– А вы знаете, что нет никакой жизни? Это случайный феномен языка. За всю историю человечества было выдвинуто несколько десятков теорий, которые должны были объяснить феномен жизни, все они провалились. Нет никакой жизненной энергии, жизненной силы. А на молекулярном уровне живое от неживого вообще ничем не отличается. Углерод, водород, кислород… Или так скажем: липиды, вирусы – это живое или неживое? Где заканчивается живое, а где начинается неживое? Все вещества, которые человек считал исключительно принадлежащими живым, в конце концов, были синтезированы, и даже животных клонировать научились.

– А как же бессмертная душа? – возмутилась женщина.

– Никакой души нет. Нет ничего, что можно было бы выделить, взвесить и описать как душу. Это слово, за которым в природе ничего не стоит. Точно такой же фантом в нашем языке, как и «жизнь».

Женщина нарочито громко вскочила со стула, случайно или умышленно уронив его, схватила сумку и со словами «бесовское ты отродье» покинула зал.

– Есть и более наглядные примеры. Кто-нибудь знает, что такое «раса»?

Стрельцов знал о расах не понаслышке. Иван, как расово озабоченный сторонник превосходства русских, постоянно пытался приобщить своего брата-близнеца к очевидным для него ценностям спасения цивилизации, чистоты крови и корректного распределения рабочих мест среди коренных русских. Поэтому, когда в зале зашелестели рукава поднимаемых рук, к этому звуку добавились и ноты, издаваемые толстовкой Федора.

– Вы уверены? – уточнил человек.

Половина рук в этот момент опустилось.

– Понятие «расы» существует только в европейских языках. Оно выведено из латыни, хотя сама латынь никогда не знала, что такое «раса». Само слово придумал Иммануил Кант. Одни исследователи полагают следом за Жозефом Артюром де Гобино, что расы всего три, другие говорят о десятках рас. Для кого-то кавказец – белая раса, а для кого-то отдельная – кавказиотская. Другие китайцев называют желтой расой, хотя если сделать поправку на загар, их цвет кожи не отличается от кожи представителей белой расы. Четвертые говорят, будто русские – потомки арийцев, но арийцы – выходцы из Индии и Ирана. Их кожа землянистого цвета, глаза карие, а волосы темные. При всем при этом в других культурах нет ничего, что можно было соотнести с понятием «раса». Не является ли раса тем, что отсутствует в природе и присутствует только в человеческом воображении?

– Как это нет расы? – громко, практически на автомате, возмутился Стрельцов.

Своей реакции он удивился, так как точь-в-точь отреагировал как собственный брат. Словно брат возмутился через него, хотя никакого брата тут не было, да и его взгляды Федор никогда не разделял.

– Понятие расы придумано во время великих географических открытий, введено в широкое употребление благодаря лоббизму работорговцев, чтобы обеспечивать трудовыми ресурсами колонии в Новом мире. Для определения различия в расах выбраны совершенно случайные признаки – цвет кожи, форма черепа. Такими же случайными признаками вполне могли быть цвет глаз или длина указательного пальца. Тогда расы делились бы по-другому, мы бы имели бы дело не с желтой, черной или белой расой, а с карей, голубой и серой, а в случае с пальцами – короткой, средней и длинной.

– Но расы же существуют… – неуверенно произнес грузный мужчина.

– Да, они реальны для нас. Также как для японцев реальны птицы-демоны тэнгу… – Он сделал паузу. – Или вот еще. Все мы практически одинаково реагируем на оскорбление, и вроде бы мы едины в этом. Но вот в языке одного из народов Конго есть слово «илунга». Это человек, который легко прощает оскорбление в первый раз, с трудом прощает во второй и никогда не прощает в третий. Теперь, когда мы можем с помощью этого слова выделить определенных людей, то можем уже определять ее как отдельную социальную группу и делать с ними все, что заблагорассудится. Например, подвергнуть дискриминации, начать выявлять их и отказывать им в каких-то правах, можем сказать, что это результат дегенерации, и они подлежат лечению, теорию под это подвести, а потом из мест лечения отправлять на исправительные или терапевтические трудовые работы. Они будут, конечно, недовольны, начнут объединяться и отстаивать свои права, лезть в политику, доказывать, что они тоже такие же. Будет происходить абсолютно то же самое, что и с расовыми группами. Разве нет? Да что я говорю? Разве не так пролезли в политику такие группы как вегетарианцы, экологи и недавно легализованные в Европе педофилы? То есть группы, никогда не имевшие никакого отношения к политике…

На продолжительное время воцарилось молчание. Человек, довольный собой, отошел обратно к табурету, сел в него и принял расслабленную позу.

