– Господин де Гранлис, – важно сказал он, – ваше свидетельство для нас очень ценно, но, отнюдь не желая обидеть вас, позволяю себе заметить, что вы, как и я, представляете здесь собой лицо не особенно большой знатности, вроде только что упомянутых Богарне. У нас с вами нет никакого титула, наше имя очень скромно. Настоящие же вельможи, – те, кого сейчас назвал Бруслар: виконт Иммармон, маркиз Невантер, граф д’Отрем, граф Новар, граф де Тэ, князь де Груа, – или говорили против императрицы, или молчали, не подняв голоса в ее защиту. Приходится с грустью сознаться в этом… А между тем я полагал, что в армии императора все должны быть преданы представителям империи!

Среди окружающих поднялось заметное движение; партии начали принимать определенный характер: с одной стороны было шесть роялистов, с другой – четыре ярых поклонника империи.

Предчувствуя настоящую ссору, де Тэ заговорил первый раз в течение всего завтрака. Его голос, манеры, странная красота бледного лица сразу поразили его товарищей, и они слушали его без всяких возражений.

– Господа, – начал он, – какое нам дело до чужой совести? Мы все – французы, завтра все будем офицерами. Наша обязанность, наш долг – преданность родине, презрение опасностей. И этот долг, я полагаю, мы должны исполнить без всяких задних мыслей. Никто не имеет права спрашивать с нас большего, справляясь о наших побуждениях. Каждый может иметь свои личные соображения, которые никого не касаются, раз он честно исполнял свой долг. Я первый признаюсь, что у меня есть своя личная цель при поступлении на службу, но я не считаю нужным никому доверять ее: мне достаточно своей собственной совести. Вам, конечно, также достаточно вашей… Не правда ли? Ну и отлично, будем квиты!

Он был прав, это признали все. Грозивший подняться спор не имел больше никакого смысла.

– Господин Мартенсар, забудем прошлое, и спасибо за ваш завтрак, – продолжал де Тэ.

– Надеюсь, что он не последний и я еще не раз угощу вас, – весело ответил молодой буржуа, снова ставший милым и любезным.

Все взяли свои шляпы, висевшие на вешалке, и вышли из комнаты, не обращая внимания на глазевших посетителей гостиницы.

Кантекор, когда они проходили мимо, снял шляпу и низко раскланялся. Он еще раз пристально всматривался в лица молодых людей, тщательно запоминая их черты.

Благодаря выходке Бруслара он знал теперь имена некоторых из них, и они были знакомы ему; они встречались в письмах, украденных им у конногвардейца, которого он считал мертвым и который выходил теперь из гостиницы, не узнавая его. Эти имена возбуждали в Кантекоре подозрения, наводили его на мысль о какой-нибудь вредной затее, доказывали, что молодые люди носят маску, ложно разыгрывая роль примирившихся с обстоятельствами. Но, как хороший сыщик, он ясно видел, что все эти люди, считая в том числе и Бруслара, плохо знают друг друга и действуют не сообща.

На пороге гостиницы молодые люди стали прощаться, обмениваясь рукопожатиями и любезностями. Эта сцена была прервана неожиданным событием.

К гостинице крупной рысью подъехало роскошное ландо, украшенное блестящими гербами. Напудренный лакей соскочил на землю, а кучер в парике и треуголке торжественно и величественно сдержал горячих лошадей, разбрасывавших белые клочья пены. Позади ехали два конных пикинёра, державших в поводу оседланных лошадей. Все это напоминало доброе старое время, когда еще не было проскрипций, революции и гильотины.

В ландо сидела немолодая, но еще свежая дама, а около нее красивая молодая девушка во всем блеске юной красоты, кого-то искавшая глазами среди группы молодежи.

– Иммармон, твоя мать и сестра, – сказал д’Отрем.

Виконт проворно оглянулся, но его предупредили Гранлис и Прюнже. Остальные молодые люди смотрели издали, почтительно приподняв свои шляпы, так как эти дамы внушали невольное почтение.

Гранлис раскланялся, стоя у коляски, и, к удивлению присутствующих, ему был отдан еще более низкий поклон. Иммармон быстро проговорил:

– Осторожнее! На нас смотрят!

Дамы сейчас же приняли непринужденный вид, а Иммармон обратился к своей матери:

– Господин Гранлис, это – моя мать, вы угадали… А это – моя сестра Изабелла, будущая графиня Прюнже д’Отрем!

