Такая же ниточка оказалась под левым глазом; он стал усиленно моргать и вдруг почувствовал, как она прикоснулась к плёнке глаза и вызвала пронзительную боль.
Ещё и ещё пробовал он освободиться, пока, обессиленный, не застыл распростёртый на земле, ко всему уже безучастный…
2
Лесник Кончой соскочил с седла, небрежно накинул конец повода на штакетину забора.
Лошадь все равно никуда не отойдёт, свой двор знает.
Из калитки навстречу хозяину выбежал пёс – тайган3.
Легким движением ноги Кончой отстранил собаку, мягко, он всё делал мягко.
Надо будет сказать старой, пусть накормит тайгана.
А он малость отдохнёт, пока спадёт жара.
На сеть пойдёт к вечеру.
Да, целую неделю Кончой, охотится за молодым соколом, он выставляет на открытых местах в мелколесье – сегодня здесь, завтра там – силки.
В четверг вот, высвободив лапки из верёвочек, убежала в лес единственная приманка, которая была у Кончоя – перепёлка.
Замены порядочной сразу не нашлось.
Привязал вот – смех, да и только! – свою рябую курицу.
Старая так посоветовала: курица повадилась нести яйца на соседнем огороде, да и вообще была какая-то невзрачная, глаз не радовала.
С того четверга Кончой пригляделся к рябой в силках – ничего, трепыхается как надо.
Мягко и смирно идёт за Кончоем по пятам верный пёс.
Но хозяин не обернулся к нему, вошёл в дверь.
И всё равно рад тайган, хоть и остался у порога.
Хозяин не кличет, значит, стой.
В понимании тайгана, главный в доме – хозяин.
Разве не по его слову собаку кормят?
А кто ведёт тайгана охотиться?
И сердце собаки, словно воробушек крыльями, трепещет, когда удастся перехватить взгляд хозяина.
О, тогда стоит услышать обращённый к нему приказ!..
Или обрадуется чему-то хозяин, громко захохочет – тайган, в добром или худом был до этого настроении, бросается вперёд во всю прыть, и ему тут же становится радостно.
И тогда подкрученный под брюхо собачий хвост сразу задирается лихим крючком вверх.
Ходи веселей вместе с весёлым хозяином!
Жаль, конечно, что таким вот весёлым хозяин редко бывает.
Тайган многое дал бы, чтобы продлить хорошие минуты Кончоя…
Вот и сегодня – явно не в духе хозяин.
Сколько ни махал ему хвостом, ни разу не взглянул…
Значит, верному псу можно вернуться обратно.
Приятно на солнцепёке: снизу, под брюхом, земля прохладна, чуть нагрета шерстью.
На охоту, видать, не пойдут.
Ну да ладно, отдыхать всегда приятно.
Хозяин всего живого, светло-белое солнце с одинаковой полуденной силой озаряло поверхность земли, и правую, и левую её стороны.
Бесчисленные лучи, сливаясь в сплошной поток тепла и света, низвергались из недр необъятного солнечного тела на зверей крупных и мелких, ползающих и прямо ходящих, не бегающих, порхающих, плавающих.
Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод ещё час назад.
Светило солнце и молодому тынару, все ещё трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине верёвок.
Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твёрдо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал – значит, птица дышала.
И уж совсем равнодушно было солнце к пёстрой тушке мёртвой курицы.
Мёртвое не согревалось, мёртвое и есть мёртвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.
Яркое солнце освещало всё подряд, ему было всё равно, кого и что согревать.
И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мёртвой рябой курице.
Молодой тынар слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым её передвижением.
Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя.
Тело утомилось, крылья одеревенели.
Сколько же всё это ещё продлится?
Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку…
Кусок её мякоти, с таким трудом вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный.
Не надо было глотать тот кусок!
Зоб-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как.
Он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны.
Он не знал, а больше ни о чём не стоило беспокоиться.
Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва.
Он продержится теперь без пищи целых трое суток.