– Или вот слово «патриотизм», – добавил он. – В русском языке нет слова «патриотизм», и нет ничего, что можно было бы назвать «патриотизмом». Отсюда произрастают казусы. Например, почему «патриотизм», а не «матриотизм», ведь родина – мать. Это слово женского рода. Другими словами, «патриотизм» – слово исключительно романских языков. В других языках и культурах нет ничего подобного. Везде, где это понятие есть, оно заимствовано. И заимствовано не потому что наши предки были глупы и не знали такой вещи как «патриотизм». Нет. Оно заимствовано вместе с европейской формой национального государства, невозможной без патриотизма. И потому патриотизм – не светлое чувство любви к Родине, а всего лишь идеология, как и всякий другой «-изм» в политике.

– Но патриотизм же существует объективно! – неуверенно воскликнула девушка в третьем ряду.

– Да, конечно, – послышалось тихо справа в темноте.

Человек на сцене усмехнулся.

– Теперь вы понимаете, что нет никакой объективной реальности, – произнес он. – Объективная реальность – лишь религиозная доктрина, которая говорит, что объективная реальность есть – и все тут. И мы не можем с ней соприкасаться. Нам мешают посредники в виде слов. Мы не можем мыслить мыслями. Мы мыслим только словами. Другими способами мы ничего не можем выразить. А если слова первичны по отношению к реальности, то реальность подчиняется словам, а не наоборот.

Он снова поднялся, взял в руки маркер и подошел к доске.

– Если давать человеку новые слова, он может начинать видеть то, что ими называется. Поэтому только человек видит богомолов, хамелеонов или камуфляжную сеть. У него есть для этих явлений слова. У животных слов нет, поэтому многое для них не существует. Но если отбирать у человека слова, вещи будут пропадать из его восприятия, находясь на виду. Например, вы знаете, кто такая «братаниха»?

Воцарилось молчание.

– Братаниха – жена двоюродного брата, – не затягивая тишину произнес человек. – Но в какой-то момент слово исчезло, а вместе с ним исчез и феномен родства. Теперь для вас человек, который является братанихой – просто чужой человек. А ведь раньше забыть об этом считалось серьезным оскорблением. Точно также исчезли «уйки», «примаки», «ятровки»… Такое сложно забыть, это понятие может исчезнуть только с утратой языка.

– А есть что-то такое, что есть в других языках, а в нашем нет? – уточнил кто-то из зала.

– Полно! Есть такое португальское слово «саудади», – после некоторой паузы ответил человек на сцене. – Примечательно оно тем, что его практически нельзя перевести ни на какой другой язык мира. Не только словом или словосочетанием, но даже пересказом передать его смысл сложно. Португальцы говорят, что «саудади» можно только пережить. Я бы предложил такой перевод: «любовь, которая остаётся, когда предмет любви уходит». Когда португалец говорит «я саудади тебя», это нельзя передать банальным «я скучаю по тебе», но только «без тебя я ощущаю пустоту и грусть, потому что люблю». «Саудади» может быть направлено не только в прошлое, но и в будущее и даже в настоящее. Именно поэтому отпадает такой вариант как «ностальгия», ведь ностальгия – это грусть о прошлом, о невозможности вернуть прошедшие события или вернуться в прежние места. Иногда говорят, что «саудади» это и «ностальгия по будущему». Только подумайте! Ностальгия по тому, чего нет здесь, но, быть может, пребывает где-то или ещё однажды случится. Когда кто-то или что-то… событие, место, обстоятельство, человек… важные для вас сейчас, или в прошлом, или значимые для вас в будущем, отсутствуют теперь, в эту минуту, и вы переживаете это отсутствие как пустоту утраты, но переживаете не болезненно, а горестно и сладко – с надеждой на то, что утрачены они не навсегда и могут вернуться, повториться – это оно и есть!

Конечно же, Стрельцов, как и все в зале предприняли попытку почувствовать саудади, но ни у кого не вышло. И у Стрельцова тоже. Доказательство что надо!

Лектор обошел вокруг доски и снова взглянул на схематичного человечка.

– Теперь я покажу вам фокусы. Начнем с легких… – Он резким движением сорвал с маркера колпачок. – Сейчас этот человечек исчезнет! Вы когда-нибудь видели, как исчезают люди? Да ладно вам! В жизни каждого человека исчезают люди, как только вы забываете их имя! Да-да. Сперва исчезает имя, потом лицо в вашей памяти, а потом вы едете в метро в одном вагоне и не помните друг друга…

Он приложил маркер к доске и внес в рисунок несколько изменений: соединил руку человечка ломаной линией с тазом, ноги между собой вогнутой кверху дугой, провел еще пару линий, – и Федор мог поклясться, что рисунок стал чем-то самостоятельным. Ничего из того, что было на доске, уже не напоминало о том, что там когда-то был нарисован человечек. Даже линии его прежней фигуры оказалось сложно опознать.

