Глава 13
Некромантия

Разумеется, Стефен знал, какого рода изысканиям и опытам предаются два спирита с улицы Асса.

Им не была чужда ни одна из ветвей оккультизма, но специализировались они на общении с умершими. То были некроманты. Так, по крайней мере, они сами себя называли, хотя и не совсем верно, ибо некромант рассчитывает вызвать умерших, чтобы склонить их открыть будущее, а спириты с улицы Асса пренебрегали практикой, которая прежде приносила им одни лишь неприятности. Они довольствовались тем, что входили в контакт с усопшими, не требуя от них что-либо выдумывать или признаваться в своем неведении (чего, на людской памяти, никогда не делал ни один мертвец). Разговор представителей двух миров шел исключительно о делах былых и нынешних; и ошибки, которые духи в этом отношении совершали, a fortiori^[54] доказывали, сколь непознаваемы для них времена будущие, несмотря на ту репутацию прорицателей, которую они столь усердно стараются поддерживать.

Мсье Эдуар Орлак вызывал умерших при помощи столов и геридонов или же через посредничество привилегированных персон, называемых медиумами. Он выпустил на эту тему несколько получивших высокую оценку у читателей произведений, подписанных псевдонимом «Аполлоний Эндор»: «Тень Самуила», «Мистериум, максимум», «Заклятия и заклинания в кратком изложении» и «Шесть опытов общения с потусторонним миром при посредничестве медиума Эусебио Неры». Эта последняя работа имела огромный авторитет. Правда, господин Эусебио Нера таинственным образом исчез в тот самый день, когда шесть опытов должны были быть воспроизведены в присутствии ученых, созванных по этому случаю. Но автор поклялся своей честью нотариуса, что книга правдива от первого до последнего слова, и раз уж мэтр Эдуар Орлак поддержал Аполлония Эндора, получилось, что нотариус спас спирита.

Шевалье, будучи художником-психологом, использовал для общения с призраками других посредников. Он не счел нужным оглашать свой метод. Впрочем, некромантия интересовала его меньше, чем живопись, с которой, как мы увидим, он сочетал некромантию занятным и изощренным образом.

Стефен явился в мастерскую на улице Асса примерно через час после того, как Режина передала мсье де Крошану письмо Розины. Пианист нашел студию точно такой же, какой видел ее во время своего последнего визита, несколькими неделями ранее.

– Ты! – воскликнул шевалье, выражая самое радостное удивление. – Ты!.. У меня в гостях!.. Какое счастье!

– Чего ж вы хотите, – проговорил Стефен с бледной улыбкой. – Вы ведь тут, с моим отцом, каждый раз, как я прихожу в этот дом. Потому-то я и вижусь не только с ним, но и с вами, чему очень рад!.. Поверьте, снова оказаться среди ваших произведений – для меня истинное удовольствие. Я так люблю эту мастерскую… Ха-ха! А здесь что будет представлено?

Он указывал на едва начатую картину, стоявшую на мольберте.

Мсье де Крошан, облаченный в черную рабочую блузу, держал широкую палитру, покрытую свежей разноцветной смесью красок. Большой палец его свободной руки обхватывал пучок кисточек, кончик которого загорался ярчайшими оттенками. От полотна пахло маслом.

– А ты что, сам не догадываешься? – спросил художник.

– Хм… Северное сияние?

– Глупец! Это называется «Сладострастие».

Поглядывая на Стефена, Крошан заметил, что тот явно чувствует себя не в своей тарелке, хотя и не подает виду. Он налил гостю бокал малаги, и, потягивая испанское вино, они закурили турецкие сигареты.

Гийом, скелет, все еще дергался в ритме джиги, которую начал после того, как его задела открывшаяся при входе Стефена дверь, но внимание посетителя привлек располагавшийся напротив него манекен.

– Хе! А вот и Оскар! Все такой же симпатяга! Зачем вы вырядили его кондитером? Так он похож на манекен из магазина одежды.

Мсье де Крошан, стоявший в тени позади Стефена, не сводил с него взгляда.

