Отряд двинулся на правый берег реки. Казалось, что все пройдет благополучно, потому что обоз, цепи, кавалерия переправились почти без выстрела, и оставался только один арьергард. Горцы же, как опыт доказал не раз, не трогали арьергарда при наступлении, а по большей части теснили его и нападали на него при отступлении. Но тут вышло совсем иначе. Пропустив цепи, конницу, тяжести, неприятель открыл сильный огонь по арьергарду. В данном случае это имело большой смысл, если бы Шамилю удалось отрезать арьергард, где находилась большая часть пехоты и артиллерии, он бы непременно атаковал авангард и обоз, находившиеся уже на его земле и отделенные от пехоты целою рекою – и тогда, быть может, в руках его остались бы пожива и успех. Одна кавалерия, явившаяся с авангардом на тот берег реки, для него была не страшна: он бы ее развлек перестрелкою, пожалуй, атаковал бы, и она хотя могла бы, конечно, затруднить его цели, но помешать им вовсе была бы не в состоянии. Что Шамиль имел какое-то серьезное намерение, вроде того, о котором мы говорим, подтверждает еще и то обстоятельство, что он атаковал арьергард не в полруки, не слегка и не ради схватки с ним или поражения собственно его одного, а атаковал его крепко, положительно: не успел тот втянуться в ущелье, он принял его – в особенности тенгинский батальон, в перекрестный огонь двух орудий, которые расположил вверху и внизу русла реки. На этот прием полковник Веревкин отвечал учащенной пальбой нашей артиллерии, под прикрытием которой тенгинцы спешили к переправе и, отстреливаясь на все стороны, быстро переходили реку. Командир князя Воронцова полка, бывший уже на другом берегу, хорошо понимал свое положение, которое могло бы быть критическим, если бы он продолжал наступление; вследствие чего он приостановился, скучил колонну, охватил ее густыми цепями и, не втягиваясь в битву с неприятелем, а лишь отстаивая себя и свою позицию, поджидал арьергардные войска.

Участвуя несколько лет в кавказской войне, мы не вспомним ни одного случая, чтобы у нас, при наступлении, обоз и все тяжести отряда шли в авангарде. При пересеченной, горной и трудной для движения местности такое наступление даже крайне невыгодно, потому что занимать эту местность и открывать себе по ней путь вперед возможно только колонне или части ее, не обремененной никакими тяжестями. В этот же раз сказанное условие было нарушено. Было ли то нечаянность, неумелость, ошибка или какие-нибудь особые соображения Барятинского, но дело в том, что вышло гораздо лучше, чем можно было ожидать. Если бы тяжести следовали в арьергарде, то произошел бы непременно неизбежный переполох и суматоха, среди которых арьергарду нужно бы не столько защищать себя самого, сколько охранять и прикрывать обоз. А как этого, к счастью, не случилось, то, естественно, что пробиться арьергарду вперед, на соединение с авангардом, было значительно легче – несмотря на сильную атаку, которую предпринял против него Шамиль.

Из всего этого оказывается только одно, что при местности, вызывающей на исключительные положения и действия войск, отступления от общепринятого и, притом, научного порядка, иногда бывают столько же необходимы, сколько и полезны. Это именно и составляет особенное свойство бывшей кавказской войны, в которой иногда, по необходимости, приходилось отступать от теории; это доказывает, с другой стороны, что в бывшей кавказской войне недостаточно было военачальников, знакомых с тактикою и стратегиею по книге, но необходимы были у этих военачальников свои собственные мышления, основанные на практике и опыте, свои самостоятельные соображения, вытекающие из уразумения и быстрого понимания той обстановки, которая неожиданно являлась при действиях войск. Позднейшим нашим кавказским полководцам, уже наметавшимся в кавказской войне, не раз приходилось отказываться от своих заранее взлелеянных соображений при самых, по-видимому, незначительных обстоятельствах и быстро заменять их другими, более подходящими к делу. И в это состоит их важная и главная заслуга; и эти их маневры и вообще стратегические действия доказывают, что от них обстоятельства войны требовали нередко большей сметливости, развитости и находчивости, чем от тех вождей, которым выпадало действовать в полевой войне. Как незначительные препятствия или непредвиденные обстоятельства изменяют иногда целый ряд соображений командующего войсками; как иногда какой-нибудь неизвестный за горою или за скалою поворот дороги наводил начальника отряда на новые, иные мысли и преднамерения, это мы видим не раз позже, в 1859-м году, в особенности при действиях генерала кн. Меликова на лезгинской линии вообще, при наступлении на Китури, Шаури в частности и т. д.