– Что это? – спросил ведущий.

– Абракадабра какая-то… – произнес подвыпивший старичок в дальнем углу комнаты. Кто-то рассмеялся.

На доске действительно было начертано что-то странное, ни на что не похожее. Стрельцов постарался вглядеться пристальнее, но не мог ничего разглядеть в нагромождении линий. Он даже поймал себя на мысли, что пытается снова «воскресить» рисунок человечка.

– А что если я скажу, что это птичка?

Федор снова бросил взгляд на доску. Это же очевидно! Треугольник плечо-кисть-таз превратилось в крыло, соединенные ноги в хвост. В его сознании проступили перья, клюв и все остальное, что наличествует у птиц. В какой-то момент он даже забыл, что ничего не мог разглядеть на доске.

– Могу поклясться, что еще секунду назад вы не видели здесь никакой птицы… – насмешливо произнес человек.

От этого простого фокуса сердце Стрельцова заколотилось сильнее. Невозможно так точно знать, о чем думает человек! Что-то внутри него сопротивлялось, хотелось встать, назвать все это жульничеством и покинуть зал, но что-то останавливало его сделать это. Сознание подсказывало, что дальше будет что-то совсем невероятное, выходящее за рамки понимания и разума, что-то что… докажет его собственную ничтожность? Нет такого слова для определения состояния, когда ты порываешься уйти, но останавливаешь себя, потому что ожидаешь получить невероятный опыт!

– Я знаю, вы сейчас выбираете между тем, чтобы уйти и тем, что остаться, верно? – снова пошутил человек.

Федор почувствовал, как болят зубы. Он сам не заметил, как стиснул их изо всех сил. Делая значительное усилие, он разжал челюсти и попробовал расслабиться. Ему удалось сделать это с некоторым трудом.

– Теперь вам должно быть понятно, с чем сталкивались простые люди, не посвященные в истинные возможности языка, когда видели, как колдуны прошлого убивали словом, вылечивали ими тяжелые болезни, разрушали горы и поджигали города. Заклинание – это иносказание для такого мастерского владения формами слова, что она превращается в форму мысли. И это очень опасный инструмент. Произнеси я что-то не так, и у вас может умереть кто-то из родственников. – Он озорно прищурился. – Конечно же, это шутка… хотя…

Кто-то в третьем ряду похлопал тихо в ладоши, кто-то облегченно вздохнул. В целом же те немногие пятнадцать человек, что представляли аудиторию, зачарованно смотрели на него, затаив дыхание. Это явно большее, чем то, что они хотели найти, следуя незатейливому указателю на двери ДК.

– Это чудо, – пробормотала девица, что сидела у самого окна.

– Неееет, – произнес человек, надев на маркер колпачок и отложив его в сторону, – Сейчас я покажу вам самые настоящие чудеса металанга, которые вы никогда не забудете…

Федор никогда не был суеверным и дремучим, какими он считал большинство населения планеты. Но когда все закончилось, он был абсолютно уверен, что видел, как человек левитировал, заставлял предметы исчезать и появляться, превращал неблагородные металлы в благородные, угадывал прошлое и предсказывал судьбу, фактически не вставая со своего табурета.

Когда Стрельцов покидал зал, он пытался отобъясниться от увиденного, избавиться путем объяснения. Он внушал себе, что увиденное объясняется ботулизмом от съеденной утром сгущенки, потом проявившимся бешенством после укуса Кнопы, а затем и коллективным помешательством. Причем версии о природе их помешательства казались одна другой нелепее. Это оставалось фактом: сознание бунтовало против того, для чего не находилось подходящего объяснения, или, как сказал бы тот человек, для которого не было подходящего слова. «Магия», «жульничество», «квантовая реальность» – слова, что он перебирал в голове, казались в высшей мере неубедительными, нагруженными дополнительными ненужными смыслами и вульгарными для того тонкого и изящного искусства, которое продемонстрировал этот… кудесник?

Только это слово, случайно оброненное два часа назад кавказцами, было не обременено всякой похабщиной, искажающей смысл чудесного.

Размышляя об увиденном, Стрельцов даже не почувствовал сигнал смартфона. Не торопясь, словно его сознание обрабатывало подобно двуядерному процессору большой объем невидимой информации, он достал трубку и взглянул на монитор. На нем красовалась бородавчатая физиономия соседки Зои Николаевны, улыбающаяся полупустым ртом.

Он нажал на кнопку и поднес смартфон к уху.