Оскар, хорошо освещенный, уже ничуть не походил на йога, каким был еще совсем недавно. Теперь он был одет по-европейски: костюм-тройка, совершенно новый и совершенно белый. Из-под дорожной кепки поглядывали зеленые глаза. Деревянные руки были украшены фиолетовыми стекляшками.

Стефен смотрел на него, не проявляя ни малейших признаков смятения.

– Кондитером? – воскликнул шевалье. – Скажешь тоже!.. Это же фланель, мой мальчик! Оскар у нас джентльмен!.. Что тебя так заинтриговало?

– Ничего, – ответил Стефен.

Он и бровью не повел – был совершенно спокоен. Они оба в этот момент стояли; фамильярным жестом художник приобнял молодого человека – якобы для того, чтобы подвести его поближе к какой-то картине, – и смог убедиться, что сердце его бьется в обычном ритме, с идеальной размеренностью.

Шевалье указал рукой на полотно.

– Что скажешь об этой «Меланхолии»? – спросил он. – Твой отец от нее без ума. – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Знаешь, он в ярости, твой папаша. Жутко недоволен своими медиумами. Умершие уже не желают повиноваться, как раньше…

– Он сожалеет о том времени, когда здесь был Эусебио Нера! – заметил Стефен, охотно ступая на предложенную ему дорожку. – Выходит, это действительно был необычайный человек?.. Он ведь любил позабавиться, не так ли?

– Да, тот еще был весельчак! – согласился шевалье, но тут же поспешил добавить: – Но не все медиумы – балагуры, как и не все оккультисты – простофили!

– Хм!..

– Зря ты хмыкаешь – так и есть! Я был знаком с весьма сведущими в оккультизме людьми: Элюсианом Рамаданом, Жюлем Питоном, Саром Мельхиором! Ах! Сар Мельхиор – вот тебе прекрасный тип спирита! Он был моим другом. Мы втроем – твой отец, Сар и я – успешно проводили чудесные опыты. Ты ведь с ним не был знаком – с Саром? Его настоящее имя – Мельхиор Шапло.

– Я с магами компанию не вожу, – извинился Стефен с улыбкой.

– Этот был настоящий денди. Ты мог встречать его в светском обществе. Его уже нет с нами – умер, слишком рано для науки. Он бы сумел убедить самых недоверчивых. Да и тебя бы тоже убедил!

Стефен, вероятно воспринявший слова друга с сомнением, уклонился от этого прямого удара.

– Вот если взять ваших медиумов, – сказал он, – то каково их положение в обществе? Неужели есть профессиональные медиумы?

Мсье де Крошан воздержался от того, чтобы изобразить удивление, которое должен был вызвать у него подобный вопрос со стороны Стефена.

– Встречаются всякие, – небрежно сказал он. – Большинство из них не столь известны, чтобы жить исключительно за счет своих медиумических способностей. Эусебио Нера чем только не занимался; насколько мне известно, он был даже ортопедом. Лидия Трюше, до того как стать ясновидящей, работала акушеркой. Джон Смит по прозвищу Этельред некогда был престидижитатором, но, полагаю, с радостью скрыл бы сей факт… И не кивай с понимающим видом; Этельред честнее многих своих «коллег». Что касается прочих, то, скажем, Антонини, который, вообще-то, зарабатывает продажей изделий из картона, экстериоризирует человеческие формы, которые можно потрогать и сфотографировать, а цветочница Тереза Панар – мы зовем ее Стеллой – рисует карандашом восхитительные портреты, когда ее рукой водят ду́хи.

– А нельзя обходиться без их посредничества?

– Я-то спокойно без него обхожусь, – сказал шевалье, чрезвычайно довольный оборотом, который принимал разговор. – Мне никто не нужен, для того чтобы войти в контакт с духами. И любой это сможет, если воспользуется моей системой. Хочешь телефонировать или, скорее, телеграфировать в царство теней? Это не будет стоить тебе ни единого сантима!

– Как!.. Так я мог бы… Что за шутка!

– Слово «шутка» иногда произносят до опыта, но очень редко – после… Давай попробуем – сам все увидишь!.. А, да ты боишься!..

– Боюсь? Вы смеетесь! Я – и боюсь? Я боюсь лишь одного – оказаться болваном!

– Ну-ну, конечно! Все вы одинаковы. Боитесь умерших!