– Господин Гранлис, – нерешительно проговорила госпожа Иммармон, – разрешите похитить вас… Неудобно дворянину вашего звания жить в гостинице. Вы удостоили быть другом моего сына и племянника Прюнже; сделайте же честь нашему дому своим высоким присутствием.

Гранлис колебался. Он хорошо помнил, что ему еще следует остерегаться, хранить свою свободу, не выбирая определенного места для своего пребывания, но трудно было устоять перед просьбой матери Иммармона и против чудных глаз его сестры. Поэтому он произнес:

– Я не могу сопротивляться и принимаю ваше приглашение, хотя знаю, что не следует… Пусть будет по вашему желанию.

– Благодарю, ваше… сударь! – промолвила, покраснев, молодая девушка и хотела уступить место своему высокому гостю.

– Останься на месте, Изабелла, – остановил ее Прюнже, – помни, что мы среди публики. Господин де Гранлис будет любезен сесть на переднюю скамейку, ехать недалеко.

– Конечно, – улыбнулся Гранлис, влезая в ландо и садясь напротив дам.

Иммармон и Прюнже сели на оседланных лошадей, кучер щелкнул бичом, и ландо помчалось. Молодые люди скакали по обеим сторонам экипажа, в двадцати шагах ехали два пикинёра.

Мартенсар проговорил:

– Кто может подумать, что была революция?

– Иммармон любит пышность, – справедливо заметил Микеле, – он поощряет ее где только можно…

– Пусть их! – заключил Рантвиньи. – Надо еще считаться со знатью, аристократии предстоит еще долгая жизнь.

VII

Пока завтракали в гостинице, завтракали и во дворце.

Император, явившийся как снег на голову, прежде всего потребовал есть. Он был чрезвычайно голоден, а в таких случаях его настроение бывало невыносимо.

Он сухо поздоровался с Жозефиной и Гортензией, не ответил на поклоны придворных, не обратил внимания даже на Луизу Кастеле.

Все притихли. Дамы осаждали вопросами Бертье и Савари, но те качали головами и не хотели отвечать.

– Не потому же император так расстроен, что голоден? – приставали к ним. – Тут что-нибудь другое… Что такое?..

Они отзывались незнанием.

В ожидании завтрака Наполеон одиноко ходил по террасе, нервно стегая хлыстом ветки апельсиновых деревьев в кадках.

Наконец можно было идти в соседнюю столовую; он подал руку Жозефине, Бертье – Гортензии, генерал Савари – Луизе Кастеле.

Наполеон ел скоро и очень мало, пил из маленького стакана свое любимое вино шамбертен и скоро облегченно вздохнул, утолив свой аппетит. Окинув тихо сидевших за столом придворных беглым взглядом, он спросил:

– Ну, что с вами? Отчего у всех такой похоронный вид?

Все поспешили рассмеяться: гроза прошла.

– Послушай, Наполеон, – тихо и нежно сказала Жозефина, – у тебя есть причины тревожиться?

– Ну так что же? – ответил он. – Разве я должен давать в них тебе публичный ответ? Впрочем, это не секрет, я могу сказать… Да, у меня неприятности с Пруссией.

Воцарилось глубокое молчание.

– Опять война! – вздохнула Гортензия.

– Нет еще, малютка, – сказал Наполеон, – во всяком случае, я не ищу ее.

Видя, какое действие произвели его слова, император стал умышленно весел и начал, по обыкновению, дразнить придворных дам. Он уверял Луизу Кастеле, что у нее делается красный нос и она скоро будет похожа на старую англичанку. Та делала вид, что поверила, и приходила в ужас, что очень забавляло великого человека.

Конец завтрака был очень оживлен и весел. Жозефина была остроумна и мила, император улыбался ей. Она не забыла своих протеже и нашла, что теперь самое удобное время предъявить список.

После кофе Наполеон встал из-за стола и, сложив руки за спину, пошел на террасу. Там он тяжело опустился в кресло и вынул из кармана свою табакерку.

Он начал полнеть; цвет лица у него стал лучше, он не походил больше на прежнего, худощавого и смуглого корсиканского офицера. Теперь его лицо было спокойно и выражало сознание своей силы. Остался только тот же проницательный взгляд глубоко сидящих глаз, который в часы гнева не мог вынести никто.

Вокруг императора, в отдалении, поместились придворные. Жозефина, Гортензия, Бертье и Савари расположились в трех шагах.

