Глава 5
Хирургия

– Вы весь прямо сияете, шевалье! – сказала Розина, звоня в дверь клиники на улице Галилея.

– Это потому, что я преисполнен уверенности, – ответил весельчак. – Наш Стефен выкарабкается, вот увидите. Мой знакомый демон меня в этом заверил.

По правде говоря, никакой демон Сократа^[18] ничего не нашептывал на ухо мсье де Крошану, и в глубине души шевалье был встревожен сообразно обстоятельствам. Но он пообещал себе ободрять Розину всеми возможными способами и, зная, с какой легкостью передается уверенность, не нашел ничего лучше, чем возобновить свои обычные фацеции^[19].

Жестом бретёра, обнажающего клинок, он вытянул вперед трость и, постучав по дубовой двери, словно головкой эфеса шпаги, прокричал:

– Открывайте! Открывайте! Это несчастный король Франции!

Но Розина тут же принялась расспрашивать портье, несколько озадаченного столь благородным требованием:

– Как там мсье Стефен Орлак?

– Не знаю, мадам. Извольте обратиться в регистратуру.

– Черт возьми! – проворчал шевалье. – Да вы сама не своя, моя дорогая!

С верхней площадки белой мраморной лестницы, тоже холодная как мрамор, к ним уже спускалась старшая медсестра.

Пришлось проследовать за ней в кабинет, где белым было все, что только могло таким быть. Через пару минут в кабинет заглянула одна из тех женщин, которых Розина уже видела ночью: на ее приятном лице сияла приветственная улыбка.

– Нельзя сказать, чтобы профессор Серраль был недоволен, – промолвила она. – Переломов конечностей не так уж много.

– Ампутации не потребуется?

– Нет-нет, не волнуйтесь.

– Я хочу знать… Даже если это будет хоть пальчик…

– Ни в какой ампутации нет ни малейшей нужды, мадам.

– А что с головой?

– Это будет ясно лишь завтра.

– А руки?

Улыбка сошла с лица медсестры, и она уклончиво ответила:

– Нужно надеяться на лучшее, мадам…

– И все же… Что сказал насчет рук профессор Серраль?

– Мэтр не слишком-то словоохотлив… Впрочем, все покажет предстоящая операция.

– А больной в состоянии ее выдержать?

Розина жадно вглядывалась в лицо этой женщины, анализировала все ее интонации. Мсье де Крошан понял, что под этим пристальным взглядом, в этой атмосфере допроса с пристрастием, медсестра ни за что не откроет им всех своих мыслей.

– Мы очень на это надеемся, – ответила женщина.

Опять неопределенность! Опять хрупкость жизни, удерживаемой в равновесии на пальце ученого, – жизни, которая от дуновения судьбы трепещет, словно перышко!

– Могу я увидеть мужа?

– Профессор Серраль предпочел бы, чтобы раненый сохранял полнейший покой. Однако если вы настаиваете…

– Поверьте мне, мое дорогое дитя, – сказал шевалье, – вам лучше неукоснительно следовать предписаниям доктора. Не нужно пренебрегать ничем из того, что может содействовать успеху его работы.

Розина заметно помрачнела, но все же уступила, попросив лишь проводить ее в приготовленную для нее комнату.

Мсье де Крошан по ее просьбе последовал за ней.

То была совсем небольшая комнатушка с окрашенными белой эмалью полом и стенами; окно ее выходило на улицу. Розина повернулась к своему старому другу. Ее всю трясло от волнения.

– Ох! – сказала она. – Вы, посвятивший всего себя изучению неведомого, разговаривающий с духами, можете ли вы открыть мне, что нас ждет завтра? Вы только что говорили, что я должна верить. Вы прочли это в будущем?.. Если бы вы только могли себе представить, как я жажду узнать…

Она никогда не верила в оккультизм, но в этот день реальность подобной науки принесла ей столько облегчения, что она уже готова была в нее поверить.

– Будущее непроницаемо, – ответил шевалье, беспечно взмахнув рукой. – Прорицатели все до одного – болтуны, и вы даже не представляете, сколько всего умные люди могут навыдумывать по этому поводу. Нет, моя надежда основывается вовсе не на оккультизме. Но когда такой человек, как Серраль, не признает больного безнадежным, это означает одно: больной будет спасен. Вот и всё!

– Спасен! – воскликнула Розина, складывая руки вместе и зажмуривая глаза.