Из вышеприведенных наших рассуждений спешим вывести одно заключение: многие, как нам приходилось не раз слышать, думают вполне ошибочно, предполагая, что кавказский военачальник, опытный и вполне соответствующий своему назначению в кавказской войне, может быть не пригоден для большой европейской кампании.

Нет. Наше мнение таково: если этот военачальник прошел бывшую школу кавказской войны и прошел ее не бесследно для своих наблюдений, то он всегда будет иметь преимущества пред таким же начальником войск в европейской войне, потому что будет более развит и более разносторонне подготовлен.

Несмотря на орудийную канонаду Шамиля и на ожесточенную вообще атаку им арьергарда, тенгинцы с честью вышли из боя, отбили неприятеля на всем протяжении своего пути, отстреливались от него и в то время, когда шли выше колена через речку, и проскочили последними на тот берег с незначительною сравнительно потерею.

Натиск горцев кончился, отряд двинулся и вскоре прибыл к Гельдыгену. Здесь он стянулся и отдохнул. После краткого отдыха, приступлено было к исправлению моста, испорченного неприятелем, чрез овраг, поперек которого пролегала дорога на аулы Камзыш-Юрт и Инды-Юрт. Исправив его, отряд двинулся далее. Здесь диспозиция была несколько изменена: в арьергард были назначены: первый батальон эриванского, первый и второй батальоны князя Чернышева полков, под начальством флигель-адъютанта полковника барона Николаи; два батальона тенгинцев составили правую цепь; четвертый батальон чернышевцев и второй батальон воронцовцев, под начальством майора Цытовского – левую цепь; четвертый батальон воронцовцев, саперы и стрелки составили авангард под начальством командира князя Воронцова полка.

При вступлении отряда на мост, перекинутый через крутой овраг и нами исправленный, с арьергардом повторилась та же история, что и при переправе через Хулхулау: горцы открыли пушечный и ружейный огонь. Но на этот раз, пользуясь благоприятною для себя местностью и орешником, прикрывавшим овраг, горцы, в густых массах, стреляли собственно из ружей не по одному арьергарду, но и по всему отряду. Часть артиллерии, переправленная вперед, и другая, оставленная в голове арьергарда, направили свои выстрелы по всем направлениям. Только это обстоятельство обеспечило безостановочную переправу и не допустило горцев до открытых нападений.

По мере того, как наши войска, переходя овраг, оттесняли неприятеля, последний, всеми своими толпами, скрывался в орешник, густою полосою окаймлявший правую сторону оврага. Таким образом, по мере окончания переправы, бой утихал; но едва отряд тронулся к аулам Камзыш-Юрт и Инды-Юрт, все, что было в орешниках, накинулось на арьергард. На протяжении каждых десяти шагов эриванцы и чернышевцы были встречаемы обильными залпами неприятельских ружейных выстрелов. Давая время артиллерии защищать и поддерживать их, они, в промежутках, должны были штыками отбрасывать неприятеля, смелость которого достигла крайних пределов. Горцев было много; это было заметно и по их выстрелам, и по их гику, и это-то самое поддерживало их наглость. Барон Николаи приказал выдвинуть вторые, двойные цепи, так как с минуты на минуту можно было ожидать, что горцы прорвут наши звенья и врежутся в ряды батальонов; мало того, пользуясь более или менее надежными закрытиями, он приказал, независимо от резервов, устраивать засады. Охотников вызывать было не нужно: все и каждый были охотниками. Засады, смотря по местности, ложились в числе 10-15-20-ти человек и молча ждали приближения неприятеля. Увидев, что в том или в другом пункте огонь наш будто бы ослабел, горские толпы, с пронзительным криком, бросались на цепь – и тут же, как срезанные колосья, ложились под пулями засад.

Полчаса продолжалась эта непрерывная, вполне ожесточенная битва, состоявшая из ряда нападений и отражений. Двойные цепи и в особенности засады спасли нас от рукопашной схватки и от чувствительной потери.