Императрица решилась и заговорила своим томным голосом креолки, которому придавала детски наивное выражение, когда хотела что-нибудь выпросить. Император, уже по этому тону понимая, в чем дело, нахмурил было брови, хотя еще не пришел в дурное настроение.

– Наполеон, – сказала Жозефина, – как ты мне позволил, я приняла еще несколько прошений от кандидатов в аристократические полки Изембурга и Тур д’Оверна.

– У Изембурга полк набран, – буркнул Наполеон.

– Тогда к Тур д’Оверну, – не сдавалась императрица.

– Тур д’Оверн! – передразнил властелин Европы. – Прежде всего я ничего не позволял…

– Разрешил, однако…

– Это не одно и то же!

– А какие знатные имена я представлю тебе! Все эти молодые люди, ослепленные твоей славой, покоренные твоим величием, жаждут служить тебе, драться за тебя и умереть на твоих глазах.

– Говори дальше… Ведь сказать все можно… – проворчал Наполеон, постукивая пальцами по крышке табакерки. Потом, повинуясь понятному любопытству, он сделал первую уступку. – Ну, как же зовут этих молодчиков? – спросил он.

– Луиза, список у вас? – обратилась Жозефина к Луизе Кастеле.

Та, улыбаясь, подошла к ней с листком бумаги в руке.

– Вот он, ваше величество.

Наполеон, любуясь красавицей, резко спросил у нее:

– Вы теперь секретарь?

– Да, секретарь граций, государь, – ответила Луиза, кланяясь Жозефине.

– Куртизанка!

– О государь!

– Ну что ж такое! Куртизан, куртизанка – только и всего!

Император рассмеялся. Все шло отлично.

– Ну, читай свой список! – благосклонно сказал Наполеон жене.

– «Граф де Тэ, князь де Груа…» – начала она.

– Этот! – вскочил Наполеон. – Фамилия неисправимых шуанов! Это бретонец из бретонцев! Он присоединяется к нам! Это невозможно! Один из них погиб около Тиктениака с оружием в руках!

– Это дядя нашего де Тэ. Он второй сын графа де Тэ, покончившего жизнь самоубийством после тяжелой семейной драмы. Это смелый и хороший человек, он сделает вам честь. Принимаешь ты его?

– Может быть, по размышлении… Не правда ли, Савари?

– Понял, государь.

– Продолжай!

– Мартенсар.

– Сын?.. Ах да, ведь вы говорили о знаменитости… Этому, конечно, нельзя отказать в ней!.. Его не принять нельзя: это причинит, пожалуй, неприятность кое-кому. Не правда ли, Жозефина?

Императрица слегка покраснела.

– Его отец хорошо принят при дворе, – сказала она, – он многим оказывает услуги и безусловно предан нашей семье.

– Это я знаю. Хорошо, этот принят. Называй теперь свою знать, самых знатных.

– Маркиз де Невантер.

– Невантер? Эрве де Невантер?

Громадная память Наполеона сохраняла все имена.

– Да, государь.

– Тот, который участвовал в заговоре Кадудаля, Пишегрю и Моро! Он был приговорен к смертной казни вместе с другими, и я помиловал его только ради его молодости. Он был присужден к двум годам заключения, а теперь он просит себе чин?

– Государь, – тихо сказала императрица, – вы помиловали его ради его молодости, но также и потому, что Фуше представил его письма, где этот юноша, увлеченный своей семьей, сожалел, что шел против вас, восхищался вашим величием… Это восхищение теперь только возросло; он готов теперь служить у вас простым солдатом – это все, чего он просит.

– Нет, – точно отрезал Наполеон. – Итак, все враги? Другие?

– Жак д’Иммармон…

– Так… Вы сговорились с целой шайкой шуанов? Иммармоны непримиримы; если здесь ко мне присоединится один из них, то все остальные злоумышляют против меня в Англии. Все они из шайки Фротте… Этих людей мне не нужно… И не просите – бесполезно. Ваш список сегодня неудачен.

– Господин де Гранлис.

– Это еще что такое?

– Очень старинная и знатная фамилия…

Жозефина запнулась, тем более что на нее были устремлены любопытные взгляды всех придворных, для которых Гранлис оставался загадкой.