– Не позволю вам оставить за собой последнее слово! – сказал Стефен. – Давайте попробуем.

На его скулах пламенели небольшие красные пятна, глаза сверкали лихорадочным блеском; на лицо вернулось выражение озабоченности.

Мсье де Крошан завесил большой оконный проем темной портьерой, и в мастерской воцарился мрак.

Почти тотчас же гробовой свет слабо осветил дальний угол, где, словно по волшебству, задымили курильницы. В ноздри Стефена одновременно ударили затхлый запах погребов и аромат капелл.

– Не знал, что вы обладаете талантами волшебника, – произнес он слегка гортанным голосом.

Ничего не ответив, шевалье потащил его в этот чем-то напоминавший подземную гробницу уголок комнаты. В зеленоватом свете там все выглядело весьма мрачно.

Между двумя треножниками, от которых исходило волнообразное облачко, в углу виднелось некое подобие посеребренного алтаря, служившего опорой для своеобразной рамы, завершением которой был треугольный фронтон. Этот фронтон был покрыт иератическими каббалистическими письменами, а рама, походившая на портик храма и в то же время на театральную сцену, была покрыта черным драпри́ с серебристой бахромой.

– Садись, – произнес шевалье голосом, который, казалось, срезонировал под неким сводом. – Сегодня я не стану посвящать тебя в высшие тайны моих знаний; мой последний метод мог бы испугать даже самых храбрых… так что как-нибудь в другой раз.

– Вот как! Чудесно! – заметил Стефен с ухмылкой. – Мы тут словно в катакомбах, а вы сейчас похожи на труп!

– Возьми эти кисточки – в обе руки.

Справа и слева от рамки свисали две плетеные тесьмы; каждая из них заканчивалась кисточкой. Стефен, сидевший на табурете перед алтарем, взял кисточки, как ему и было велено.

– Слушай внимательно. Перед твоими глазами появится картина. Она нарисована на холсте, сотканном из алоэ и льна; нити этого холста, переплетенные в две тесемки, тянутся по ту сторону рамы – именно их концы ты сейчас держишь. В левой руке у тебя – нити утка́, в правой – нити основы. А теперь – смотри!

Две тесьмы дернулись, когда тот, кто их держал, содрогнулся. Черный занавес отошел в сторону, и в глубине небольшой клетушки Стефен увидел нечто незабываемое.

Там, в полусвете крипты, висела в воздухе, поддерживаемая волосами, отрубленная голова. Голова молодого бородача неземной красоты. Каштановые волосы отсвечивали рыжим. Лицо, носившее отпечаток погребальной строгости, было очень бледным, как это всегда бывает после обезглавливания. В голубоватых глазных впадинах соединялись длинные ресницы закрытых глаз, бескровные губы словно символизировали молчание. Искусное освещение усиливало иллюзию; поразительная объемность создавала тромплёй^[55]. Стефену не верилось, что это – картина, написанная на плоском холсте, а не какой-нибудь макет, сделанный с натуры безумно талантливым художником. Он словно смотрел на одну из работ Эннера^[56], но стереоскопическую. В ней был весь ужас правды вкупе со всеми эмоциями искусства. Но черный занавес, отойдя в сторону, впустил некий холод, пропитанный столь мертвенным землистым запахом, что в мозгу Стефена зародилось сомнение относительно настоящей природы этой махинации.

– Святой Иоанн Креститель? – спросил он.

– Никто и все, – ответил шевалье. – Все умершие. В сущности говоря, это не то чтобы некромантия. Как ты сейчас сам увидишь, мы имеем дело с простым усовершенствованием говорящих столов. Но ду́хам, похоже, это нравится больше, чем столы.

– Что я должен делать?

– Пристально смотреть в глаза мертвеца.

– Смотрю… Что дальше?

– Теперь – ждать, пока они откроются.

– Что?! – воскликнул Стефен, резко вздрогнув.

– Веки поднимутся и опустятся столько раз, сколько в алфавите стоит букв до той – считая и ее тоже, – на которую желает указать умерший. Этот метод объединяет систему говорящих столов и способ, используемый некоторыми врачами, которые, с согласия пациентов, пытались выяснить, «живет» ли голова гильотинированного еще сколько-то мгновений после обезглавливания.