Но вдруг она вцепилась в рукав мсье де Крошана:

– Спасен, будет жить – да, возможно! Но в каком состоянии мне его возвратят?.. Я поручила его заботам кого-то ужасного! Была ли я вправе так распоряжаться?.. Тот военврач, который сопровождал меня до этой клиники, высказывался относительно методов Серраля с явным неодобрением!

– Хе! Да что, черт возьми, Серраль, по-вашему, может сделать со Стефеном, если не излечить его?

– Он может его излечить самыми жуткими способами. Он может сохранить ему жизнь ценой столь ужасных страданий, что в действительности…

– Розина, милочка, не произносите слова, о которых вы тотчас же пожалеете!.. Вот что… Распорядитесь лучше принести завтрак и предложите мне составить вам компанию. Вы голодны и от этого несколько перевозбудились.

– Возможно, – ответила молодая женщина, слегка задетая. – Но вам не кажется, что эта клиника полна вещей…

– Почти волшебных! – промолвил мсье де Крошан. – И это настоящая удача для Стефена, чей случай представляется мне весьма серьезным! Да, почти волшебных. Вещей, которые бы привели в смятение алхимиков и колдунов былых времен, занимавшихся своими изысканиями в погребах, заставленных ретортами и увешанных тушками летучих мышей… Вещей почти божественных и, однако же, вполне реальных!.. Но здесь помогают людям, и тут не происходит ничего такого, что не было бы общеизвестно. Ничего такого, что не получило бы одобрение благодарных пациентов… Разве что именно здесь работает «человек открытий», тот, кто первым испытал все то, что все остальные стали практиковать по его примеру, тот, чье профессиональное мастерство позволяет ему преуспевать там, где потерпели неудачу многие другие. И именно это сделало его клинику столь престижной!

– Вы полагаете?

– Вам не в чем себя упрекнуть. Вы сделали то, что и следовало сделать, ведь Серраль – ведущий хирург мира.

Но Розина прочла сотни книг. Ее перевозбужденная память наполнялась страшными образами… Она столько всего нафантазировала, что, вздрогнув, поспешила взять себя в руки.

– Я схожу с ума! – пробормотала она.

– Заметьте: вы сами это сказали! – манерно произнес он и, беспечно подхватив тонкими пальцами полы жакета, присел в реверансе.

В этот момент на середину комнаты вкатили сервированный столик, и чудаковатый старик принялся изображать хоровую капеллу, поочередно имитируя тенора́, баритоны и басы́ (К столу! К столу! Выпьем же! Выпьем! К столу!) с такой быстротой, что создавалась иллюзия, будто действительно поют сразу несколько хористов. Его невозмутимое лицо и паясничание казались очень комичными.

– Какой вы еще мальчишка! – воскликнула Розина, не сдержав улыбки.

Он согласно кивнул:

– Да, я все еще молод! Так и остался в переходном возрасте.

Произнеся это, мсье де Крошан выдал прекрасно сымитированное соло корнет-а-пистона^[20] и под занавес выразил свое восхищение чванливым голосом Брассёра.

Но мы не намерены перечислять все каламбуры, остроты, шутки и дурачества, которыми мсье де Крошан приправлял завтрак Розины Орлак. Он так решительно разыгрывал из себя шута, что в конечном счете утомил несчастную красавицу, – вот и все, что стоит об этом рассказать. К тому же шевалье и прежде не всегда отличался изысканным остроумием; в своих шутках он то и дело обыгрывал собственную плешивость, и потому многие находили старика невыносимым.

Розину неумолимо клонило в сон. Мсье де Крошан выразил свое удовлетворение этим фактом и откланялся, сказав, что вернется вечером.

– Бедный шевалье! Теперь-то вас точно затащат за стол!

– Тащить меня не придется, – сказал он. – Я явлюсь к ним сам.

Даже во взгляде Тесея, идущего на бой с Минотавром, вероятно, было меньше доблести.

Мадам Орлак проспала до самого вечера. Разбудила ее медсестра, принесшая различные вещи, обнаруженные при ее муже.

Их перечень был представлен в учетной карточке:

Носовой платок с вышитыми на нем инициалами «С. О.»…

Бумажник шагреневой кожи…

Коралловый зажим для галстука…

Обручальное кольцо…

Перстень с печаткой…

Золотые часы на цепочке…

Сетчатый кошелек, сделанный из золотых колечек…

Перочинный ножик…

Пара золотых запонок…

Розина расписалась в нужной графе и погрузилась в раздумья. Один только вид этих предметов вызывал в ее мыслях образ Стефена. Он никогда с ними не расставался. Особенно перстни, можно сказать, срослись с ним. Они были частью его личности, частью его рук… И обручальное кольцо! Ох! Обручальное кольцо! Это тонкое золотое колечко! Это небольшое звено невидимой (и растяжимой) цепи, связывавшей через безымянный палец руку Стефена с рукой Розины!.. Боже! Теперь казалось, что с одной стороны цепь разорвалась!

