Глава 6. В дороге

Цирк Доротеи ежедневно менял стоянку и нигде не оставался ночевать. Окончив представление, он тотчас же снимался с места.

Доротея сильно изменилась. Исчезла ее неподдельная веселость. Угрюмая и печальная, она сторонилась мальчиков и все время молчала.

Тоскливо стало в фургоне. Кантэн правил им, точно погребальной колесницей. Кастор и Поллукс перестали драться и шалить, а капитан зарылся в учебники и громко зубрил арифметику, зная, что этим можно тронуть сердце учительницы. Но и зубрежка плохо помогала: Доротея не обращала на него внимания и была занята своими мыслями.

Каждое утро она жадно набрасывалась на газету, прочитав и не найдя в ней того, что искала, сердито комкала ее. Кантэн подбирал газету, расправлял измятый лист и тоже искал заголовка со знакомой фамилией. Ничего, ни слова об аресте Эстрейхера, ни слова о его преступлении.

Прохандрив неделю, Доротея на восьмой день улыбнулась. Жизнь и молодость взяли свое. Тяжелые мысли рассеялись, и она стала прежней Доротеей, веселой, ласковой и шутливой. Кастор, Поллукс и Монфокон получили ни с того ни с сего долгожданную порцию поцелуев, а Кантэн несколько ласковых шлепков.

В этот день цирк давал представление в городе Витри. Доротея была в ударе и имела громадный успех. Когда публика разошлась, она стала шалить и возиться с детьми. Неделя грусти была забыта. Кантэн прослезился от счастья.

– Я думал, что ты нас совсем разлюбила, – повторял он, размазывая слезы.

– Чтобы я разлюбила моих поросяток. Это с какой стати?

– Потому что ты – княжна.

– А разве я не была раньше княжной?

Наигравшись с малышами, Доротея пошла с Кантэном гулять и, бродя по кривым переулкам Витри, рассказала ему о своем детстве.

Доротея росла свободно. Никто ей не мешал развиваться, никто не стеснял дисциплиной. От природы она была очень любознательна и сама утоляла свою жажду знаний. У деревенского священника научилась она латыни, но зубрить катехизис и священную историю было ей не по нутру. Зато она брала уроки математики и истории у школьного учителя, а больше всего любила читать, глотая все, что попадалось. Особенно много дали ей старики-фермеры, у которых она жила.

– Я им обязана буквально всем, – рассказывала она. – Без них я бы не знала ни одного растения, ни одной птицы. А самое важное в жизни – знать и чувствовать природу.

– Неужели они научили тебя танцевать на канате? – пошутил Кантэн.

– Я обожаю танцы. Это наследственность: ведь мама не была серьезной артисткой большого театра.

Она была простой танцовщицей из цирка и мюзик-холла.

Несмотря на свободное воспитание и довольно легкомысленный образ жизни родителей, Доротея выработала в себе чувство собственного достоинства и строгие правила морали. Если что-нибудь плохо, так оно плохо при всех обстоятельствах, без исключений и уверток. Так полагала Доротея и не допускала никаких сделок с совестью.

Долго рассказывала она о себе, а Кантэн слушал, разинув рот и никак не мог наслушаться.

– Удивительный ты человек, Доротея, – сказал он наконец. – Особенно ты поразила меня в Роборэе. Как могла ты разгадать их тайну и все эстрейхеровские подлости?

– Ничего удивительного. У меня с детства страсть к таким историям. Когда я была совсем маленькой и жила у папы в имении, я вечно играла с деревенскими ребятишками, и мы составили отряд для борьбы с ворами. Нет, ты не смейся, пожалуйста. Случится у фермера кража, пропадет утка или поросенок – мы первые принимаемся за поиски и часто находили пропажу. Еще и жандармов не вызовут, а мы уже расследуем дело. Скоро обо мне пошла слава у крестьян, и, когда мне было лет тринадцать, ко мне приезжали из соседних деревень за советом. «Настоящая ведьма», – говорили про меня крестьяне. Но дело было совсем не в колдовстве. Ты знаешь, что я нарочно прикидываюсь ясновидящей или гадаю на картах, а на самом деле рассказываю людям то, что заметила, и ничего не прибавляю от себя. Правда, у меня чутье и зоркие глаза, а это встречается редко. Надо уметь замечать то, что обычно ускользает от внимания, поэтому все запутанные истории кажутся мне такими простыми, и я часто удивляюсь, как другие не видят вокруг себя самых обыкновенных вещей.

– Да, от тебя ничего не ускользнет, – ответил со смехом Кантэн. – Вот и выходит, что серьги украл не Кантэн, а Эстрейхер, и не Кантэна, а Эстрейхера посадят в тюрьму. Всех обвела вокруг пальца.

Доротея тоже рассмеялась.

– Обвести-то обвела, но суд почему-то не хочет действовать по-моему. В газетах ни строчки обо всей роборэйской истории.

– Что же там произошло, куда девался Эстрейхер?

– Не знаю.

– И не можешь узнать?

– Могу.

– Каким образом?

– Через Рауля Дювернуа.