Стефен обернулся:

– Это что, какой-то трюк?

– Нет, честное слово. Ах да, я забыл: ничто из откровений потустороннего мира не должно выйти наружу. Ни ты, ни я никому ничего не должны рассказывать. Тайна могилы может быть доверена лишь другим могилам.

Суровость спирита сбивала его ученика с толку. Этот весельчак, внезапно ставший серьезным, как совершающий богослужение жрец, был об оккультизме весьма высокого мнения. Стефен невольно нахмурился. Мсье де Крошан наблюдал за ним, и это не составляло для него труда, ибо в тусклом свете, шедшем словно из подвального окна, бледное лицо молодого человека было четко видно. Это лицо, приобретшее из-за освещения мертвенный оттенок, выглядело внимательным и слегка озабоченным.

– Значит так… Я буду записывать буквы по мере того, как ты будешь их называть.

– Называть? Я? А почему не вы сами?

– Потому что только ты один сможешь видеть, как глаза открываются, ибо эти плетеные тесемки держишь в руках только ты.

В следующие несколько секунд Стефен полностью сосредоточился на глазах обезглавленного.

– А мне что, нужно думать о чем-то особенном? – спросил он, не прерывая визуального контакта.

– Вовсе нет! Мертвец начнет с того, что откроет нам свое имя.

– Я уже уловил в воздухе какие-то колебания…

– Прекрасно. Где ты, Мертвец? Добро пожаловать! Не бойся вдохнуть жизнь в эту неподвижную форму. Снизойди к тем, кто питает к тебе подобным одно лишь уважение. О Мертвец, кто ты?

– А, – сказал Стефен.

Веки медленно поднялись. Глаза устремили на него взгляд добрый и проницательный. Он увидел, как веки опустились и начали неспешно моргать, порой замедляя свою безмолвную речь.

– Б, В, Г, Д, Е…

Пару раз веки замерли в нерешительности, буквы пошли уже не сплошь, а с промежутками – особенно ближе к концу алфавита, – затем умерший прищурился словно для того, чтобы лучше видеть, мсье де Крошан услышал быстрое перечисление:

– …Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я.

– Я! – воскликнул он. – Продолжай!

Мертвец снова указал на букву Я, после чего Стефен заявил, что глаза больше не желают открываться.

– Не выходит, – заключил спирит. – Что-то не так.

– Я утомился, – сказал Стефен.

– По́лно! Собери волю в кулак!.. Я и сам немного виноват. Нужно было уточнить. А так, вероятно, умерших явилась целая толпа… Ладно, сейчас уточним. Хочешь поговорить с каким-нибудь конкретным мертвецом? Хочешь, мы вызовем… кого? Какого-нибудь великого музыканта?.. Давай даже зайдем в нашем уточнении еще дальше: какого-нибудь великого пианиста?

– Как скажете, но только через минуту. Сам не знаю почему, но я совершенно измотан.

– Это вполне естественно, мой мальчик. Отдохни.

Сидевший напротив бледной головы, распространявшей на него свою «реверберацию», Стефен, почему-то вдруг обессилевший, закрыл, как и она, глаза.

– Выпей немного малаги.

Стефен залпом осушил бокал.

– Ну что?

– Я готов.

– Теперь ты мне веришь, что никакой я не иллюзионист? Эта твоя усталость…

– Да, я уже склонен вам поверить.

– Склонен он!.. Я хочу, чтобы эта твоя склонность стала убежденностью. Возьми в руки тесемки. Ду́хи мертвых! Мы призываем сюда ма́ны какого-нибудь умершего пианиста. Призрак, приди! Назови нам имя, которое ты носил в мире живых!

– А, Б, В, Г…

Моргающие глаза остановились на букве С. Затем на Т. И на Е.

Стефен, несмотря на все его волнение, отважно продолжал читать и говорить.

Последней буквой стала К.

Неофит выронил тесемки и перевел взгляд на едва различимую в полутьме фигуру шевалье. Тот молчал. Оба безуспешно пытались подобрать хоть какие-то слова. Мертвец продиктовал свое имя, и это имя было СТЕФЕН ОРЛАК.