Император насмешливо продолжал:

– Не знаю никаких «лилий» во Франции, ни великих, ни малых^[4]. Гранлис… Это имя едва ли может мне нравиться…

– Ведь все лилии, большие и малые, у ваших ног, государь, – заметила Жозефина.

– Все это пустые фразы! Дальше, продолжай!

– О государь!..

– Продолжай, или оставим это дело совсем, как хочешь…

Жозефина заглушила тяжелый вздох, но продолжала:

– Граф Жак де Прюнже д’Отрем.

– Да что это, вы бились об заклад, что ли?! – разразился Наполеон. – Еще семья отъявленных роялистов, соумышленников Кадудаля и Фротте! Я говорю вам, что вас обманывают, что вашей добротой злоупотребляют! Это опять какой-нибудь новый заговор, и вы без своего ведома открываете доступ измене, которая все время неустанно преследует меня! – Он вырвал из ее рук бумагу и громко стал читать имена. – Гранлис – нет! Почему этот стоит первым? Де Тэ – нет, д’Отрем – нет, Микеле де Марш, Рантвиньи – нет и нет! Новар – не знаю такого, нет! Орсимон – какой титул?.. Нет! Мартенсар – да. Единственный знатен, как кошка на крыше, но по крайней мере не изменник.

Жозефина была смущена.

– Государь, позвольте мне, – попробовала вмешаться Гортензия.

– Ничего не позволю. Твоя мать сошла с ума: если бы я послушал ее, то был бы убит через три дня!

– Нельзя говорить такие вещи, государь, – покачала хорошенькой головкой Луиза де Кастеле.

– В самом деле, колдунья? Не надо ли спросить позволения у вас?

– Вы не получили бы его, государь!

Император несколько успокоился. Он все еще держал в руке злополучный список, и Жозефина не теряла надежды, зная, как часто меняется настроение Наполеона.

В это время позади императора, шагах в тридцати, появился адъютант, издали сделал знак генералу Савари и медленно скрылся.

Генерал, начальник жандармского корпуса в империи, небрежно поднялся с места, сделал несколько шагов и незаметно вышел вслед за позвавшим его офицером. Минуту спустя он вернулся, заметно озабоченный.

На дворе послышался звук оружия, и вдоль решетки выстроилась шеренга гренадеров. Заметив это, Наполеон быстро встал с места.

– Что это значит? Что случилось? Удвоили стражу? По чьему приказанию? Это вы, Савари? Вы сейчас уходили, я видел. Почему?

– Государь, – ответил смущенный Савари, – когда дело идет о вашей особе, никакие предосторожности не излишни.

– Значит, есть опасность? – прошептала Жозефина, невольно подходя к императору ближе.

– Отойди! – отстранил ее Наполеон. – Савари, отвечай, я хочу знать!

– Не смею ослушаться, – поклонился Савари. – Государь, четверть часа тому назад в гостинице «Золотой колокол» произошел скандал, столкновение нескольких молодых вельмож – именно тех, имена которых только что прочла императрица, с каким-то незнакомцем, который оскорбил их, упрекая в измене своему званию, выразившейся в присоединении к вашей армии. Незнакомец скрылся, так как был вооружен, все же остальные не имели при себе оружия.

– Его имя известно? – спросил Наполеон.

– Да, государь.

– Говорите! Это главный зачинщик!

Савари колебался.

Император топнул ногой.

– Скажешь ли ты наконец!

– Бруслар… – шепнул Савари.

– Бруслар! – яростно крикнул Наполеон, так как это имя обладало свойством приводить его в бешенство.

Бруслар был его худшим врагом, единственным, кого он не мог покорить, это был кошмар Наполеона. Последний из шуанов сопротивлялся ему уже десять лет. Друг Фротте, Кадудаля, Моро и Пишегрю, он поклялся убить сначала Наполеона – первого консула, а потом императора. Эта угроза преследовала «тирана», «узурпатора», как он называл Наполеона по всей Франции. Ни полиция Фуше, ни жандармы Савари, ни все шпионы империи не могли ни остановить Бруслара, ни разыскать его тайного убежища. И вот теперь, среди ясного дня, в гостинице, перед многочисленной толпой, в нескольких саженях от замка императора, он снова появился, дерзко издеваясь над его могуществом, изрыгал оскорбления и снова бесследно исчез, оправдывая свое прозвище «Неуловимый».

Наполеон дрожал от ярости, произнося бессвязные слова:

– Сообщники! Слабость! Нерадение! Виноваты все!..