Как сухое дерево заключает в себе пламя и дым, так и перстни заключали в себе «спектральные руки» Стефена. Розина мысленно пыталась воссоздать эти руки. Пристально глядя на блестящие кружочки, она дорисовывала в своем воображении пальцы, длинные и тонкие, бледную плоть, целую сеть голубых вен, а под ними появлялась клавиатура из слоновой кости и эбенового дерева. На ее глазах эти руки, избавившиеся от перстней на время исполнения сонаты, набрасывались на клавиши в темпе аллегро.

И вот теперь эти перстни лежали перед ней, на подносе, давно не ощущавшие тепла, словно их владельцу уже не суждено было вновь надеть их, словно их сняла с его ледяных фаланг смерть. А завтра… Завтра! Кто знает?..

Ах! Проклятая катастрофа!

Внезапно Розина вспомнила тот кошмар, который видела во сне, отнюдь не спокойном. Во время сна она заново пережила не муки влюбленной женщины, не тревоги супруги, не физическую усталость от поисков среди искореженных вагонов. То были те фантасмагорические моменты, когда перед ней возникал Спектрофелес.

Должно быть, душа ее действительно находилась под особым, магическим влиянием чего-то сверхъестественного, раз уж ею всецело владело сейчас ощущение некоего чуда, а не другие, гораздо более объяснимые эмоции! Какое ребячество!

Но тут кто-то тихонько постучал в дверь, и Розина без всяких на то причин содрогнулась.

– Войдите! – сказала она. Затем добавила, ощутив, как сжимается от нехорошего предчувствия горло: – Кто там?

В дверном проеме возник шевалье. В руке он держал охапку цветов:

– Кто там?.. Florio Tosco, мадам.

– О! Какой вы милый, шевалье!.. Но скажите: чем вы там, у себя, занимались?

Проведя рукой по абсолютно гладкому черепу, мсье де Крошан ответил:

– Работал над своим операционным трактатом об эндемической плешивости бильярдных шаров и врожденной лысости шаров на заходных столбах лестниц.

– Будьте серьезны!.. Я хотела сказать: что вы делали по возвращении на улицу Асса? Мой свекор…

– Господин бывший нотариус вел себя совершенно постыдно. «Не будь Стефен пианистом, он бы не отправился в Ниццу; не отправься он в Ниццу, не стал бы жертвой монжеронской катастрофы» – вот и все, что он изволил мне сказать.

– Увы!.. Ну а вы сами? Хороший нагоняй получили?

– Ну да, по головке не погладили – влетело по первое число.

– Но, мой добрый друг, зачем вам жить под башмаком у этого человека – теперь, когда вы легко можете продавать свои полотна?

Несогласно покачав головой, напоминавшей о временах Второй империи, мсье де Крошан возразил:

– И что я куплю за деньги, вырученные от продажи картин, такого, что принесет мне столько же радости, как сами картины? Свободу? И что мне с ней делать?.. Да и потом, я всегда питал к вашему свекру симпатию и думаю, не будь рядом с ним меня, медиумы и супруги Крепен давненько бы его разорили – его, а рикошетом и вас… Но вот что. Я там, внизу, навел справки: похоже, Стефен чувствует себя неплохо. Однако вы-то сами как? В порядке?.. Послушайте. Я лягу здесь, в соседней комнате. Когда вас начнет тяготить одиночество, позовите меня, хорошо?.. А пока что… чем вы можете меня угостить?..

Через какое-то время, под влиянием снотворного, которое мсье де Крошан украдкой подсыпал в ее чашку чая с флердоранжем, Розина заснула прямо в одежде. Старый дворянин взял ее на свои отеческие руки и, перенеся на кровать, укрыл одеялом. Шевалье и сам выбился из сил, пока против воли играл роль шута, пусть она и была ему привычна.

Рассвет 18 декабря выдался мрачным. Солнце заливало Париж тусклым светом.

При первых лучах Розина распрямилась на своем ложе, сразу же обрела присутствие духа и поднялась на ноги.

Было шесть утра. Через час Стефена должны начать оперировать.