Ничего, никого он не боится.
Неведомо ему, что такое смерть?
А что такое ждать, он понимал.
Вот он и будет ждать дальше.
Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило.
Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.
Это он понял быстро.
Странный шум вдруг послышался соколёнку.
Такого шума он ни разу ещё не слышал.
Тяжело и отчётливо: туп, туп, туп.
Потом поближе: туп-туп, туп-туп, туп-туп.
Настойчивее и громче.
Предчувствие чего-то недоброго волной проходит по телу молодого сокола.
Он застывает.
Натянул плёнку правого глаза до конца, а сам превратился вслух.
Тяжёлый топот все приближался.
Стали различимы ещё и лёгкие, как дуновение ветра, шаги, словно у зайца, которого если что и выдаёт при беге, так лёгкий хруст сухих соломинок, хворостинок.
Но приближающееся существо довольно тяжёлое, под его ногами веточки ломались.
Потом послышалось скулящее взвизгивание – и тут соколёнок приоткрыл глаз!
Показалось огромное четвероногое животное, похожее на лису, только чёрное.
Животное замерло подошло прямо к сети и замерло.
Нет, соколёнок, пожалуй, не смог бы его победить.
А уж сейчас с ним, распластанным в этой непонятной паутине, зверь мог поступить, как хочет…
Но всё же, зачем прибежало сюда такое огромное животное?
Что от него надо этой "лисе? "
Туп-туп, туп-туп…
Всё ближе и ближе.
Зверь, похожий на лису, обежал вокруг соколёнка, радостно громко заскулил.
Стало быть, направлялся-то он как раз сюда, к сети.
Тяжёлые тупые звуки подошли почти вплотную к пленённой птице, и тогда похожий на лису чёрный зверь громко, отрывисто загавкал на молодого сокола.
И чувствовалось, что зверь веселится и не собирается трогать соколика.
Получалось, что он вскрикивает не для себя, для кого-то ещё.
Вон завилял черным тонким, как прут, хвостом, выглядывающим то из-за правого, то из-за левого бока.
Лаял он на молодого сокола, прижимая его грохотом своего лая к земле.
Гавкнет над правым ухом птицы – он вздрагивает всем телом, начинает кипеть, собирая злость и обиду.
Туп-туп, туп-туп, туп-туп… и в округе всё смолкло.
Молодой сокол вновь приоткрыл глаза.
Показалось: почти из-под макушки сосны нависло над ним голое лицо человека – за свою короткую жизнь соколик не раз видел двуногого – человека.
Этот сидел на каком-то огромном звере с раздутыми ноздрями, с вытянутой вперёд большущей головой.
Оба они были до такой степени крупны, что у молодого тынара зашлось сердце!
Ещё не заметят, наступят нечаянно и раздавят его!
Немедленно надо взлететь.
Тело делает все необходимое, что нужно перед полётом, напрягаются все мускулы, которые обычно поднимают птицу в воздух.
Но мягкие, тоненькие, упругие нити держат его, как и прежде.
Опять напрасно!
Сейчас великаны раздавят его!
И впервые в маленьком горячем, трепещущем, как бабочка, сердечке, в широко раскрытом, немигающем правом глазу возникает страх!
Кончой, выехав из-за леска на полянку, сразу заметил, что угловые палки-ловушки свалились и сети не видно.
В волнении от предчувствия удачи стал он погонять каурого.
Подъехав, осадил лошадь, поспешно спрыгнул на землю, забросил повод на ветку сосны.
Этого было достаточно, чтобы каурый стоял здесь, пока Кончой проверит свою удачу.
Кончой, нагнувшись, осторожно взялся за конец расстеленной по траве шёлковой сети, другой рукой стал подбирать её.
– О, Всевышний… слава тебе за такой подарок! – зашептал еле слышным голосом. – Ах, как бы не сглазить… ну, родимый, ну не бойся, а ведь сам Бог тебя мне преподнёс…
Принеси мне удачи, птица!
