Прекрасная, шелестящая своим строгим деловым костюмом, покачивая телом, как акула, заплывающая в бухту, чтобы съесть всех, кто заплыл за буйки, она шла к кожаному креслу и смотрела на Крестовского невинными голубыми глазами. Если бы не этот взгляд, то по всему остальному – запаху, движению, дрожанию воздуха – пациентом в этом кабинете выглядел он. Но взгляд. Там, за стеклом глаз, стояла отчаявшаяся молчаливая девушка, запертая на десять замков, возможно уже погибающая. Возможно, видимая только ему. И он не собирался с этим смиряться. Он собирался её спасти.

«Какая же ты изящная», – выдохнул сам в себе с удовольствием Крестовский.

Она села в кресло, положила ногу на ногу и поставила маленькую серую сумочку на пол.

– Я рад вас видеть, – чушь, он не рад, он сходил по ней с ума.

– Спасибо, я тоже, – чушь, она не могла уснуть несколько дней подряд мучимая и разрываемая неведомым до этого чувством и нуждой быть услышанной.

– Продолжим? – он не хотел продолжать, он хотел разорвать все её покрывала на куски, содрать слои невидимой штукатурки и откопать под обломками её, её настоящую. И посмотреть в глаза.

– Да, – она не собиралась продолжать. Лихорадочно, как вырвавшийся на свободу смерч она строила внутри непробиваемую каменную стену, скрепляя её раствором лжи и убеждения, запрещая себе помнить и страдать, лишь бы остаться подольше в равновесии. В прошлый раз ей хотелось только одного – помощи. А сейчас только одного – его. Она не могла совместить два этих желания.

Но они начали.

За последующие четыре сеанса они не продвинулись ни на шаг. Крестовский узнал о ней, как ему иногда казалось, почти всё – какого цвета был поводок на соседской собаке, когда она жила в России; сколько денег заплатили информатору, чтобы он сделал ложный донос на заместителя прадедушки Адель и тем самым выиграл время в три дня на то, чтобы успеть вывезти из страны её беременную прабабушку; сколько весил судовой руль на последней, спущенной на воду в судоверфи Пакстонов, яхте и почему именно столько.

Он не знал только одного – зачем она пришла. Адель, как искусный танцор, выгибалась душой и струилась разумом, не давая ни на секунду ему проскользнуть внутрь. Она не просто переводила тему, она делала такие словесные, эмоциональные или безмолвные па, что Крестовскому не хватало сил успеть за ней. Иногда, когда вот-вот он хватал её признание за хвост, Адель, понимая неизбежное, разворачивалась в разговоре на сто восемьдесят градусов и проявляла небывалое миролюбие и доброту, обнаженно и откровенно рассказывая обо всём вокруг, кроме главного.

В такие моменты Крестовский переставал стараться и просто слушал, улыбаясь и наслаждаясь её красотой и теплотой.

– Вы слишком добрая Адель, – говорил он ей, забывая напрочь, что перед ним пациент.

– Я не добрая, – улыбалась она, слегка подрагивая верхней губой, – я выбрала быть доброй. Это разные вещи.

– Тогда вы слишком умная, – он говорил и понимал, что давно так не думал про женщину. В сочетании этих двух качеств – ума и доброты. И как же ему нравилось это говорить.

– Вы говорите это без превосходства, Влад. Как человек, которому нечего отстаивать. У которого уже всё есть.

Ещё секунда и она опять вывернет на него. Крестовский знал. И рассмеялся. Адель знала, что он знал, но всё же не остановилась. Ей было очень приятно:

– Расскажите, как это? Когда всё есть? – он не сможет, он обязательно будет отвечать и это значит, что сегодня она снова улизнёт.

Крестовский на мгновение поднял большие пальцы рук, показывая ей «класс» и покачал головой:

– Да, у меня есть всё. Я очень быстро, по сравнению с возможными вариантами на десятки лет, добился желаемого. Я знаю про мечты. Про то, что они должны быть. Но сейчас я в процессе. В процессе наслаждения от того, что получил, – Влад зачесал назад обеими руками вьющиеся русые волосы, уперся локтями в стол и подался вперед, – очень долго, несколько лет, особенно перед получением лицензии, когда приходилось работать в окружном суде, я останавливался почти каждый день. Мне казалось, что силы закончились и мне никогда не добиться того, чего я хочу. Но потом я вспоминал этот дом. Его теплый приглашающий вид. И понимал, что у меня есть осязаемая цель, что она стоит того. Я хотел его, как, возможно, хотят женщину.

В эту секунду Крестовский замолчал и посмотрел на Адель пронизывающим взглядом.

На слове «хотят женщину» у него пересохло в горле, словно он не пил сто лет. Как это бывает – одна маленькая искра в засушливую погоду и всё. Безумный голодный пожар с воем и грохотом сметает всё на своем пути – беззащитные тонкие ели, поля густой сухой травы, мёртвые болота. Всё. И уже никому не остановить бушующего пожара, никому не вернуть хрупкого равновесия между жизнью и смертью, да и некому хотеть удержать это равновесие.

Адель поняла.

Нет. Только не так. Её сердце забилось лихорадочно, как птица в клетке. От груди к горлу прокатился маленький, щемящий и зажимающий дыхание комочек. Девушка замерла, её взгляд ухватился за его изогнутые, приоткрытые, застывшие в немом желании губы и она уже не могла оторваться.

Дальше. Всё как в звенящем пронзительной тишиной сне. Когда за секунду по тебе прокатывается желание и немеющая слепая страсть, так что тело обдает то жаром, то холодом, и ты уже не чувствуешь себя. У Влада отяжелел взгляд. Он медленно откинулся назад. Так же медленно положил на стол обе ладони. Прохладная столешница, уже давно оставившая свое равнодушие к происходящему, вдруг подняла из преисподних глубин памяти все многотонные слои страсти и любви, которые впитывала от каждого владельца сотни лет и толкнула Влада в ладони. Она будто отдала ему свою старинную магическую силу. Крестовский встал. Оставив на красном дереве только подушечки пальцев одной руки, он смотрел на Адель и старался успокоить толкающуюся под кожей и шумящую в голове кровь.

Увидев его поднимающуюся, сильную и такую притягательную фигуру, Адель невольно сглотнула. Между ними поплыл жар. Только не подходи. Подойди, пожалуйста, коснись меня. Только не подходи. Только подойди. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.