Кантэн снова удивился:

– Где же ты его увидишь?

– Я написала ему на прошлой неделе, и он ответил телеграммой. Помнишь, я сегодня ходила на почту – это за телеграммой.

– Что же он пишет?

– Он выехал из Роборэя и будет здесь сегодня ровно в три часа. – С этими словами Доротея посмотрела на часы. – Половина третьего. Идем к фургону.

По приказанию Доротеи фургон стоял на пригорке, откуда было видно шоссе.

– Подождем его здесь, – сказала Доротея.

– Разве ты уверена, что он приедет?

– О, конечно. Он рад со мной повидаться, – ответила она с улыбкой. – Он такой внимательный и милый.

Кантэн невольно нахмурился. Он ревновал Доротею ко всему миру и сердито пробормотал:

– Ну, разумеется, с кем бы ты ни разговаривала – все необыкновенно любезные и внимательные.

Молча просидели они несколько минут. Вдруг вдали показался автомобиль. Заметив его, Доротея встала и двинулась к фургону.

Через минуту машина Рауля Дювернуа мягко подкатила к фургону. Доротея бросилась навстречу.

– Не выходите! Не выходите! Скажите только: арестован?

– Кто? Эстрейхер? – спросил Рауль, обескураженный таким приемом.

– Конечно! В тюрьме?

– Нет.

– А где же?

– Бежал.

Доротея схватилась за голову.

– Бежал… Какое несчастье. – И про себя пробормотала: – Боже мой, почему я не осталась в Роборэе. Я бы этого не допустила.

Но жалобы мало помогали делу, а Доротея не любила тратить слов. Она взяла себя в руки и спросила Рауля:

– Почему вы так долго задержались в гостях?

– Из-за Эстрейхера.

– Напрасно. После его побега вы должны были мчаться домой.

– Зачем?

– Вы забыли о своем дедушке. Помните, я вас предупреждала.

– Я написал ему и советовал быть осторожным. А кроме того, я думаю, что вы сильно преувеличиваете опасность.

– Как! У него медаль, за которой охотится Эстрейхер, и вы думаете, что это пустяки.

Рауль хотел выйти из автомобиля, но Доротея не дала ему открыть дверцы:

– Нет-нет, поезжайте домой. Я не знаю, нужна ли Эстрейхеру вторая медаль, но я чувствую, что борьба не окончена, и он непременно нападет на вашего деда. Я так уверена в этом, что решила перекочевать в ваши края и уже наметила себе маршрут. Ваше имение под Клиссоном, до него сто пять километров. Для фургона это восемь дней пути, а в автомобиле вы доедете сегодня. Ждите меня, через неделю буду у вас.

Тон Доротеи подействовал на Рауля. Он перестал спорить и снова сел за руль.

– Может быть, вы и правы. Я должен был подумать об этом, тем более что сегодня дедушка будет совершенно один.

– Почему?

– Вся прислуга отпросилась в деревню на свадьбу одного из лакеев.

Доротея задрожала.

– И Эстрейхер знает об этом?

– Очень может быть. Я рассказывал графине об этой свадьбе в его присутствии.

– Когда он скрылся?

– Третьего дня.

– Значит, уже двое суток…

И, не договорив, она бросилась к фургону и тотчас выскочила с ручным саком и пальто.

– Я еду с вами. Заводите же машину.

Кантэн подбежал к подножке.

– Береги фургон и детей, – приказала ему Доротея, – немедленно запрягай. Не останавливайся нигде, даже ради представления. Вот тебе карта. Красным карандашом отмечен маршрут. Видишь, вот Клиссон и Мануар-О-Бютт. Никуда не сворачивай и будь на месте через пять дней.

Взревел заведенный мотор. Вдруг из фургона выбежал капитан и бросился к Доротее, со слезами протягивая к ней ручонки. Доротея подхватила его и посадила сзади, на чемоданы.

– Сиди смирно. До свидания, Кантэн. Кастор и Поллукс, не драться.

Зашелестели шины… На все это ушло не более минуты.

Рауль был очень рад ехать со своей очаровательной кузиной. Дорогой она попросила его рассказать подробно обо всем, что случилось после ее отъезда.

– Главное, что спасло Эстрейхера, – рассказывал Рауль, – это рана, которую он натер себе, когда бился головой о железный край кровати. Он потерял очень много крови и сильно ослабел. Потом открылась лихорадка, жар, рана гноилась. Граф, как вы сами заметили, очень щепетилен во всем, что касается фамильной чести. Узнав, что Эстрейхер болен, он очень обрадовался и сказал с облегчением: «Это даст нам время поразмыслить. Разразится скандал. Попадет в газеты. Не лучше ли для чести семьи избежать огласки». Я спорил, возмущался и говорил, что надо моментально сообщить в полицию. Но в конце концов я не мог распоряжаться в чужом доме, а граф все откладывал и откладывал. К тому же Эстрейхер был так слаб, что торопиться было некуда. Неудобно, знаете, отправлять больного в тюрьму.

– А что говорил Эстрейхер? – спросила Доротея.

– Ничего. Да его и не допрашивали.