Щедрым, вот, самым ловким быть!..
Ну-ка, родимая птица, давай-ка… ко мне иди… не бойся… тут все свои…
Оставалось одно последнее движение, чтоб взять тынара.
Кончой перевёл дух.
Отвёл руку, что тянулась к птице, другую поднял к своей голове и осторожно снял мерлушковый тебетей4.
Молодой тынар от страха ещё крепче прижался к земле, необъятной земле, которой не надо было бояться; оставалось отыскать в её травах, в её почве, её запахах защиту себе.
Правый глаз следил за голым лицом человека.
Те двое животных стояли в стороне, их соколёнок уже не боялся…
Сначала человек наклонил над соколиком своё голое лицо.
Оно было страшное!
Тело его было скрыто одеждой, пахнущей резко и непривычно остро.
Услужливый зверь, похожий на лису, поскуливал.
А человек почему-то был особенно сдержан и нетороплив.
Почему не подходит он быстро, не бьёт сразу?..
Побаивается?
Или хочет подольше продержать соколика в страхе?
Но что это?
На конце голой руки человека появилось что-то чёрное и круглое.
Рука и предмет стали медленно опускаться, приближаясь к молодому тынару.
Наконец что-то чёрное и круглое дотронулось до крыльев, а потом и хвоста, накрыв птицу целиком.
Исчезло яркое тёплое солнце, будто провалилось куда-то под землю.
Круглый предмет был мягок и остро, неприятно пахнул.
И воздуха вдруг стало мало.
В маленьком, с бабочку, горячем сердечке воцарился один только страх.
Никто, никогда не загораживал птице солнце.
Тынар летал и под тучами, и в высокоствольных лесах, нырял вниз с отвесных скал.
И всегда и везде он чувствовал присутствие солнца!
Взмыть в небо!
Мерлушковый тебетей ещё крепче прижимал соколика, заставляя его вытянуть сначала во всю длину шею, ткнуться кривым клювом в землю, подобрать в линеечку хвост.
Лапы подчинились не сразу.
Поцарапали сначала безвинную землю, сопротивляясь сильной руке человека, потом замерли.
Молодой тынар дрожал от ужаса.
На него вдруг накатился страх.
Сила человека была непомерна.
Рука делала что хотела, птица оказалась совсем беззащитной перед нею.
Тут большой круглый предмет, что накрыл его целиком, стал потихоньку приподниматься с одного края!
Оттуда в щель проник робкий рассеянный свет.
Соколёнок вздрогнул!
С того края осторожно вползли пальцы человека.
Пальцы руки приближались медленно и вдруг ловким одним рывком схватили оба крыла соколёнка, сведя лопатки воедино.
Не успел соколик впитать в себя тепло человеческих пальцев, как единым махом пальцы подняли его куда-то вверх, и он оказался весь на свету.
Крылья остались во власти руки; она приподняла птицу так, что правым глазом молодой тынар смотрел в лицо человеку.
На лице этом живо посверкивали черными зрачками два глаза, между ними торчал бугор – вместо клюва, подумал соколик.
Тёплый неприятный запах вместе с дыханием вырывался через полуоткрытый рот.
Левым же глазом соколик видел лужайку, на которой только что он валялся распластанным.
Теперь там оставалась тушка птицы, похожей на фазанью самку, с разбросанными вокруг перьями и со все ещё не отвязавшейся от мёртвой птицы мухой.
Неподалёку махал хвостом первый прибежавший четвероногий зверь.
Он стоял и тяжко, тоже смрадно дышал, вывалив из пасти тонкий, с расширяющимся основанием язык.
Его-то преданный вид – вид животного, готового тут же сделать всё, что ему прикажет двуногий хозяин, – нагонял на соколёнка наибольший страх.
Этот зверь знает, что теперь должно случиться.
Длинный чёрный хвост его беспокойно метался, хлестал по туловищу то справа, то слева, а костляво-покатый зад зверя не шевелился.
