Глава III
Ипатия

В удушающем послеполуденном зное тамариски, росшие в саду, были неподвижны, грозди глициний казались нарисованными на лазури небес, Ю кругом с жужжанием вились пчелы.

Присцилла слегка закинула голову назад и, устремив взгляд вдаль, как будто выражая уже давно явившуюся мысль, вдруг сказала:

– Я хотела бы повидать Ипатию.

Лицо Майорина, который исполнял для Присциллы и ее брата роль гувернера и в данный момент давал им урок истории, при этом имени приняло выражение грусти, смешанной с ненавистью. Его веки сморщились, лицо пожелтело. У него была болезнь печени, и малейшая неприятность сейчас же отражалась на его лице.

– Правда ли, что нет в Александрии женщины более прекрасной? – спросила Присцилла.

– Злые никогда не бывают прекрасными, – сказал Майорин, придавая своим губам выражение отвращения. – Каждый по-своему понимает красоту. В тех редких случаях, когда мне приходилось встречать эту женщину, я испытывал ощущение самого мерзкого безобразия, безобразия души, и я тотчас убегал прочь. Ограниченные язычники, которые услаждаются ложью, могут ценить ее лицо и находить в нем красоту. Если и есть в ней какая-то красота, то лишь та, которую порождают самые низкие пороки. Может быть, линия ее рта правильна, но когда я вижу, как этот рот раскрывается, чтобы говорить, я вспоминаю о сточных трубах Бруциума, которые отводят в море нечистоты Александрии.

Похожий на скелет, в черном одеянии, Майорин сидел напротив детей на каменной скамье, в тени одной из пальм сада.

Позади него стоял садовник с большой лейкой, которой он поливал мимозы. Вода, распыляясь веером через широкое сито лейки, окружала Майорина лучистым ореолом серебряного цвета, который подчеркивал желтизну его кожи, его худобу, морщины, скрытую злость, делая его похожим на карикатуру святого.

Ипатия!.. Для одних она была славой Александрии, для других – ее позором. Никогда еще ни в Афинах, ни в Риме женщина публично не занималась обучением философии. Это была неслыханная дерзость, которая в общественном мнении вызывала и возмущение и восхищение. Ее величавая красота, строгий образ жизни и несколько театральное тщеславие, с каким она подчеркивала и то и другое, еще более усиливали ее очарование. Префект Орест искал ее советов, Синезий, которого Птолемеев град провозгласил епископом за его справедливость, называл ее своей матерью, сестрой и любовницей по духу. Поэт Паллад сравнивал ее с Астреей и Минервой, посвящая ей гимны наподобие тех, что греческие поэты слагали в честь богов. Она нанесла удар по авторитету епископа Кирилла в Александрии, и возрастающее число учеников, приходивших слушать ее лекции в Музее, давало ее сторонникам основание утверждать, что благодаря ей философия восторжествовала в Египте над христианским учением. Многие ее любили, но до последнего времени она пренебрегала любовью. Ее черные, пышные, вьющиеся волосы были распущены, и в них красовался большой драгоценный камень зеленоватого цвета, неизвестной породы, причем говорили, что этим магическим камнем, сообщающим своему владельцу духовное могущество, некогда владел Ямблик – философ неоплатонической школы.

Она выписывала из Аравии редкие ароматные эссенции, которыми умащивалась, а ее покрывала были сотканы из столь тонкой материи, что как бы сливались с ее телом и открывали все ее гармоничное изящество. Вместе со своим отцом, математиком Феоном, она жила в небольшом доме неподалеку от церкви Цезареи, и над входной дверью дома возвышалась сова из камня, эмблема Афины Паллады. К дому примыкал небольшой садик, в котором росли только лавровые деревья.

Взгляд Майорина выражал презрение и глубокое раздражение. Марк сладко спал с полуоткрытым ртом.

– Однако, – все же сказала Присцилла, – есть много философов и учителей, которые прибывают из Коринфа, Антиохии и Рима, чтобы ее послушать. Говорят, что никогда в Музее не было столь большого стечения народа, какое бывает на ее лекциях.