Наконец, неприятель, увидев бесполезность своих нападений, которые не могли остановить на шаг движения нашего арьергарда, и, потеряв много людей, ослабил стрельбу. В это время арьергард уже миновал злополучный орешник и выходил на открытую местность.

По мере того, как бой в арьергарде слабел – он разгорался в правой цепи, у тенгинцев. Преследуя их на ружейный выстрел и скрываясь в опушке жидкого и редкого леса, горцы ежеминутно возрастали в силах. Из глубины этого леса стала появляться, в одиночку и мелкими партиями, неприятельская кавалерия, которая, чрез непродолжительное время, грозила охватить собою все протяжение цепи. Князь Барятинский приказал полковнику князю Чавчавадзе прогнать чеченцев. Под командою его казаки и драгуны понеслись в атаку. В эту минуту неприятель был вне опушки, на открытой местности у леса, и, пользуясь своею многочисленностью, по-видимому, не хотел уступить. Как лавина, ринулась на него наша кавалерия, осыпаемая тучами пуль на всем протяжении трехсот слишком саженей. Отвечать было некогда. Казаки и драгуны без выстрела врезались в неприятельскую массу; в воздухе зазвенело, застучало; в течение трех или четырех минут эти звуки, этот стук то и дело смешивались в разных местах с коротким, отрывистым «ура!» с неприятельскими возгласами и проклятиями…

Горцы смяты, сбиты, бежали в лес. Несколько десятков трупов и один пленный остались на месте. Артиллерия преследовала бегущих сперва картечью, потом гранатами.

В арьергарде, в правой цепи, вообще кругом все стихло. Неприятель исчез.

Отряд подвигался безостановочно. Местность была по большей части открытая. Вскоре, один за другим, показались аулы: Камзыш-Юрт, Лячи-Юрт, Инды-Юрт. Последний служил до сих пор местопребыванием наиба Гехи. Все они были пусты. Кавалерия, впереди других войск, ворвалась в эти аулы, запаслась всякого рода сухим фуражом и затем оставила аулы на усмотрение арьергарда. Арьергард же, перещупав на скорую руку сакли, запустил во все углы красных петухов и, в свою очередь, оставил любоваться ими чеченцев.

Солнце садилось. Войска устали, проголодались. В сумерки отряд достиг богатого и обширного аула Маюртупа. Здесь князь Барятинский остановился для ночлега. В топливе, в соломе, зерне не было недостатка: сакли затрещали, и вскоре все обширное пространство лагеря задымилось, загорелось сотнею костров.

– День был теплый, заметил командир восьмой роты воронцовского полка, штабс-капитан Р-о, обращаясь к сидевшему близ него у костра своему субалтерну, юному прапорщику, недавно прибывшему из России или, лучше сказать, высланному сюда за провинность.

– Теплый… повторил укоризненно прапорщик. Совсем уж жарко было.

– Бывает жарче; да, верно, и будет, потому что у Шамиля что-то много набралось народа.

– Пожалуй, в воздухе очень неладно. Посмотрите, не успели присесть, а у Барятинского уже тамаша идет: то того позови, то другого кликни. Это – суета до сих пор небывалая. Значит, и он чего-то неспокоен.

– Сними, проговорил? -о, подставляя ногу подошедшему с чайником вестовому, да посуши у огонька. Нужно быть готовым, заметил он как бы про себя.

– А ваше благородие нетто разумши будете?

– Окутай ноги буркою, отвечал лаконически ротный.

Прапорщик очнулся после некоторого молчания.

– А знаете, Яков Иванович, должно полагать, драгунам и казакам сегодня круто пришлось; это можно было судить по ихнему «ура».

– Что же вы усмотрели в этом «ура».

– Да какое-то короткое, урывчатое, хриплое, словно кто их за глотку держал.

– Вот и видно, что вы недавно на Кавказе. Вы привыкли к вашим «ура» и думаете, что и здесь такое. Нет, другой климат. У вас на парадах, да на смотрах как зарядят «ура», так и конца ему нет: и сами потешаетесь, и родительское сердце радуете. На Кавказе солдат в бою не будет тянуть эту канитель, да и некогда. Разве вы слышали хоть один раз продолжительное «ура» при штурмах, атаках и прочее?

– И вправду, нет.