– И ничего не говорил обо мне, не пробовал меня чернить?

– О, нет. Он прекрасно разыгрывал больного, измученного сильным жаром. По моему настоянию Шаньи написал в Париж, прося навести справки об Эстрейхере. Через три дня пришла телеграмма: «Очень опасный субъект. Полиция его разыскивает». Получив телеграмму, Шаньи позвонил в полицию, но когда явился бригадир, было поздно: Эстрейхер бежал через окно уборной, выходившее в сторону оврага.

– А что говорилось в письме?

– Убийственные подробности. Зовут его Антоном Эстрейхером. Он – бывший морской офицер, исключенный из списков за кражу. Потом его судили за убийство, но оправдали из-за недостатка улик. В начале войны он дезертировал с фронта, за несколько дней до нашего приезда в Роборэй установили, что он воспользовался документами своего родственника, умершего несколько лет назад, и прокуратура дала приказ о его задержании под именем Максима Эстрейхера.

– Как жаль, что его упустили. Профессиональный бандит. Взяли и не сумели удержать.

– Найдем его, не беспокойтесь.

– Найти-то найдем, да не было бы поздно.

Рауль прибавил скорость. Они ехали быстро, почти не снижая скорости в деревнях. Смеркалось, когда они доехали до Нанта. Здесь пришлось остановиться и запастись бензином.

– Через час будем дома, – сказал Рауль.

Доротея попросила его подробно описать усадьбу и все прилегающие к ней дороги, расположение комнат, лестницы, входы. Она подробно интересовалась привычками и образом жизни дедушки Дювернуа, его возрастом – ему было семьдесят пять лет – и даже его собакой Голиафом, огромным догом, очень страшным на вид, но неспособным защитить хозяина.

Миновав Клиссон, Рауль решил сделать крюк и заехать в деревню за кем-нибудь из прислуги. Но Доротея категорически запретила.

– Чего же вы в конце концов боитесь? – почти рассердился Рауль.

– Всего. От Эстрейхера нечего ждать пощады. Мы не должны терять ни минуты.

Автомобиль мягко свернул на проселочную дорогу.

– Вот и Мануар, – показал Рауль. – Видите освещенные окна?

Остановились у каменной усадьбы. В стене были пробиты ворота. Рауль спрыгнул на землю и попробовал их отворить. Возле дома громко лаяла собака, заглушая шум мотора. По лаю Рауль понял, что это Голиаф, и что он не в доме, а на дворе, возле террасы.

– Ну что, – нетерпеливо окликнула его Доротея. – Почему вы не открываете?

– Тут что-то неладно. Ворота закрыты на задвижку и на ключ, а замок с той стороны.

– Разве их запирают иначе?

– Конечно. Ворота заперты кем-то чужим. И потом вы слышите, как заливается Голиаф?

– Ну?

– За углом есть другие ворота.

– А вдруг и они заперты? Придумаем что-нибудь другое.

Доротея села к рулю, подвинула машину к стене, немного вправо от ворот, нагромоздила на сиденье подушки, стала на них во весь рост и скомандовала:

– Монфокон!

Мальчик понял, что нужно, и быстро вскарабкался на плечи Доротеи. Его ручонки едва достали до края стены. Доротея подсадила его, и он мигом очутился верхом на стене. Рауль бросил ему веревку, мальчик завязал ее вокруг талии, и Доротея спустила его во двор. Он быстро шмыгнул к воротам, отодвинул задвижку, повернул ключ и впустил Рауля и Доротею.

Доротея жестом подозвала Монфокона и тихо приказала ему:

– Обойди вокруг дома и, если увидишь где-нибудь лестницу, свали ее на землю.

На террасе метался Голиаф, с лаем и воем царапаясь в двери, а из-за двери доносились стоны и шум борьбы.

Чтобы напугать бандитов, Рауль выстрелил в воздух, открыл дверь своим ключом и быстро взбежал по лестнице.

В вестибюле, слабо освещенном двумя свечами, лежал на полу дед Рауля и слабо стонал. Рауль бросился к нему, а Доротея схватила свечу и метнулась в соседнюю комнату. Комната была пуста. В открытом окне торчал конец приставленной лестницы. Доротея бросилась к окну и осторожно выглянула.

– Тетя, я тут, – отозвался из сада Монфокон.

– Ты кого-нибудь видел?

– Да. Они выскочили из окна. Я не успел свалить лестницу.

– Ты рассмотрел их?

– Да, их было двое. Один незнакомый, а другой тот противный бородач.

Дед Рауля не был ранен. По следам борьбы было ясно, что Эстрейхер пробовал запугать старика и заставить показать медаль. На его шее были багрово-синие следы от пальцев. Еще минута, и его бы прикончили.

Скоро вернулась со свадьбы прислуга. Рауль вызвал врача. Доктор осмотрел больного и заявил, что жизнь его вне опасности, но он получил сильное нервное потрясение. Старик действительно не отвечал на вопросы, даже как будто не слышал их, что-то невнятно бормотал и не узнавал окружающих. И Рауль понял, что дедушка сошел с ума.