться расположения нужных людей! Ведь я им помогаю, всего лишь помогаю! Почему они захотели от меня избавиться?

– Видишь ли, мой мальчик, – проскрипел учитель, подавая мне глиняную пиалу с мутноватым отваром, кивком показывая, что нужно выпить, – люди неблагодарны. Они видят, на что ты способен, они боятся, что сегодня ты помог им, а завтра поможешь их врагам.

– Но, – я всхлипнул, – они могли меня просто отпустить!

– Не могли! Люди злопамятны и пугливы. Они страшатся тебя, страшатся кары небесной, – учитель ухмыльнулся, и его белые глаза отразили полыхающее в очаге пламя, – страшатся сдать тебя инквизиции, ведь они просили твоей помощи, а значит, причастны к колдовству. Люди никогда не примут тебя, потому что ты – другой!

– Это ты сделал меня другим! – Я вскочил, но головокружение подкосило ноги, и я вновь рухнул на пол возле очага, где только что зализывал раны.

– Нет, Иоганн, – покачал головой учитель, – я выбрал тебя, потому что ты был другим. Я лишь направил тебя и помог не умереть с голоду.

– Тогда я не хочу жить среди таких людей! – Волна обиды и горести захлестнула меня, затмив все хорошее, что оставалось в моей душе.

– О нет, мой дорогой, – старик на ощупь пододвинул стул к очагу и тяжело опустился, – твоя душа будет раз за разом перерождаться, и твои терзания в мире неблагодарных людей продлятся целую вечность!

– Но я не хочу!

– Не хочешь? – изумился учитель. – Ты уверен?

– Конечно! – с горечью выпалил я.

– Что ж, тогда я могу предложить тебе сделку. Твоя душа отправится на вечный покой и больше никогда не вернется в мир живых, мне за это нужно лишь твое тело.

– Мое тело? – удивился я.

– Да. Твое молодое, привлекательное, а главное, здоровое тело.

– Как это?

– Видишь ли, я слишком давно живу в этом обличие. – Он провел рукой по незрячему лицу, свалявшейся бороде и тощему старческому живому под свободным балахоном. – Мне уже ничто не в радость – я мог бы многое, но молодость вернуть я не в силах. Мои знания потребовали слишком долгих лет, чтобы теперь ими насладиться. Но ты можешь мне помочь. Поживи еще несколько лет, наберись опыта, в том числе и любовного. Попробуй женщин, разбей сердце, достигни величия, чтобы тебя боялись и уважали. А потом, когда все это наскучит, отдай тело мне и отправляйся на покой.

– Разве это возможно? – перспектива показалась мне прекрасной и заманчивой.

– Есть одно заклинание – Сосуд. Очень сильное и очень сложное. Моя душа покинет бренное тело и заменит твою. Ты – сосуд для моей души. Подумай хорошо, мой мальчик, готов ли ты на это ради человека, который заменил тебе семью, даровал силы, жертвуя собственными, кормил и ухаживал за тобой?

– Готов, учитель, – без колебаний ответил я, не понимая, как несколько часов назад я мог даже допустить мысль о побеге.

– Прекрасно, мой мальчик. Когда придет время, мы проведем ритуал. А пока наслаждайся тем, что может дать тебе бренная оболочка.

***

Боль, злость, недоверие – вот и все, что осталось в детском сердце. Мама и сама чувствовала, что перегнула. Потом, став взрослым и научившись хоть немного разбираться в окружающем мире, я оправдывал ее, понимал этот шаг отчаяния. Быть может, оставь она меня корчиться на полу, что-то бы и получилось, ценой моей жизни, разумеется. Но восьмилетнему мальчику было страшно и обидно. Единственный человек, кто всегда был за него горой, прикрывал и верил в него, предал. Единственный родной человек.

Мы молча вернулись домой – мама всегда замолкала, когда, по ее мнению, делала что-то плохое. Она не извинялась, не объясняла, не ругала – просто молчала. Не научила она извиняться и меня.