Майорин разразился горьким смехом:

– Философы? Учители? Учители чего? Лжи? Чему они учат? Трем ипостасям Аммония, гностической мудрости. Да это курам на смех! Поистине в печальные времена мы живем! Дают распространяться заблуждению, забывают, что оно имеет скрытую силу, которая позволяет ему распространяться легче, чем истина, и что демон снабжает заблуждение своими крыльями. У нас же связаны руки. Нам нужен другой префект!

– Я хотела бы увидеть Ипатию, хоть бы один раз, – прошептала Присцилла, которая не слушала его больше.

Майорин пожал плечами. Он пустился порицать неприличие подобного желания, утверждая, что оно никогда не осуществится.

Маленькая гусеница, желтая, как капля золота, упала на его черное одеяние, образовав на нем живое пятнышко. Он встал, чтобы его стряхнуть. Это его развлекло. Марк крепко спал. Присцилла смеялась. Он прервал урок и поднялся в свою комнату, находившуюся под крышей. Он не сомневался, что таинственный закон, который связывает события и выводит великие последствия из незначительных причин, еще сегодня столкнет его ученицу с Ипатией и что это только первая сцена большой драмы, которой суждено будет разыграться.

Теперь Присцилле было пятнадцать лет. Ее груди развились, тело нежно розовело, ее глаза приняли выражение необычайной глубины, и мужчины смущались в ее присутствии, словно вдыхая частицу наслаждения, исходившего от всего ее существа и оставлявшего за собой след.

Многие дивились этому, ибо казалось, что логике природы присуще дарить чувственную красоту тела только тем, кто способен ею пользоваться.

Присцилла отдавалась религии со всем своим пылом. Естественно, что дочь самого богатого человека в Александрии имела тысячу претендентов на свою руку. Но вскоре распространилась молва, что она склоняется к монастырской жизни. Тесная дружба патриарха Александрийского и Диодора подтверждала это мнение, ибо Кирилл считал, что переход большого состояния в распоряжение монастыря мог послужить лишь к вящему могуществу Христа. К тому же он видел в этих деньгах источник дохода церкви.

В период созревания Присциллы желания мужской любви действовали на нее, подобно стрелам, вонзающимся в плоть. Ее целомудрие восторжествовало над первым любопытством, свойственным этому возрасту, и взамен пришло непрестанное страдание, от которого она не могла избавиться. Это страдание происходило от непристойных надписей, которые она, против воли, прочитывала на стенах, от некоторых слов или жестов, которые она схватывала на лету и смысл которых угадывала, и, наконец, от выражения некоторых глаз, смело устремленных на нее.

Когда она проходила вдоль гавани, ветер мучил ее тем, что плотно обвивал покрывало вокруг ее стана, неприлично подчеркивая прелести ее юного тела. Она опускала глаза, чтобы не видеть наготы негров, выгружавших товар, но все-таки эта нагота, столь близкая, хотя и не видная ей, оскорбляла ее. Она не могла молиться в церкви, если возле нее на коленях стоял мужчина. Когда весенними утрами она открывала свое окно, то вдыхала вместе с цветочной пыльцой и растительной пылью сада что-то такое чувственное, что заставляло ее обмирать от отвращения.

Брат, со своей стороны, пытался ее ласкать, и его ласки, хотя и редкие, были ей ненавистны. Развитие Марка не подвигалось с годами. Периодами он впадал в совершенный идиотизм. Тогда он смеялся не переставая и думал лишь о том, чтобы приблизиться к сестре. Когда он находился с ней наедине, в саду или в комнате, он неожиданно схватывал ее в объятья и прижимал к себе, пока ей не удавалось силой высвободиться из его рук. Иногда он целовал ее в шею и, сопя, вдыхал аромат ее кожи или же смеялся без конца, заворачиваясь в ее вышитый плащ, в котором чувствовал что-то собственное. Строго говоря, все это не выходило за пределы проявлений нежности, которые брат может позволить себе по отношению к сестре, но Присцилла, осознанно или нет, чувствовала в этом тайный порыв, любовь к ее плоти, которая обладала силой греховного притяжения, и это пронизывало ее страданием.