Молодой сокол дал вспыхнуть, заостриться так ни разу и не моргнувшим своим глазам, и яростно заклекотал:
– "Тцок! Тцок! Тцок!"
Лапы его не достигали земли, беспомощно свесились, вытянулись от собственной тяжести, крылья были вывернуты назад рукой человека.
Соколику ничего не оставалось, кроме как выкрикнуть своё возмущение "Тцок!", высвобождаясь на миг от гнетущего страха.
– Ну, ну, успокойся, милый мой, ловчий, сердитый, хваткий ты мой.
Кончой распутывал сеть, стараясь не поломать ни одного пёрышка на крыльях соколёнка: задача оборачивалась долгой работой.
– Успокойся, успокойся, вся ладонь, вплоть до запястья, – говорил он. – Бояться меня не надо, тут все свои.
Привыкай, родной мой, удачливый мой…
Сейчас вот последние верёвочки распутаю, и всё.
Потерпи ещё немного…
Человек говорил мерно, успокоительным голосом, а молодой тынар никак не успокаивался.
Единственно, что его и влекло, и злило, это неприятный, едкий запах.
Он не исчезал даже тогда, когда человечий голос прерывался.
Этим же запахом были пропитаны и голое лицо, и мягкие одежды, и та рука.
Она-то крепко зажала крылья тынара на спине, не давая свободно дышать.
А другая рука, которая не спеша то отходила, то опять придвигалась к глазам птицы вместе с мотками лёгкой шёлковой сети на пальцах.
– Терпение, выдержка… – говорил человек.
Соколик замотал клювом вверх-вниз, вверх-вниз.
Чих, ещё чих!
Хоть дырочки ноздрей на надклювье были чисты, чих все равно одолевал.
И соколик снова чихнул.
Щекочущий человеческий запах проникал в самое нутро.
Всё собой заполнял вокруг.
Белая верёвочная сеть, как ни распутывал её постепенно человек, по-прежнему больно впивалась в спину и крылья, грозя надрезать и переломать перья.
Сеть упорно не желала отпускать птицу.
Похоже, ей нравилось стискивать её.
Тогда Кончой достал из бокового кармана вельветового чепкена5 небольшой складной нож, одной рукой вытянул лезвие, полоснул им в нескольких местах по верёвкам – и вся сеть, освободив птицу, сползла на траву.
Молодой сокол тут же рванулся, но рука человека не разжалась.
Рука, почувствовав порыв птицы, быстро укротила его, прижав птицу к одежде, и голова соколика опять оказалась во тьме, в мягкой тьме между чепкеном и рубахой.
Двигаться крыльям тоже не давала рука.
Когтями свисающих наружу лап соколик попытался было помочь себе высвободить голову, но рука сжала крылья по-особенному жёстко.
Так уже вторично соколик убедился в немыслимости своего освобождения.
Сеть из тонких верёвок была лучше…
Тогда можно было видеть свет дневной, теперь же её заставили вдыхать противный запах, которым густо пропитана одежда человека.
Потом он почувствовал, что куда-то движется вместе с человеком.
Зачем, в неизвестно куда…
Кончик жиденькой козлиной бородки вздрагивал и вздрагивал у Кончоя, вслух и мысленно он без конца благодарил Бога за удачу.
– Шутка ли, такая удача! – говорил он не раз.
Неспешно, но и, не мешкая, собрался лесник в обратную дорогу.
Правой рукой, держа за пазухой тынара, левой – управляя каурым.
Каблуками пришпоривая, подгоняя его, Кончой подобревшими, чуть увлажнёнными глазами всё посматривал куда-то вверх, в пустынное пространство синего неба, а кончик жиденькой бородки его все вздрагивал мелко-мелко.
Правая рука лесника словно закаменела – нельзя же допустить, не приведи Всевышнего, чтоб по дороге домой случилось что-то непредвиденное.