Придворные опустили головы; даже Бертье внимательно разглядывал свои сапоги. Савари побледнел, дамы застыли в неподвижных, беспомощных позах, как и Жозефина с Гортензией. Наконец повелитель несколько успокоился.

– Я хочу знать подробности! Как узнали Бруслара? Савари, рассказывайте все, слышите – все, все! Я так хочу!

Тогда генерал рассказал на свой лад приключение в гостинице, которое слышал уже и сам из третьих уст, причем оно все время изменялось и переиначивалось, что происходит неизбежно со всеми историями.

– Государь, – начал он, – Бруслар вошел в общий зал, около которого в соседней комнате завтракали молодые люди; дверь туда была открыта. Со своего места он слышал имена Иммармона, д’Отрема, Невантера и других. Молодые люди заказали цыплят а-ля Маренго; когда их принесли, они стали кричать: «Да здравствует император!».

Лицо Наполеона несколько прояснилось.

Савари продолжал:

– Потом, когда подали шамбертен и вспомнили, что это ваше любимое вино, государь, крики «Да здравствует император!» раздались с новой силой.

– Слышишь, Наполеон? – шепнула Жозефина.

– Тише! – скомандовал тот. – Продолжай, Савари!

Он снова сказал генералу «ты», это было хорошим знаком.

– Тогда Бруслар вскочил, бросил тарелку в середину их стола, обозвал их изменниками, предателями и крикнул свое имя. Все вскочили, бросились к нему, но у него, как видно, были сообщники в гостинице, которые вступились за него… Направив пистолеты на нападающих, он отступил к двери, прыгнул на лошадь, которую держал его слуга, и поскакал в лес…

Все невольно взглянули на зеленую чащу вдали. Жозефина вздрогнула.

– Его преследовали? – резко спросил Наполеон.

– Да, государь, но не сейчас, так как не решались тревожить ваше величество за столом, вызвав меня.

– Негодяи! – буркнул Наполеон.

На минуту он задумался, потом протянул гневно смятый листок бумаги с именами кандидатов Бертье и сказал ему:

– Маршал, я даю патент поручиков этим десяти кадетам; сделайте все, что нужно.

Жозефина и Гортензия бросились благодарить его нежными объятиями.

Он нетерпеливо высвободился.

– Оставьте меня в покое… Это очень понятно: я получил доказательства их преданности. Ну и отлично, очень рад поверить этому. К тому же там, где они будут, их сумеют караулить.

Таким образом, благодаря вмешательству Бруслара и в особенности меню, составленному Мартенсаром и Орсимоном, десять претендентов на места офицеров получили свое назначение.

Иногда мелкие причины вызывают крупные последствия.

VIII

В эту самую субботу, часов около пяти, Луиза Кастеле вышла из парка с книгой в руке и углубилась в лес. Она была вся в белом, по примеру императрицы, с легким зеленым шарфом, накинутым на плечи. С самым невинным видом она вошла под сень деревьев, направилась по одной из дорог и скоро очутилась на перекрестке так называемого Зеленого дуба. Под тенью этого огромного дерева стояла грубая деревянная скамья. Концом шарфа Луиза смахнула с нее листья и, грациозно усевшись на скамейку, казалось, погрузилась в чтение. Вокруг все было тихо; сюда не долетал шум большого города; только звук рожка прозвучал со стороны дворца, и снова наступила полная тишина. Хорошенькая женщина продолжала читать. Потревоженная ее приходом белка засыпала ее листьями, неспелыми еще желудями, мелкими кусочками сухих ветвей. Луиза помахала на нее своим шарфом, и испуганный зверек скрылся в зелени.

Вдруг с правой стороны дороги послышались тяжелые, приближающиеся шаги. Луиза положила книгу на скамейку около себя и стала ждать.

В конце аллеи показалась фигура крестьянина, несшего тяжелую корзину. Он шел, насвистывая и отирая лоб красным платком. Он остановился перед скамейкой, поставил свою корзину на землю и скромно сел на дальнем конце скамьи.

– С вашего позволения! – сказал он. – Я так устал, и к тому же очень жарко… В Париже теперь можно спечься.

При слове «Париж» Луиза вздрогнула.

Агенты, посылаемые к ней Фуше, должны были в первой же фразе произнести это слово, чтобы быть узнанными ею.

Она повернулась, пристально посмотрела на крестьянина и наконец шепнула:

– Это вы, Кантекор?