– То-то, нет. Этим и отличается боевое кавказское «ура» от смотрового, инспекторского. Я только скажу одно, что возгласом этим, при атаке сегодня кавалерии, руководил какой-то опытный драгун, не трус.

– Почему же не трус?

– Потому что трус, для успокоения своих нервов, затянул бы его по-смотровому, а бывалый солдат этого не сделает: для него «ура» – не более, как призыв к дружному натиску, как на солдатских работах слово «в ход» и т. п.

– Так вот оно что.

– И признаться сказать, наши оборванцы терпеть не могут этого короткого «ура».

– А длинное нравится?

– Не то, что нравится, а они знают, что при большом «ура» или штык от них очень далеко, и следовательно, можно еще потешиться, иди солдатик, просто, забавляется.

Прапорщик потупился, заковырял палкою в угольях и предался размышлениям.

? -о говорил правду. Это характеристичное боевое «ура», которого теперь уж не слыхать ни дома, ни на поле, было усвоено только кавказскими войсками. Оно никогда не было продолжительное, и чем было оно короче – тем страшнее для врага. Короткое, отрывистое «ура» означало, что солдат уже стал лицом к лицу с неприятелем, уже сел ему на шею, и такого возгласа горцы, действительно, боялись, так как знали по опыту, что после него победы или удачи для них не бывает.

Еще была одна характеристическая черта у прежнего кавказского солдата: когда он видел, что ему приходится круто – никакое «ура», никакой возглас не слетали с его губ до тех пор, пока дела его пошли на поправку. Он дрался тогда молчаливо, словно статуя, и падал, молча, без разговоров, без жалоб, громкой мольбы или проклятий. Такое спокойствие в крайние минуты, такая сосредоточенность рисуют нам героя в полном смысле этого слова.

Прапорщик сказал правду: невдали, возле палатки Барятинского, стояла, полуосвещенная огнем костров, группа нескольких лиц, среди которых отчетливее других виднелась фигура полковника Рудановского, что-то рассказывавшего остальным вполголоса, но с выразительными жестами. В палатку входили и оттуда выходили какие-то фигуры, завернутые в башлыки и бурки. Наконец, вышел и Бата. Он подошел к начальнику штаба, о чем-то пошептался с ним и, отойдя в сторону, позвал к себе рукою какого-то милиционера, закутанного с ног до головы и, видимо, собравшегося в дорогу. Милиционер, державший в поводу свою лошадь, передал ее другому товарищу, находившемуся тут же, и удалился с Батою подальше от горевших у палатки костров. Там они разговаривали около десяти минут. Наконец, милиционер кивнул головою, вернулся к товарищу, оба сели на коней и тихо двинулись из лагеря в поле.

Бата подошел к группе.

– Отправил? спросил начальник штаба.

– Поехали.

– Доберутся ли благополучно?

Бата усмехнулся.

– Ручаюсь, проговорил он твердо, хотя не сразу.

– Дай-то Бог. Однако им придется проехать под носом у Шамиля.

– Лес, да темная ночь – это их счастье. Не один, так другой, проговорил Бата минуту спустя. Я им велел ехать разными дорогами, и там они уж условятся между собою.

– Пожалуйте к генералу, проговорил казак, подойдя к начальнику штаба.

Группа разошлась.

Черною большою точкою прилипло к обширной кумыкской плоскости маленькое укрепление Куринское. В нем все тихо. За высоким валом, обнимающим его, едва виднеются, убеленные снегом, две-три крыши каких-то построек. Остановившись в расстоянии десяти-пятнадцати саженей от укрепления, вы видите, как из-за бруствера, время от времени, там и сям, высовываются черные папахи часовых. Одна из этих папах неподвижно остановилась на месте, не шелохнется несколько минут.

– Кто идет? вдруг крикнула эта папаха, и ружье ее задребезжало.

– Нарочный, – был ответ.

– Стой! Послать унтер-офицера! провозгласила папаха.

На бруствер быстро вскочила другая фигура.

– Кто идет? повторила она.

– Нарочный, – был снова ответ.

– Откуда?

– Князь Барятинский.

Фигура скрылась. Чрез несколько минуть ворота заскрипели, и на бревенчатый мост, перекинутый через ров, выступила команда человек из десяти.

– Нарочный, входи! проговорил прежний голос.