Так надо подержать сокола в темноте и почти без свежего воздуха до того, пока на его лапы не наденешь путлища, а самого посадишь на кожаную охотничью рукавицу.
А пока только за крылья держать.
Если свяжешь, совсем лишив сокола возможности шевелиться, он умрёт.
Если оставить его с открытой головой, оставить её высунуть наружу из-за пазухи, то первый же встречный может его так напугать, что птичье сердце не выдержит и разорвётся.
А если даже не разорвётся, после такого испуга птицу не приручишь.
Надо с завязанными глазами и заткнутыми ушами привезти её домой.
И не сразу показывать ему людей…
След в след леснику торопится тайган.
Догонит всадника, забежит вперёд, чтоб, обернувшись на Кончоя, понять настроение хозяина; потом приспособится к скорости каурого, чтоб дальше не отставать и не опережать коня.
А каурый бежит и не шибко, и не лениво – спокойно, так что и с тропинки псу не свернуть, чтоб по сторонам порыскать, и устать от такого бега – не устанешь.
Тайган доволен, потому что хозяин в хорошем настроении.
Хозяин ему подбросил тушку рябой курицы, и пёс тотчас с ней управился, со всеми её потрохами, только и осталась на том месте кучка перьев да несколько назойливых мух.
Тропинка была собаке хорошо известна: идут домой.
Тайган облизнулся, сытным оказалось куриное мясцо, повернул голову, посмотрел: правильно ли он, собака, показывает дорогу?
Может, не туда надо было?
Лицо хозяина заметно подобрело.
В уголках туго сжатых губ – морщинки радости.
Он на верного тайгана ни разу не взглянул, вообще не хочет смотреть вниз, глаза блуждают где-то там, в сторону неба.
И верный слуга вдруг тоже приостановился, поднял голову…
Наткнувшись о ней, Каурый с ноги чуть не сбился.
Хозяин взглядом указал собаке – освободи дорогу.
Тайган отскочил, а хозяин вновь глянул на облака в небе.
Поглядел вслед хозяину – все равно и со спины чувствует его радость.
И тогда, не выдержав налетевшего вдруг назойливого восторга, собака рванула во всю прыть, то вперёд, то назад, кругами петляя, а хозяин в центре этих кругов.
Бежит, опуская то и дело продолговатую свою морду в тёплую, нагретую погожим днём траву: ну-ка, где, когда, какая живность тут побывала, насколько долго тут задержалась, в какую сторону отправилась?
Все знает тайган.
Ничего не упустит.
На сей раз ехали споро, особо задерживаться некогда было.
Хозяин, чувствовалось, не одобрит сегодня никакой посторонней помехи.
Сбоку подуло прохладой.
Лошадь и собака ощутили ветерок раньше человека.
Только метнулся ветерок из-за бугорка, сразу и почуяли, как идёт он поверху травостоя, касаясь каждой травинки, разгоняя по всей дороге приятные и дурные запахи, что застоялись до его прилёта.
Запахи до того пряные, густые – растекаются, слабеют и наконец растворяются в воздухе.
Тайган приостановился, подставил морду ветерку.
Правая ноздря у собаки ничего не чувствовала, это после того, как хозяин обжёг ему пуговку носа – обычай говорит: такая собака уже не может сбеситься.
Оттого тайган подставлял морду ветру так, чтобы волна его била целиком по левой ноздре.
Прохладным живым существом проносится ветерок, проникая в мозг тайгана, сообщая через разные запахи столько интересного!
Вот запахи горных цветов, трав и кустарников.
Вот другой запах: где-то недалеко спрятался пернатый.
А это вот заяц.
Какой заманивающий запах!
Свежий!
От очень близкого места идёт.
Стоит побежать – в несколько прыжков настигнешь заиньку.
Тайгану уже не хочется разбираться дальше в остальных запахах, хочется помчаться, отыскивать зайца, который где-то тут так близко.
Как быть?
Побежать можно?
Обернулся, посмотрел на хозяина.
О проекте
О подписке