К ее отцу часто приходил некто Петр, псаломщик церкви Святого Марка, который пользовался доверием епископа Кирилла. Это был геркулес, задыхавшийся при ходьбе; от него исходил запах чеснока и ношеного белья. Его коротко стриженные волосы начинались у самых глаз, совсем маленьких, так что казалось, что у него совсем нет лба; благодаря заостренной форме головы, выдающейся челюсти, испорченным зубам, лоснящимся щекам, он наводил на мысль о чудовищной свинье. Его руки, вследствие какого-то особенного недуга, были всегда покрыты липким потом, что не мешало ему протягивать их встречным людям с такой настойчивостью, что приходилось их пожимать.

Этот Петр был одержим постоянной похотью. Вечером он бродил по пустынным кварталам, где опрокидывал наземь встречных женщин и овладевал ими силой, или же, сидя у главного входа церкви Святого Марка, шепотом делал предложения женщинам, которые приходили молиться без провожатых. Иногда он прибегал к угрозам, иногда – к обещаниям. Одна негритянка из Ракотийского квартала пыталась убить его из ревности. Говорили, что когда-то он был приговорен за воровство к каторжным работам. Никто не знал, каким образом ему удалось возвыситься.

Он служил для Присциллы символом чувственного безобразия, которым она была окружена. Его присутствие оскорбляло ее чистоту. Внешне он держал себя почтительно, но так смотрел на нее своими моргающими глазами, что казалось, будто раздевает ее и рассматривает ее тело, начиная от густых волос и кончая нежными ступнями ног. Она замечала тогда неуловимую дрожь его рта, и это движение было единственным проявлением его желания, но она была вынуждена бежать от этой скверны.

И перед сном, в своей комнате, прочтя все молитвы, ей случалось плакать перед большим бронзовым зеркалом, стоявшим у подножия ее кровати, созерцая это вместилище зла, этот греховный сосуд, которым было ее тонкое и чрезмерно красивое тело.

Майорин никогда не мог объяснить того, что случилось. Перед Музеем стояла толпа. Множество молодых людей расположилось вокруг двенадцати крылатых коней, окружающих портал, ожидая выхода Ипатии, чтобы приветствовать ее криками.

Следуя за Присциллой и Марком, он шел от них на довольно значительном расстоянии по улице Сема, как вдруг увидел колесницу, которая разворачивалась назад, не будучи в состоянии пробиться сквозь толпу.

В ней сидел епископ Кирилл. Его губы были плотно сжаты, а громадный лоб изборожден глубокими морщинами.

– И она у меня повернет назад, – пробормотал он.

Майорин подумал, что было бы прилично последовать примеру епископа и не смешиваться с этой толпой язычников, где его священнический вид начал вызывать насмешки дерзкой молодежи.

– Идемте, идемте, не задерживайтесь среди этих людей. Следуйте за мной, – сказал он.

Очевидно, ни Марк, ни Присцилла не услышали его, потому что продолжали свой путь вдоль Музея, в то время как он быстро зашагал в сторону. Когда Майорин заметил, что он один, и захотел нагнать своих воспитанников, ему помешал водоворот толпы.

И тут Присцилла впервые познала прелесть мужского взгляда. Молодой человек, который шел рядом с ней, пристально смотрел на нее и улыбался. Его волосы были разделены пробором, а лицо с правильными чертами было спокойно и прекрасно. Одет он был изысканно. Его сиреневый хитон был заколот на плече египетской драгоценной пряжкой. Лиловый плащ был переброшен через плечо и волочился по земле. В его манерах было что-то небрежное, непринужденное и веселое. Присцилла была поражена, заметив на его запястье несколько браслетов.

– Если вы хотите увидеть Ипатию, пойдемте со мной, я вас познакомлю.

Он сказал это так, словно Присцилла и Марк были его давнишними знакомыми.

– Выйдем из толпы. Этой дорогой мы доберемся через несколько минут.

И, не дожидаясь ответа, уверенный в том, что его предложение принято, он пошел по узкой улице, лежащей слева, и углубился в старый Бруциум.

Он по-дружески отнесся к Марку, словно тот был его старым товарищем, хотя и раскусил его с первого взгляда.

Желание помешать брату дать нелепый ответ, а также страстное стремление увидеть Ипатию заставили Присциллу пробормотать несколько слов, и немного робко она повернула с братом вслед за молодым человеком.

– Я из рода Азариасов, и меня зовут Теламон, – сказал юноша не без некоторой гордости.