На мост вступил какой-то всадник, плотно окутанный в бурку и башлык. Его ввели в караульный дом, обезоружили и, под конвоем из трех человек, повели вглубь укрепления.

У одного из домиков, сквозь закрытые ставни которого пробивался слабый свет красного огня – по-видимому, от печки или от камина – стоял денежный походный ящик, возле которого прохаживался казак.

– Кто идет? гаркнул он, увидев четырех подходящих к дому людей.

– Солдат.

– Солдат, стой! Что отзыв?

Проговорен и отзыв вполголоса.

Обе стороны сошлись.

– К полковнику нарочный.

– Послать дежурного, сдержанно провозгласил казак.

Явился урядник. После двух-трех слов, нарочного ввели в дом.

В другой комнате, на деревянном топчане, покрытом ковром, и на кожаной подушке, седельной или постельной – трудно было разобрать, ногами к топившейся печке, с коротким чубуком в зубах, лежала знакомая нам уже по описанию фигура Бакланова. В углу на столике горела свечка.

– Маршеуй, могошуй, Баклан! проговорил нарочный, входя в комнату в сопровождении урядника, и приложив руку к папахе.

Бакланов повернулся и устремил на вошедшего свой орлиный, пронзающий взгляд.

– Откуда?

– Князь Барятинский.

– Князь где?

– Маюртуп.

Бакланов быстро приподнялся; чубук едва не выскочил у него из рук.

– Бумага есть?

Чеченец кивнул головою.

– Чего же ждешь? Подай!

И Бакланов почти вырвал из рук нарочного небольшой пакет.

– Подожди там. Дать ему водки, накормить коня!

Картина во всех частях невымышленная.

Как мы видим, нарочный застал Бакланова вполне врасплох. И действительно, он не ожидал и не мог никогда ожидать никакого подобного посетителя. После последних своих действий на Мичике, он распустил части войск по местам до нового распоряжения и теперь спокойно, лежа на ковре, обдумывал дальнейшие своя преднамерения. Он не только не знал, но даже и не предполагал, чтобы Барятинский снова прошел Гельдыген и очутился в Маюртупе.

Бакланов быстро сорвал печать. Не успел он поднести к свече короткую записку, как глаза его широко раскрылись, и в них блеснул тот лихорадочный огонь, который все сослуживцы привыкли видеть в решительные минуты.

– Эй! крикнул он на всю комнату.

В дверях вырос урядник.

– Нарочного спрятать и до моего приказания не выпускать за ворота. Сейчас должен приехать другой; спрятать и его. Живо позвать ко мне есаула.

Урядник исчез, и чрез пять минут в комнату вошел полковой адъютант донского Бакланова полка.

– Теперь скоро одиннадцать часов, встретил его Бакланов. Разошлите нарочных, но без тревоги и суеты, чтобы через два часа все войска резерва стянулись сюда. Сделайте тихо распоряжение по гарнизону, чтоб собирались. Наши проводники чтоб были готовы.

– Не поспеют через два часа.

– Кто поспеет, тот и пойдет. Торопитесь; скорее.

И Бакланов опять поднес к свече всполошившую его бумагу. В ней князь Барятинский писал, чтобы Бакланов, с войсками, какие может собрать, с рассветом, выступил бы к нему навстречу через речку Гонсаул, к аулу Гурдали ближайшему к месту расположения чеченского отряда, и остановился бы у маюртупского орешника. Цель этого движения – развлечь силы Шамиля, обеспечить местность перед фронтом отряда и этим содействовать Барятинскому к переходу в Куринское. Сборы для самого Бакланова были коротки, и он о них и о своей особе всегда заботился очень мало; но мучило его невыносимо то, когда, сколько войск успеет собраться к моменту выступления. Бакланов знал, что в настоящую минуту его отделяет от Барятинского всего лишь десять верст прямого пути, но пройти это пространство – стоило многих усилий, потому что нужно было перешагнуть высоты Качкалыка, углубиться в сердце большой Чечни, в места вполне неприязненные, пройти так называемые «темные» леса, крутые и глубокие овраги. Сам Бакланов там до сих пор еще не был, но, в ожидании сбора войск, он расспросил о том подробно у своих проводников и не без некоторой тревоги жался при их рассказах, которые – между прочим, заметить – на деле оказались вполне справедливыми.