– Здравствуйте, Зоя Николаевна…

– Добрый день, – послышался незнакомый мужской голос, – с вами говорит врач бригады скорой помощи. Ваша мать… сожалею… она умерла…

На заднем фоне слышались причитания соседки, плавно переходящие по тональности в помехи на линии.

Перегруженный мозг Федора плохо соображал, что происходит. Он разглядывал собственные ботинки и пытался разобраться в своих ощущениях, найти в себе какие-то эмоции, но не находил их. Это казалось очень странным, ведь обычно что-то заставляет людей рыдать, паниковать. Или это всего-лишь ритуалы? Но подсказки для этих ритуалов не разбросаны по асфальту. Расшатанное лекцией сознание концентрировалось на каких-то мелочах: пыли на земле, сжатом в руке мокром от пота смартфоне, прохладном ветре, обдувающем лицо. Оно настойчиво избегало думать о главных вещах.

В какой-то момент его затрясло, инстинктивно, судорожно, а в голове вспыхнули слова человека со сцены. Он вспомнил их словно слышит их сейчас, словно именно в эту секунду звучит его хрипловатый голос: «Произнеси я что-то не так, и у вас может умереть кто-то из родственников».

Не разобравшись в себе, не выяснив для себя то, что он испытывает на самом деле, он сунул смартфон в карман и бегом направился назад: дом культуры, коридор, лестница, поворот. Та же комната, только светлая, с обшарпанными стенами, одернутыми шторами и стульями, суматошно приставленными к стенкам, среди которых паслась полная женщина с ведром и шваброй. Или не та? Ничего общего! Словно магия и законы другого мира покинули это место, погрузив все в грустную обыденность и симуляцию. Храм без богов.

– Чего забыл, окаянный?

Стрельцов зашел на территорию сцены. Табурет и доску уже унесли, зато вокруг блестели лужи, в которых отражался верхний свет от люстр-кнопок.

Оглянувшись, он увидел второй выход, ведущий в другой, узкий коридорчик, где не горело лампочек, но можно разглядеть приставленные к стенкам афиши, плакаты, стенды для других выступлений и мероприятий.

Впадая то в отчаяние, то в гнев, то в восторг, Федор рванул к черному выходу, но оттуда в ту же секунду, словно из мрака подземелий, вынырнул низкорослый, физически развитый охранник в синей униформе и бородой. Этот гном косым взглядом окинул Стрельцова и перегородил проход в узкий коридор.

– Куда направляемся? – гаркнул он по-военному резко и отрезвляюще.

– Мне нужен тот человек…

– Какой еще человек? Нет тут никакого человека!

– Тот, что здесь выступал!

– Молодой человек, что вы мне голову морочите? – рявкнул охранник. – Идите домой, проспитесь! Пьяный вон, шатаешься…

Федор попытался оттолкнуть охранника и войти в коридор, но тот оказался гораздо проворнее, и не только не уступил Федору, но и вытолкал его за границы сцены, в зал, который еще пятнадцать минут назад был темным – для «разговоров о языке».

– Да ты что, не понимаешь, псина! У меня мать умерла! – Еще до того, как произнести эту фразу, он подумал, что она не является аргументом ни для чего, но остановиться уже не мог.

– Это-то здесь причем?..

В ту же секунду в голове у Федора Стрельцова словно сработал какой-то аварийный механизм. Руки его перестали слушаться, все сознание, помутившееся туманом и мороком, перестало различать где право, а где лево. Не то он заорал, не то заплакал, не то потерял сознание. Но он уже ничего не соображал. Защемило сердце, острая боль, словно от удара молотом по грудине, отразилась в руке, затем в спине. И не находилось никакого выхода из этого страшного неконтролируемого состояния.

Он понял, что пребывает в сознании лишь тогда, когда отнял от лица мокрые руки. Пальцы тряслись и плохо слушались. Сжать в кулак у него с первого раза не получилось. Звенящая пустота в голове. Нет, кое-что он помнил: про мать, про лекцию, даже про то, что должен был сделать уколы от бешенства. Но все это казалось сном или даже бредом, не имеющим никакого отношения к его теперешнему состоянию. Так же как компьютерная игра не имеет отношения к действительности.

Он находился на ступеньках Дома культуры. Ровно там, где и услышал от врачей о смерти матери.

– …да ты пойми, не я это решаю! – продолжал охранник, находящийся поблизости. – Это не я решаю, кто куда может пройти. Выступления организует местная ячейка КПЦ. Это тебе не кот начхал. Не лезь в это дело, а то хуже будет. Сам я ничего не решаю, просто послушай дельного совета. Если туда сунешься со своими претензиями, упекут с концами и все…