Несмотря на то что в комнате было довольно тепло, мадам Орлак дрожала. То был тоскливый час. Чтобы не впасть в уныние, она с почти спортивным рвением занялась своим туалетом. Но от тревоги у нее сосало под ложечкой, как бывает при желудочных коликах. А от того, что она увидела вскоре, ее бросило в дрожь.

Среди характерного шума пробуждающегося города Розина уловила легкий гул, заставивший ее подойти к окну.

Еще почти не одетая, хотя очаровательная даже в столь скромном наряде, она содрогнулась от волнения, и ей показалось, что она покрылась инеем.

Выехав из-за поворота, к крыльцу клиники подкатил автофургон похоронного бюро.

Серралю, увы, удавалось спасти отнюдь не всех оперируемых!

Ничто не могло более наглядно подчеркнуть неуверенность этого мерзкого утра. Розина почувствовала, что сходит с ума от беспокойства. Мысленно она даже спросила себя, чем так провинилась перед Богом, что Он посылает ей подобное наказание.

Однако она ждала, когда фургон отъедет, и через несколько минут дождалась.

То было безмолвное и тайное бегство. Лишь двое родственников внутри в полном трауре. Какой ужас!

Розине открылась вся грязь этого дворца, обратная сторона славы, изнанка гениальности. К ее отчаянию добавилось философское уныние, какое охватывает любого мыслителя, который, проведя пальцем под бархатной обивкой трона, нащупывает шероховатое дерево. И потом с каждой минутой ей становилось все хуже и хуже. Этот мертвец, которого только что увезли как отныне ни на что не годный кусок плоти… все это лишь жутким образом подчеркивало, как сильно клиники похожи на мастерские. Живая плоть здесь обрабатывается скальпелем точно так же, как дерево фуганком и железо на прокатном стане… Если сейчас, во время трепанации, в черепе Стефена вдруг образуется непоправимая трещина, завтра фургон снова приедет, чтобы избавить завод от вышедшего из строя механизма!

Это было уже слишком. Розина быстро закончила одеваться и пошла просить мсье де Крошана составить ей компанию.

Он согласился. Все, по его словам, указывало на то, что операция будет удачной, но продлится долго.

Действительно, прошло три бесконечных часа, в течение которых славный шевалье напрасно делал все возможное, чтобы развлечь Розину. Молодая женщина его не слушала.

Закрыв лицо руками, она пыталась за счет силы воображения перенестись в операционную. Но под влиянием волнения и тревоги ей являлись самые немыслимые картины. Ее неведение упрощало то, что преувеличивала ее фантазия. Она видела открытый, словно котелок, череп, кровянистый мозг, похожий на те, что продаются в мясных лавках. Она видела щипцы слесаря, коловороты столяра, длинные ножи жреца, совершающего жертвоприношение. Серраль, в белой блузе – этакий подмастерье у булочника с руками мясника, – раздвигал, сверлил, резал с диким ликованием, забирая у какого-то обездвиженного животного капли жидкости или фрагменты мозгового вещества, которые он затем вживлял в мозг Стефена…

Розина чувствовала, что скользит вниз по ужасному, мерзкому склону.

Ее пытка закончилась: профессор Серраль передавал через медсестру, что все прошло хорошо и что, если не случится осложнений, господин Стефен Орлак, как ему кажется, должен выжить.

Розина упала на грудь мсье де Крошана и залилась слезами. Шевалье, и сам крайне взволнованный, принялся похлопывать ее по плечу. Но затем он весьма кстати вспомнил, что этот столь простой жест стал ныне слишком театральным, и из деликатности от дальнейших похлопываний воздержался.

С этой минуты мадам Стефен Орлак было разрешено видеть мужа – при условии, что эти посещения будут нечастыми.

Первый визит вышел весьма трогательным, ибо больной весь был обмотан бинтами – даже лица его не было видно из-за повязок.

То была белая мумия, облаченная в униформу этой белоснежной клиники.

Но, хвала небесам, обе ноги Орлака в хлопчатобумажных штанах со шнуровкой казались целыми и невредимыми, а обе руки в варежках из гигроскопической ваты симметрично лежали вдоль тела.

– Теперь, – сказал Серраль, – нам придется положиться на матушку-природу. Люди сделали все, что могли.

Могучее и мерное дыхание приподнимало грудные бандажи. Стефен, задействовав свои легкие, казалось, выполнял какую-то особую задачу, и Розина слушала, как он дышит, как некогда слушала, как он играет шедевры великих композиторов, – с восторгом и умилением.