Потом, по дороге, он рассказал, что его отец построил гимназиум, подобный эфесскому, в квартале общественных садов, недалеко от развалин македонского акрополя. Там несколько юношей, влюбленных в античную Грецию, собирались в сумерки беседовать на философские темы, купаться и предаваться всевозможным античным играм.

– Ипатия больше всего любит метать диск. Вы сможете посостязаться с ней, если только вы прежде немного упражнялись в этом, – сказал Теламон, бросив ироничный взгляд в сторону Марка. – Там есть и ристалище для бега, и крытая галерея для борьбы. Мои сестры устраивают там состязания, подобно настоящим атлетам. Но, может быть, вы предпочитаете пить прохладительные напитки, слушая речи философов? Это, пожалуй, самое трудное. Правда, можно следовать примеру Антагора, то есть слушать, не понимая. Прокл бывает там почти ежедневно, а также – Исидор Газа. Это самый интересный из всех, потому что он рассказывает видения, которые ему являлись, и разгадывает сны. Может быть, кто-нибудь из вас видел прошлой ночью какой-нибудь диковинный сон, символический смысл которого вы хотели бы узнать?

О да! Присцилла видела сон, ужасный сон, от которого она внезапно пробудилась, вся в холодном поту.

Она шла маленькая и белая по бесконечной аллее, окаймленной кипарисами, обелисками и каменными сфинксами, рядом с этим чудовищем Петром, который приходил к ее отцу и вид которого вызывал в ней глубокое отвращение. Он держал ее за руку, и она чувствовала его потную ладонь и пальцы. Она была его вещью, его собственностью, его рабой. Он не тащил ее силой. Она шла рядом с ним послушно, по своей доброй воле.

Справа и слева знакомые ей люди смотрели на нее с ужасом. Но по мере того как она шла, ею овладевало веселье. От ее спутника исходил тошнотворный запах, и порой он издавал звериное ворчание. Они торопливо шли к намеченной цели, которая издали вырисовывалась в лунном сиянии. И эта цель была бедной часовней, походившей на ту, которую она видела несколько лет назад в песках, среди келий монастыря сирийки Зенобии. На пороге этой часовни стоял Иисус Христос. Но это не был церковный Христос, изображение которого носят во время процессии. Он не был ни сияющим, ни блестящим. У него была треугольная борода по обычаю евреев с берегов Мертвого моря. Одно плечо у него было выше другого, колени искривлены, и, подойдя ближе, Присцилла увидела, что тело его было совершенно обезображено. Под лохмотьями, которые его прикрывали, она различала следы проказы, влажные язвы, мерзкие болячки. Тело его было покрыто отвратительными насекомыми. Паразиты ползали по его ногам, вши шевелились в его волосах, черви поедали его нарывы. Она поняла, что это был настоящий, человеческий Христос, который принял на себя все грехи и несчастья, чтобы спасти дух. И она упала на колени, чтобы преклониться перед ним. Но тогда ужасный Петр, ее мерзкий спутник, с силой встряхнул ее и протянул ей камень, чтобы она бросила его в прекрасного Христа. Она заметила, что кисть ее руки была липкой, но не от пота, а от крови, которой она запачкала свои руки и белую тунику и которая капала с нее в продолжение всего длинного пути по аллее. Она почувствовала, что должна против своей воли совершить самое ужасное преступление – бросить камень изо всех сил. И она его бросила.

Но как осмелится она рассказать этот сон и кто сумеет его разгадать?

– Мы пришли. Посмотрите на барельеф, что в низу двери, – сказал Теламон, – мой отец его нашел. Это работа Фидия, и он украшал храм Аполлона в Делосе…

Первый двор был вымощен большими мозаичными плитами оранжевого цвета и окружен бюстами Сократа, Платона и наиболее славных греческих философов.

Через мраморные ворота молодые люди проникли во второй двор – квадратный, обсаженный пальмами, окруженный двойным портиком, посредине которого стояла статуя Гермеса. Сидя на каменных скамьях, несколько человек образовали полукруг и разговаривали, вдыхая свежую прохладу сумерек.

– Ипатия опередила нас, – весело сказал Теламон, пропуская вперед своих двух спутников.

В самом деле, она была там. Присцилла в замешательстве смотрела на знаменитую последовательницу неоплатонической школы.